Старый Фолк сватается к племяннице фон Бергов, Грейс Дилэни. Заметил Кальтенштайн.
Она же, если не ошибаюсь, мелкая совсем?
Ей тринадцать. Дилэни только что забрали ее от кармелиток.
Старый козел! выслуживается перед фон Бергом и его дружаней Андерсом! Гарет был страшно зол, и больше всего его угнетали бездействие и неопределенность. Междуречье все же поднялось! Не всеГарет всматривался в гербы и не видел среди них многих и многих, и, хоть и к слабому, но удовлетворению, многих именно из тех, кто был наиболее влиятелен и силен. Вряд ли это была верность Хлорингамскорее, неприязнь к Бергстремам. И все же масса тех, кто пришел, была для Гарета холодной водой в лицо. М-да-а, а они с Гэбриэлом отправились сюда с малыми силами, самоуверенные, как два токующих глухаря Идиоты! Сама мысль тащиться в сердце Междуречья с пятью десятками копий казалась теперь такой тупой, что впору побиться башкой о стенуможет, мозги встряхнутся и встанут, как надо? Если вдуматься, им с братом просто дичайшим образом повезло. Просто нереально повезло. Даже принимая во внимание все обстоятельства. Но что дальше?! И Гарет злорадно желал Бергстрему и всей его кодле, чтобы Кальтенштайн оказался прав, и корнелиты надрали бы им задницы, хотя его герцогско-рыцарская спесь и восставала против этого всей своей мощью. Но что ему еще оставалось?!
Глава третья: Гранствиллская лилия
Четыре дня подряд Вепрь терзал эльфийскую гитару, захваченную в качестве трофея у людей Карла Брэгэнна, останки которых болтались на дереве при въезде в поселок. С подветренной, разумеется, стороны. Да, с Очень Большой Болью Вепрь Карла познакомил плотненько. Пусть не так долго и тщательно, как пытал его тот, но моральное удовлетворение Вепрь получил. Полукровки, ушедшие в ту ночь с ним вместе, исчезли, и искать их Вепрь запретил. Вообще-то, главным Ворон оставил Беркута, но после налета тот безропотно и даже охотно уступил бразды правления Вепрю. А Вепрь, хоть и очень хотелось с ними поболтать о томо сем, особенно с Сорокой, но понимал, что окончательно оставлять Светлое без защиты нельзя. Нужно дождаться Ворона, а там уж решать. Зяблик ходила, задрав нос, гордясь своим парнем, а Вепрь разбирался с гитарой. Синица показал ему основные аккорды, и обладающий, оказывается, отличным слухом Вепрь быстро их освоил Но не только их.
Я тут, этоСтрашно волнуясь и привычно не показывая этого, как мог, небрежнее, сообщил он Зяблику как-то вечером, того, песню сочинил. Так, для прикола. Хочешь послушать?
Хочу. Зяблик тут же устроилась напротив него с ногами на большом сундуке, служившем хранилищем их вещей, постелью и лавкой. Хочу-хочу! Обожаю парней, которые на гитаре умеют!
Ты смотри мне, полусерьезно пригрозил Вепрь, обожает она
Но раз ты тоже умеешь, мне другие и не нужны! Хихикнула Зяблик. Ну, давай, что ли, мне не терпится!
Вепрю казалось, что песня получилась не самая лучшая, хотя чувства он в нее вложил немеряно. Голос у него оказался красивый, не очень мощный, зато звучный, низкий, чуть хрипловатый, с цепляющими душу нотками. Зяблик сначала слушала с благосклонной улыбкой, на лице ее так и читалась готовность подбодрить и хвалить его во что бы то ни стало, но после первых же слов глаза ее расширились, а потом и слезы на глазах появились, и искренний восторг, и гордость за негои Вепрь, увидев все это, испытал, наверное, самое огромное счастье, какое знал до сих пор. И засмущался, прочистил горло, произнес с нарочитым безразличием:
Это, как бы, первый у меня этот опыт. Может, и не стоит другим-то показывать
Да как не стоит?! Зяблика переполняли эмоции. Надо вечером, у костра, всем спеть, спой еще, я слова выучу, подпою тебе немножко, вот увидишь, как у нас здорово получится!
Вепрь не был уверен, что женский голос будет кстати, но когда Зяблик тихонечко, эхом, начала подтягивать ему в некоторых местах, у него аж мурашки побежали по коже, до того это показалось ему красиво. Но выйти вечером ко всем со своим детищем, которое теперь было ему еще дороже и любимей, было страшно. Может, даже страшнее, чем пытки и угроза казни. Там опасность грозила телу, а здесьсамому тайному, уязвимому, даже нежному, что у него, оказывается, тоже было: душе. Вепрю потребовались все клятвы Зяблика, что песня у него классная, пара больших кружек пива и вся смелость, что у него была.
Обычно у общего костра на околице Светлого, над Зеркальным, пел Ворон, у которого был самый красивый голос и самая лучшая гитара. В его отсутствие пели Синица, Козодой и Пеночка, девушка-полукровка с нежным голоском. Сегодня, придя сюда с гитарой, Вепрь онемел и сидел, вцепившись в нее, слушая Синицу и его любовные вирши, посвященные абстрактной красавице, и мечтая исчезнуть. Но Зяблик не дала, привлекла к нему всеобщее внимание, указав:
Вепрь тоже вам споет. У него новая песня есть. Про нас про всех.
Ну-ка, сбацай! Предложил Синица, ничуть не обидевшись. Вепрь закашлялся:
Это в горле что-то першитИ получил большущую кружку пива:
Пей и давай, пой!
Вепрь послушно перебрал струны и ударил по ним, от волнения охрипнув чуть сильнее, но быстро набравшись уверенности, от чего его голос зазвучал в свою полную силу:
Одинокая птица над полем кружит,
Догоревшее солнце уходит с небес.
Если вздыблена шерсть, и клыки, что ножи,
Не чести меня волком, стремившимся в лес.
Лопоухий щенок любит вкус молока,
А не крови, бегущей из порванных жил.
Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,
То спроси-ка сначала меня, как я жил.
Я сидел на цепи, и в капкан попадал,
Но к ярму привыкать не хотел и не мог.
И ошейника нет, чтобы я не сломал,
и цепи, чтобы мой задержала рывок.
Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул,
Забывая, каков над землей небосвод.
Там я собственной крови с избытком хлебнул,
До чужой лишь потом докатился черед.
Я бояться отвык голубого клинка,
И стрелы с тетивы за четыре шага.
Я боюсь одного: умереть до прыжка,
Не услышав, как хрустнет хребет у врага.
Не бывает на свете тропы без конца,
И следы, чтоб навеки ушли в темноту.
А еще не бывает, чтоб я стревеца
Не настиг на тропе и не взял на лету.
Вот бы где-нибудь в доме горел огонек,
Вот бы кто-нибудь ждал меня там, у двери.
Я бы спрятал клыки и улегся у ног,
Я б тихонько притронулся к детской щеке.
Я бы верно хранил, и стерег, и берег,
Просто так, за любовь улыбнувшихся мне.
Но не ждут, и по-прежнему путь одинок,
И охота завыть, вскинув морду к луне!
Еще на втором-третьем куплете Вепрь краем глаза отметил, что Птицы тихонько отбивают ритм пальцами, и приободрился, заиграл свободнее, лучше, так, что девчонки откровенно плакали, да и у парней блестели глаза. Зяблик сказала правду: в этом волке почти все они, узнавшие с раннего детства и побои, и ненависть, и насилие, и людскую злобу к беззащитным, узнали себя сразу же.
Здорово! Вполголоса озвучил общую эмоцию Синица. Вепрь застеснялся жутко, так, что захотелось провалиться сквозь землю, но и приятно было почти невыносимо. Его принялись наперебой просить спеть еще что-нибудь, он отнекивался, утверждая, что других песен у него пока нетчто было чистой правдой, тогда у него потребовали, чтобы он спел еще раз про волка. Вепрь согласился. Это была его минута славы. В эти моменты он ни о чем не сожалел, ничего не боялся, нечего больше не хотел и ни к чему иному не стремился, был счастлив здесь и сейчас, на берегу огромного озера, на околице недостроенного поселка, среди таких же, как он. На рассвете, после шикарнейшего секса с Зябликом, которая открыла в своем парне новые достоинства, Вепрь вышел из дома, ушел к кромке воды, и долго стоял, смотрел на озеро, в котором отражался розовый, как карамель, рассвет. Сочиняя эту песню, он хотел извиниться за то, как жил прежде, оправдаться хоть как-то, что ли. Да, он был зверем, выродком, как сказал ему прямо в лицо бывший Гор. Он творил такое, чего Птицы, узнав, никогда ему не простят. Но разве в этом было так уж много его вины? Он не знал другой жизни и других отношений "Но Клык-то другой. Напоминала ему совесть. И Гор другой". "Я тоже теперь другой. Возражал он своей совести. Как Ворон говорит? Лучше поздно, чем никогда". Но что-то в тайниках сердца опасливо спрашивало: "А может, лучше никогда, чем поздно-то?".
На Королевском Мосту который день не успокаивались обитатели: четыре убийства в Сандвикене и два на мосту, за какую-нибудь неполную неделю! Мостовые были народом ушлым и прожженным, и мигом сопоставив все обстоятельства, вычислили, за что жертвам вспарывают животы и вырезают языки: за сплетни о Хлорингах и за визиты в Найнпорт, к некоей ведьме. Народная молва гласила, что в Элиоте счет убитым идет уже на сотни, но на то она и молва, чтобы преувеличивать. Мостовые знали точное число убиенных, но и этого было вполне достаточно. Тем более что каждый день приносил новые сведения.
Вот те крест, утверждал Джо Воля в трактире "Пегая крыса", сам видел: в самой, что ни на есть, толчее баба как завижжит, люди как шарахнутся в стороны-то, а на пустом месте он и лежит, дрыгается еще, и кровишша вокруг растекается, а в кровишше все кишки, как есть, наружи. Очень, говорят, часто к Барр наведывался, человечек-то энтот. А в энтот самый день, как раз перед тем, выходил из трактира, где всякое о Хлорингах болтал, смеялся и утверждал, что точно все знает.
Смеялся, говоришь? Переспросил трактирщик, философически протирающий стаканы на стойке. Стаканы эти были непростые: с виду широкие и массивные, они обещали жаждущему утолить эту жажду с лихвой. Но толстенные стенки и массивное дно оставляли удручающе мало места для вожделенной жидкости. Не менее замечательной личностью был сам хозяин. Не высокий и не низкий, не худой и не толстый, не красивый и не урод, он ничем не был бы примечателен, если бы не глаза. Серые, спокойные, с пытливым, цепким и циничным взглядом, глаза эти были зеркалом души опытной, мудрой, бесстрашной, жестокой и холодной, как у библейского аспида. Глаза эти цепляли и даже пугали, если, конечно, обладатель их позволял встретиться с ним взглядом. Обычно он был неуловим, бесстрастен и нейтрален, способен поддержать любой разговор, но никогда не брал ничью сторону и не позволял себя втянуть ни в какой спор. В его трактире разговоры о сильных мира сего пресекались мгновенно.
Смеялся. Кивнул Воля. Дурень. Воля был примечателен тем, что слыл человеком, близким к мифическому Серому Дюку. Сам он был человечек средненький, пронырливый, но в целом безобидный.
А что за слух, будто в Сандвикене трактир "Голубой огонек" сгорел? Трактирщик налил ему пива в глиняную кружку, невзрачную, но вместительную.
Сгорел. Кивнул Воля. Про хозяина-то его болтали, что он тогоВоля хихикнул, женским полом брезговает, итальянску любов предпочитает. Ну, это когда мужик и мужик Тьфу, страмотье! И гости его были из этих самых Тьфу! Язык-то, насчет Хлорингов, тоже распускали
Что ж. Помолчав, и выровняв за время молчания стаканы, спокойно произнес трактирщик, язык, он, конечно, без костей, это всем известно. Но если им трепать по ветру почем зря, то не обессудь: можешь из-за этой безделицы и головы лишиться, и хорошей недвижимости.
Сказано это было неторопливо, с ленцой, с еле заметной насмешкой над собственной доморощенной философией. Воля согласно закивал, смакуя пенное:
Во-во. Сами и виноваты.
Но не сами же братья убивают этих болтунов.
Да уж конечно! Воскликнул Воля. Итальянца, к примеру, своего герцог здесь оставил, а он, болтают, ловок до таких дел
Прямо слов нет, до чего ловокСкептически протянул хозяин. Сам в Гранствилле, а убивает здесь
Я слыхал, Воля почти лег грудью на стойку, понизив голос, про некоего Ангела
Что именно?
Что он ловкач из ловкачей, а дорожка за ним кровавая такая тянется, что в кромешной тьме с повязкой на глазах не собьешься.
И он тоже с братьями связан?
Воля не ответил, только изобразил пальцами какую-то фигуру, потом постучал указательным пальцем себе по носу. Трактирщик кивнул, прекрасно поняв его пантомиму, и перевел взгляд на молодого священника, который вошел минуту назад, занял угловой столик и смиренно ждал, когда на него обратят внимание, перебирая коралловые четки.
Добрый день, святой отец. Подошел к нему трактирщик, которого звали Августом. Не желаете ли мясного пирога? день нынче скоромный.
Пожалуй, можно и пирог. Благосклонно произнес священник, и взглянул Августу прямо в глаза. Он был молод, не старше тридцати, и, как и Август, был миловиден, но нейтрален, не приметен ничем, кроме глаз. Встретившись с ним взглядом, Август весь внутренне подобрался. Хищник учуял хищника, убийца столкнулся на узкой дорожке с убийцей. Фигурально выражаясь, они ощетинились, принюхиваясь друг к другу.
У вас хорошие пироги. Мягким, "пасторским" голосом произнес священник. И замечательное жизненное кредо. С таким кредо вы имеете отличные шансы на долгую жизнь. А не знаком ли вамэээ чадо, некий Серый Дюк?
Впервые слышу. Искренне ответил Август, он жеСерый Дюк, король всех воров Элиота и Элодиса.
Что ж, это тоже хорошо. Богоугодные знакомстваеще один залог долгой жизни.
А вам, падре, не знаком ли некий Ангел?
Увы. Вздохнул Лодовико дель Фьоре, он же Ангел. Ангелы далеки от грешной земли, обитают в горних высях, иже еси на небеси, и лично знать их даже мне не доводилось.
Жаль. Август поставил перед священником мясной пирог, тарелку сухариков, сырную нарезку и кувшин с вином. А как вам думается, отче, что сказали бы друг другу Серый Дюк и Ангел, ежели бы встретились?
Понятия не имею. Откуда нам, порядочным людям, знать, что творится в голове у грешников? Лодо делал вид, будто не замечает, как переглядываются остальные немногочисленные посетители трактира, вооруженные кастетами, доминиканскими свинцовыми дубинками и прочим неприметным, но смертоносным оружием. Он был уверен, что положит их всех прежде, чем они успеют дернуться. Он даже точно знал уже, как. Да и хозяина Лодо не опасался. Тот был, словно тертый, битый, прошедший огонь и воду бродячий пес, вожак песьей стаи, хитрый, опасный, виртуоз выживания. Нопес. А Лодо был волком-одиночкой. Не рождаются на свет псы, способные в бою один на один одолеть волка. Не существует их в природе.
Но я слышал кое-что из вашего разговораПродолжил он мягко, как и положено священнику. О клевете на сильных мира сего, и о расплате за эту клевету. Хлоринги молоды и только-только вступили в игру Но они богаты, сильны и безжалостны. Воистину, безумие движет теми, кто пытается идти против такого тандема: силы и золота. Зато выигрывает тот, кто становится на правильную сторону
И помогает, чем может? Чуть прищурился Август.
А уж если помогает, чем может, ласково улыбнулся Лодо, наливая недрогнувшей рукой вино в бокал, то и вовсе обретает немало выгод и не только материальных. Считай это моей проповедью, чадо.
Благодарю. Август нагнул голову. Благословите, отче.
Благослови тебя, Господь. Согласно осенил его крестным знамением Лодо.
Ваше высочество! Алиса, заявившись к принцу Элодисскому в неурочный час, выглядела такой взволнованной, что он тот час же отослал всех, даже Тиберия, и велел ей говорить. Он грешным делом испугался, не получила ли Алиса каких страшных известий от Гэбриэла, и протянул Алисе руку:
Что стряслось, девочка моя?
Мне очень страшно, батюшка! Призналась Алиса. Речь об Иво и этой девушке, которую он берет в жены
Я слышал об этом. А сегодня мне донесли, что эта девушка, которую он осмелился привести прямо к тебе, отнюдь не
Эта девушкас Красной Скалы! Перебила его Алиса. Ее сделали такой, жестоко над нею издеваясь! Ее били, запугивали! Она не виновата! Ей всего тринадцать лет, батюшка! Она всех и всего боится, она даже разговаривать боится!
Я понимаю. Чуть смягчился его высочество. И мне жаль это погибшее дитя. Но для всех людей в Элодисе онаблудница, а закон к блудницам суров.
Я знаю! Алиса прижала к груди кулачки. Я все понимаю, и думаю, что ради нее же самой ей бы быть где-то в уединенном месте, не на виду у людей, не здесь Я не знала всего, когда Иво привел ее, он мне ничего не сказал Он он поступает ужасно! намерения у него добрые и благородные, он хочет ее спасти и исцелить, но это так жестоко: держать ее при себе и заставлять слышать проклятия и обвинения, и бояться расправыа она ужасно, ужасно боится, батюшка! Если бы Гэбриэл был здесь, он все сделал бы правильно, я уверена в этом. Но его нет! Он защитил бы их обоих, я знаю, знаю! Ведь он любит Иво, и все те, кто, как и он, страдали на Красной Скале, для него дороги