Закончите? Видите, тут ещё бусину надо
На автомате я потянулся за бумажником и, не глядя, вытащил несколько мелких купюр. Действительно ли пацанёнок продавал свой сувенир, или я следовал правилу «любой труд должен быть оплачен»не знаю. Вспомнилось почему-то, как отец, особенно в последних классах, взял за правило штрафовать за плохие оценки, но так же щедро вознаграждал за отличные.
Вытянув раскрытую ладонь перед собой, мальчишка энергично замотал головой: нет, это же подарок, от чистого сердца. Да и нельзя брать деньги за настоящего Ловца, а этотсамый что ни на есть настоящий.
И что же, я невольно улыбнулся, теперь точно будут сниться только хорошие сны? Вот уж действительно, душевный покой хотя бы ночью не купишь ни за какие деньги.
Я взял Ловца. Невплетённые нити «паутины» болтались точно перерезанные нити чьих-то судеб. Эва давно хотела сделать этот амулет, повесить у изголовья нашей кровати. Я шутил, что и самЛовец не хуже, храпом могу отогнать любую нечистую силу, любой дурной сон, а она отвечала: «Вот сон отогнать можешь, это точно».
По изгибу ивы пробежало отражение пламени, послышалось лёгкое потрескивание. Кто-то поднял над моим плечом свечу.
Уже оборачиваясь, я машинально сунул Ловца в карман.
Иотшатнулся, едва не выругавшись. Передо мной стояла Сестраочень высокая, ростом с меня. Забыв предостережение Будочника, я смотрел на её лицо, чувствуя, как позвоночник продирает ознобом.
Глаз у неё не было. Вообще не было.
В её глазницах застыло что-то вроде белесого пористого теста.
Ваши талоны, прошелестел бесцветный голос, но огонёк свечи, которую она держала перед собой, даже не шелохнулся.
Не без опаски я вложил нарезанные куски бумаги в узкую ладонь. Она была ледяной и белой, как алебастр.
Наденьте это.
Она протянула аккуратно сложенное полотно, которое, стоило мне развернуть его, оказалось чем-то вроде вретищачёрного, мешок мешком, с прорезями для головы и рук, грубыми швами наружу. Все, кто был в пещере, получили по такому же балахону и без протеста облачились в странные одеяния. Надев рубище, я тут же почувствовал, как тысячи тонких иголок впились мне в кожу даже сквозь ткань майки. Руки и шея чесались особенно сильно.
Тьма в глубине пещеры стала стремительно светлеть, люди всполошились, засуетились, и я догадался, что приближаются те самые таинственные проводники через туннель, «шахтёры». Наконец свет от фонаря вагонетки полностью осветил вход, и я увидел, что он вырублен в белой, с искрой, породе, похожей на мрамор. Впряжённый в вагонетку шахтный пит-пони остановился, как только колеса звякнули о тупиковые упоры. Грязно-серый, лысый, с подбритой гривой и коротко подстриженным хвостом, он застыл, опустив вниз длинную морду, на которую была надета плотная кожаная маска, похожая на противогаз. Под уздцы его держал высокий человек в жилетке на голое тело, с лицом, настолько чёрным от угольных разводов, что в полумраке пещеры, при свете свечей, его глаза блестели как у кошки. Второй коногон, такой же чумазый, как и первый, соскочил с оглобли, на которой балансировал с ловкостью циркового гимнаста. Вдвоём они принялись распрягать несчастное животноевидимо, с намерением запрячь его с другого конца пустой вагонетки.
Сразу за вагонеткой встали Сёстры, за ними выстроились люди в рубищах. Я оказался почти в первых рядах и, оглядевшись, поразился, как много народу собралось в пещере. Все как один обряженные в балахоны, люди, потеряв лица, сливались в чёрную недвижимую массу.
Но как только вагонетка тронулась с места, мы все торопливо последовали за ней, стараясь держаться в полосе света.
Не знаю, как долго длился переход. Иногда вагонетка останавливалась, и мы пользовались этими минутами, чтобы присесть у скал и передохнуть. В один из таких привалов, прикрыв глаза, я вспомнил, как мы с Эвой путешествовали по Греции. Это было лет пять назад, в наш последний совместный отпуск. В скальных монастырях Метеор мы ожидали увидеть аскезу, суровых монахов, а нашли мирный и не лишенный удобств быт. В одном из монастырских двориков рос гранат, что само по себе выглядело необычно, если учесть, что монастырь находился на самом верху высоченной скалы. Один из монахов, увидев, что Эва засмотрелась на ветку с большим зрелым плодом, сорвал гранат и с улыбкой вручил ей. Они обменялись парой фраз, после чего Эва подошла ко мне, протягивая плод. «Представляешь, он говорит, что на древе познания росли не яблоки, а гранаты», сказала она, смеясь, и небо за её спиной начало закручиваться в тугую спираль, а на белое платье одна за другой посыпались густые рубиновые капли, и из них расцветали маки, много маков, целое маковое поле, которое заслонило белый цвет.
Мне обожгло плечи, и я проснулся. Вскочил на ноги и с недоумением уставился на камень, к которому пару мгновений назад прислонялся. Мог бы поклясться, что на нём проступил и тут же растворился в белизне яркий узор Эвиного платья.
Чего только спросонья не померещится
После ещё пары привалов вагонетка подошла к широким ступеням, залитым солнечными лучами. Из полутьмы перехода смотреть на ослепительный свет было больно, я щурился и заслонял глаза рукой, но они всё равно слезились.
Мне казалось, что в туннеле прошла целая вечность, но солнце, похоже, едва только перешло зенит. Я вспомнил, как, заглушая машину, мельком бросил взгляд на электронное табло. На часах тогда было 12:01.
Сёстры, молча, обходясь одними жестами, быстро разделили нас на четыре шеренги и сами встали впереди процессии.
Мрамор был ощутимо тёплымот ярких и горячих солнечных лучей, которые, освещая лестницу, проливались на наши головы из огромных окон, находящихся под самым потолком башни.
Впереди, на много ступеней вверх, шли Сёстры, их венцетки вздрагивали при любом движении, будто крылья раненых ангелов. Вскоре каждый шаг по широким ступеням давался мне уже с усилием. Я перестал их считать после третьей сотни, усталость наваливалась на грудь удушливым кулем, каменели ноги. Люди, шедшие рядом, молчали, лишь мерный шорох сотен ног да хитиновый шелест балахонов разбавляли тяжелую тишину.
Внезапно по толпе прошла волна оживления, и поток, начиная сверху, разошёлся по оба края бесконечной лестницыспоро, точно «молния» замка, расстёгнутая нетерпеливой рукой. Люди теснились друг к другу, неприязненно терпя вынужденное соседство, но никто так и не издал ни звука.
Оставленный всеми, я остался стоять посреди лестницы.
Навстречу мне спускалась ещё одна процессия, намного меньше нашей. Возглавляли её так же Сёстры, чьи бельма при дневном свете пугали молочной белизной. За ними, потерянно и безлико, шли люди в чёрных хитонах, подобных нашим. Замыкали процессию несколько детей, которые осторожно вели в поводу белую лошадь. Настолько белую, что сразу её было и не разглядетьона сливалась с белизной лестницы. Лошадь аккуратно ставила копыта, медлила, словно думала, что шагает по льду и боялась поскользнуться.
Я смотрел ей вслед, пока она со своими провожатыми не вошла в полосу густой тени, клубящуюся на одном из пролётов лестницы далеко внизу. Сразу вслед за этим толпа сомкнулась, и, понукаемый движением потока, я продолжил безумный подъём.
Жара ближе к выходу стала настолько невыносимой, что когда это путешествие закончилось и я вышёл наконец из туннеля, меня пробил холодный, до озноба, пот. Возможно, ещё и поэтому первый глоток свежего воздуха показался таким сладким.
Будочник не соврал: в ста метрах от выхода из туннеля я увидел и подъём на платформу, и небольшой вокзал, и поблескивающий свежей краской железнодорожный состав. Содрав с себя и отшвырнув в сторону опостылевший балахон, я достал бумажник и вытащил новенькую двадцатидолларовую купюру.
В помещении уже толпился народ, но никто не подходил к стойке с кассовым аппаратом. Время люди убивали убого: либо пялились на платформу через большие панорамные окна, либо, не менее бесцельнов экраны своих смартфонов. Только один развлекался странным образом, жонглируя небольшими лиловыми шарами: подбрасывал их в воздух, и они вспыхивали изнутри сотней ярких искр. Жонглёр заметил, что я смотрю на него, и дружелюбно подмигнул, но тут же вернулся к своей забаве.
Я подошёл к кассе и положил на столешницу купюру. Кассир, по-крысиному шуршавший под стойкой в каких-то коробках, вынырнул, точно чёртик из табакерки и уставился на меня снулыми глазами. Косыми, чёрт его побери! От неожиданности я едва не отпрянул. Готов поклясться, что это был тот же самый Будочник. Те же патлы вдоль одутловатых щёк, нос картошкой. Только на щеке красовалась огромная чёрная бородавка, похожая на обожравшегося клопа.
Мать вашу, да они близнецы, что ли?
Билет до Города, произнёс я, стряхнув оторопь.
Кассир любезно осклабился.
Деньги не принимаем. Только талоны.
Ладно. Где я могу купить эти ваши талоны?
Здесь и можете купить. Только поторопитесьпоезд уходит через десять минут.
Вот же тварь. Купюра на столешнице, что ему мешает взять её сейчас и продать мне эти долбаные талоны, за которые я через секунду у него же куплю билет на поезд?
Выдержав секундную паузу, Будочник или брат Будочника сгрёб двадцатку и, сделав мне знак, ушёл в подсобку.
Ожидая его, я зацепился взглядом за висящие над стойкой кассы огромные часы в деревянной оправе с пожелтевшим, как лист старинной книги циферблатом. С ними явно было что-то не так. Я смотрел, будто заворожённый, на застывшую секундную стрелку. Она едва заметно подрагивала, точно ей не хватало силы, чтобы сместиться на деление вперёд, и стрелка раскачивала себя, собираясь для рывка. На первый взгляд часы могли показаться сломанными, если бы не еле слышимое, похожее на угасающий пульс, медленное тиканье в их механическом нутре. Наконец стрелка дёрнулась. Я был готов поклясться, что между её движением от одной сморщенной от влажности чёрточки до другой прошло минуты три.
Голова закружилась. Я терял чувство времени.
Ещё через пять неимоверно растянувшихся секунд Будочник вернулся, вытирая руки замасленной тряпкой. Из кармана его клетчатой рубахи торчал уголок моей купюры.
Один талон, сообщил он деловито и вытащил из ящика кусок мятой бумаги.
Внизу за двадцать долларов покупал четыре, возразил я и тут же уловил сдавленный шёпот за спиной. Оглянулся: те, кто до этого праздно ошивались в комнате, выстроились за моей спиной в смердящую одноликую очередь. Люди с серыми лицами, в синих, будто припудренных пылью пиджакахдаже не люди, а некие сущности, пепел, на время принявший человеческое обличье. Только Жонглёр по-прежнему стоял в стороне, всё так же развлекаясь с искрящимися шарами.
Так это было внизу, невозмутимо ответил Будочник, а тут за те же деньгитолько один.
Берите и уходите, услышал я за спиной голос толпы, и голос этот звучал как шелест распадающейся на части сожжённой бумаги, за вами люди ждут.
«Штут-штут-ш-ш-штут»сухо зашуршало по залу эхо. Точно гремучка проползла по горячему песку. Меня передёрнуло.
Поезд отходит, проговорил Будочник душным голосом старьёвщика и добавил, явно издеваясь:
Билет стоит четыре талона.
Я положил на стойку жёлтый огрызок бумаги, который эти умалишенные называли талоном. Тяжело прихлопнул его ладонью. Оттолкнулся, перемахнул через стойку прежде, чем тени за моей спиной успели что-то сообразить, и сграбастал Будочника за грудки. Ни страха, ни удивления не отразилось на его лице, когда я выдохнул:
Билет, сука. Билет. Сейчас же.
Встряхнул его, чтобы понял, что я не шучу. Он обмяк в моих руках как авоська с мятыми помидорами. Ничего не отвечая, таращился стеклянными кукольными глазамини дать, ни взять, марионетка с обрезанными нитями.
Дался вам этот билет, услышал я голос Жонглёра. Поезд уже отходит.
По полу медленно поплыли солнечные блики, и я, отшвырнув Будочника, который сполз по стене с остекленевшими глазами, рванул к выходу. Через тени, которые рассыпались шелестящим пеплом, мимо Жонглёра с его горящими шарами, ина платформу. Разве не мог я запрыгнуть в вагон на ходу?
Уже у выхода Жонглёр прыгнул за мнойрезко, без звука, как пламя, взметённое порывом ветра. Он догнал меня на лестнице и схватил за плечо. Я оттолкнул его.
Вали на хрен!
Он опять попытался схватить меня за руку. Завязалась потасовка, мы оба потеряли равновесие и скатились со ступеней. Я упал плашмя и так приложился, что пару секунд не мог ни вздохнуть, ни выдохнуть. Жонглер тяжело дышал рядом.
Тымертвец, вырвалось у меня. Я перевернулся, с ненавистью глядя на распластавшегося Жонглёра. Какого хрена ты меня остановил?
Оказал тебе услугу. Не нужен тебе поезд.
Я медленно сел, опираясь на руку. Тряхнул головой. Впереди тревожным красным горели удаляющиеся огни последнего вагона. Поезд набирал скорость.
Безнадежно, мне его уже не догнать.
Тварь, выдохнул я через стиснутые зубы. Ну и тварь же ты.
Жонглёр тоже сел и спокойно посмотрел на меня. Черты его лица поплыли, меняясьтак утренний туман, поднимаясь от земли, растворяет в себе привычный мир.
Тебе не нужен этот поезд. Это всего лишь детская игра. Поезд делает полный круг и возвращается на ту же самую станцию. Чтобы выйти отсюда, тебе достаточно пересечь этот парк. Пять минут ходьбы, и ты окажешься в Городе. Что ты там увидишь никто не знает. Что ты здесь делаешь?
Пока он говорил, туман почти сошёл с его лица, и это новое лицо стало ясно видно мне. Оно было знакомым, но я не мог вспомнить, кто это. Возле ноги, качнувшись, замер искристый шарик. Я подобрал его с земли.
Что я здесь делаю? Дурацкий вопрос, ищу дорогого мне человека
Молодая женщина лет тридцати, в платье с красными маками я бы показал фотографию, но неожиданно жонглёров шар вспыхнул у меня в руке ярким фейерверком.
Я резко разжал пальцы, он упал обратно в грязь, но не погас. Ошарашенный, я смотрел, как, треща и рассыпая искры, он постепенно превращается в обычный теннисный мяч вроде тех, что я видел в багажнике у Будочника.
Я перевёл взгляд на Жонглёра, а он всё это время, оказывается, не спускал глаз с меня.
Вот оно что пробормотал он, потом добавил:Хорошо. Я тебя проведу.
Куда, зачем? Устав от всей этой чертовщины, я повернулся к парку. Смотреть особо было не на что: высокие, пирамидальной формы деревья, посаженные идеальными рядами, прогулочные дорожки, скамейки с гнутыми спинками. И ни души.
Не глядя на Жонглёра, спросил:
Я найду Эву там?
В Городе? Жонглёр на секунду задумался. Не знаю. Я даже не знаю, каким для тебя будет этот Город. Здесь вообще нет ничего раз и навсегда определённого. Но пока ты здесь, Эву не найдут другие.
Я вздрогнул от последней фразы и спросил, кто ониэти другие, но Жонглёр не пояснил. Только добавил:
Ты не можешь здесь долго оставаться.
Это ещё почему?
Этот миркак зверь. Он уже увидел тебя, уже начал принюхиваться. И хотя тебе здесь не место, скоро ты начнёшь распадаться.
У меня уже мозги распадаются. Тут кто-то может говорить не загадками?
Жонглёр объяснил как мог. Всё, с чем я сталкивался на своём пути, было не более чем фантазиями, чьими-то идеями, иллюзиями. Разве не из этого состоит, в конечном итоге, человеческая личность? Но здесь, в этом странном месте, личность разлагалась, как тело после смерти, распадалась на фрагменты, всё меньше и меньше, чтобы стать, в конечном итоге, частью полотна этого мира.
Здесь, он ткнул пальцем мне в лоб, много ярких воспоминаний. Пока они вспыхивают в тебе, они не дают тебе распасться. Но они скоро угаснут. Тебе надо успеть выйти отсюда, выйти до того, как разобьются отражатели твоего последнего маяка.
У меня в мозгах все разбивалось и без его высокопарной речи. Я не нашёлся, что ответить, сказал только, что без Эвы отсюда не уйду, и точка.
Жонглёр пристально посмотрел на меня, после кивнул:
Хорошо. У тебя мало времени, но давай попробуем.
Он наконец встал в полный рост, и я последовал его примеру.
Пошли, покажу дорогу.
4
А тебе какая выгода мне помогать?
Мы шли через парк, и Жонглёр подбрасывал свои дурацкие шары, не торопясь с ответом. На самом деле, вопросов у меня было много, но собраться с мыслями не получалось. Кто он и где я, к примеру. Да, для начала хотелось понять хотя бы это
Чтобы расшевелить его, я уже собрался пошутить, что этот мир похож на декорации «Цирка дю Солей», который уехал, а клоуны почему-то остались, но тут за моей спиной раздался свистящий звук, как будто чайник вскипел. Мы резко обернулись. По земле в нашу сторону полз тонкий, как китайский шёлк, туман. Жонглёр чертыхнулся и посмотрел на меня с сожалением.
Рановато, он, словно утешая, положил мне руку на плечо. Странно, что так быстро, но у каждого свой путь Главное, не беги и не сопротивляйся, иначе будет очень больно и страшно.