Ровно через секунду из стены высунулась неестественно длинная лапа, цапнула потерявший форму сгусток энергии и втянулась обратно.
А Бастерхази рассмеялся. И Дайм тоже. Невероятно забавное существо! И Бастерхазиотличный парень, даром что темный! Даже об ужине для Дайма позаботился.
Кстати, об ужине! Пора бы им заняться.
Откуда ты взял эту тварь? спросил Дайм, прикончив третьего рябчика и приглядываясь к четвертому.
Сам завелся. Бастерхази тоже внимательно разглядывал пару оставшихся на блюде рябчиков.
Размышляешь, не обзавестись ли еще домашней живностью хм или правильно сказать мертвостью?
Очень смешно, высокомерно поднял бровь Бастерхази и не удержался, фыркнул и расплылся в улыбке.
Дайм тоже.
И чуть не прозевал момент, когда из ближайшей стены выметнулась длиннющая костяная лапа, цапнула рябчика и оказалась пригвожденной к столешнице серебряной вилкой. Ну, так получилось. Привычка.
От скрипучего визга Дайм едва не оглох, но вилку из лапы не выдернул. Вообще-то ему стоило некоторого труда сдержаться и не развоплотить мерзко орущую тварь.
А Бастерхази, сволочь такая, только заржал, как полковая лошадь.
Ай-ай-ай-ай! орал целиком проявившийся у стола гоблин, дергая пригвожденной лапой и дымясь. Дым почему-то был сине-зеленым, видимо, убедительности балагана ради. Пусти-пусти-пусти! Ай-ай!
Я ж говорил, глупая тварь. Отсмеявшись, Бастерхази тоже потыкал гоблина вилкой. Тот заверещал еще громче и жалобнее, а дым стал гуще и пожелтел. Хватит притворяться, Тюф, этому светлому ты на совесть не надавишь.
Гоблин заткнулся и перестал дымиться, зато возмущенно зыркнул на Дайма.
Извини, не хотел портить твое имущество, Дайм улыбнулся со всей любезностью. Хоть оно и тупое. Хочешь, подарю тебе ручного вурдалака? Говорят, они намного умнее. А этого заберу в музей МБ, такой редкой дряни у нас еще нет.
Ай-ай-ай-ай! совсем тихо, но очень злобно проскрипел гоблин и попытался сам выдернуть вилку из лапы.
Что ему, разумеется, не удалось. Еще чего не хватало, чтобы какие-то немертвые гоблинские шаманыи запросто сбегали от полковника МБ!
Почему бы и нет. Если высунется еще раз, забирай. Тюф как раз мечтал о добром светлом хозяине.
Добром и светлом? Ах вот оно что Дайм понимающе кивнул и выдернул наконец вилку, но гоблина не отпустил, удерживая его уже чистыми потоками силы. Высунешься или вякнешь, будет тебе светлый хозяин. Светлее некуда.
Добрее некуда, почти неслышно добавил Бастерхази, с неподдельным интересом наблюдая сцену дрессировки нежити.
Впрочем, точно классифицировать тварь Дайм бы не взялся, по теоретической некромантии у него никогда не было высшего бала. Но какая разница, как называется тварь, если Дайм точно знает, как именно ее упокоить. Быстро и надежно.
Пусти-пусти, Тюф хороший, Тюф умный! Тюф больше не будет! заискивающе проскрипел гоблин.
Брысь, велел Дайм.
Бастерхази присвистнул, провожая взглядом исчезающую в стене тварь, и поднял бокал с кардалонским.
Браво, мой светлый шер. Еще полчаса общения с тобой, и Тюф так поумнеет, что напишет диссертацию.
Надо же, ты не предложил мне пойти выступать в уличный балаган, мой темный шер. Дайм тоже отсалютовал Бастерхази полным бокалом.
Упс. Я не успел. Но ты можешь показывать фокусы здесь. Мне очень нравится.
Бастерхази осиял его улыбкойстранной, одновременно насмешливой, вопросительной и восхищенной, и еще что-то было в ней непонятное, но такое щекотное теплое манящее
Благодарю. Дайм поклонился, с трудом заставив себя отвести взгляд от Бастерхази. Мне не встречалось настолько впечатлительной публики. Я еще умею доставать ширхаба из шляпы. Хочешь? Для тебя, мой темный шер, любой каприз.
Любой каприз Мне нравится, как это звучит, мой светлый шер.
Разумеется, не смотреть на него у Дайма не вышло. В конце концов, это невежливоне смотреть. И не хочется. Хиссов сын слишком хорошименно такой, домашний и расслабленный, совершенно не опасный.
Твое здоровье, мой темный шер.
Дайм отпил из бокала, глядя Бастерхази в глаза и видя в них отражение собственной потребностив доверии, понимании. Дружбе. И, чего уж лукавить, в той шальной, пьяной и животворящей силе, что словно льется с неба, стоит им оказаться рядом.
Бастерхази последовал его примеру, а Дайм, как завороженный, смотрел на бурлящую, пронизанную алыми и фиолетовыми жилами тьмуласковую, игривую, ручную тьму. Надо лишь протянуть руку и взять.
Я не хочу ширхаба из шляпы. Я хочу свет, словно эхом его собственных мыслей сказал Бастерхази.
И, наплевав на все инструкции, правила и здравый смысл, Дайм позволил своим щитам упасть, потянулся к Бастерхазидаром, всей сутью, раскрылся сам, впуская в себя такую прекрасную, такую манящую тьму
На миг показалось, что его пронзило тысячей игл, острых и раскаленных. Но в следующий миг на смену боли пришла чистая, сладкая волна силы, затопила его целиком, расплавила последние мыслии Дайм стал невесомым, прозрачным, словно сосуд для темного пламени. Нет, не только темного. Он стал сосудом для тьмы и света, света и тьмы, вместе, одним целым и за его спиной распахнулись драконьи крылья, подняли их обоих, Дайма и Бастерхази, куда-то куда-то где Дайм бы хотел остаться вечно.
Вместе.
Это был не оргазм, нет. Это было что-то совсем другое, большее, не вмещающееся в обычного человека. Оно выплеснулось вовне, снесло все сомнения и преграды, разлилось, затопило бесконечным счастьем и свободой и схлынуло, оставив его маленьким и растерянным. Он не сразу понял, что Роне обнимает его, прижимаясь щекой к его щекепочему-то мокрой, и что-то шепчет. Кажется, какое-то имя его собственное имя. Оно казалось шумом волн, шелестом ветра и шорохом песчаной осыпи. Оно не имело смысла. Но имели смысл прикосновениядыхания, ладоней и тьмы, такой родной, необходимой, правильной тьмы. Той тьмы, что другая сторона его собственного света.
И Дайм послушался ее. Поднялся, когда его потянули за руку, обнял, когда обняли его. Позволил отвести себя вверх по лестниценаверное, в спальню.
Он даже начал понимать смысл слов. Не сразу и не всех, но
видеть тебя в моем доме, рокотали волны, и море улыбалось, глядя на него невозможными бездонными глазами, и тьма ласкала его, сплеталась и смешивалась с ним. Мой светлый шер, шептала тьма, останься со мной
Да, теперь он понимали это было прекрасно. Понимать тьму. Слышать, видеть, чувствовать тьму, трогать тьму. Самому быть тьмой.
Да, у него даже получилось сказать вслух это и что-то еще, наверняка очень важное, только он пока не совсем понимал, что именно, мой темный шер.
Тьма засиялазолотом и кармином, счастьем и доверием, шелестом крыльев и прохладой облаков. И в этом сиянии он наконец-то вспомнил имя. Самое важное, единственное имя. Необходимоеему, им обоим, свету и тьме.
Шуалейда, сказал он, счастливый этим знанием.
Да, кивнула тьма, не переставая сиять. Я знал, ты поймешь. Дайм, мой свет.
Я останусь Ему показалось, что тут тоже нужно имя, еще одно, и он даже вспомнил его: Роне.
Роне. Красивое имя для тьмы и пламени.
Роне и Шуалейда. Шуалейда и Роне. Прекрасно звучит. Почти как счастье и свобода.
Завтра, мой свет, шепнула тьма, коснулась дыханием его глаз, и глаза закрылись. Помни об этом завтра.
Глава 7От рассвета до заката
23 день холодных вод, Риль Суардис
Дамиен шер Дюбрайн
О важном деле Дайм вспомнил лишь к концу завтрака. Неторопливого, почти домашнего завтрака на плоской крыше башни Рассвета. К завтраку, кроме шамьета и разнообразных вкусностей с королевской кухни полагался роскошный вид на Королевский парк, разноцветные городские крыши и бескрайнюю синюю гладь Вали-Эр с белоснежными лепестками парусов.
Корабли и напомнили Дайму о подарке от Ястребенка, позабытом во внутреннем кармане камзола.
Ты зовешь султана Ястребенком? поднял бровь Роне.
Я не говорил этого вслух, не в силах злиться на беспардонность темного шера, но и не желая пропускать ее мимо ушей, сказал Дайм. Ты мог бы хоть сделать вид, что не гуляешь по моим мыслям. Из вежливости.
Ну что ты, мой светлый шер. Я не суюсь, куда меня не приглашали. Но о Ястребенке ты подумал слишком громко. Он в самом деле похож на меня?
Ты ревнуешь, Бастерхази.
Нет.
Это был не вопрос. Дайм насмешливо улыбнулся и налил себе еще шамьет из серебряного кувшинчика.
А на вопрос ты не ответил.
Похож, кивнул Дайм и неторопливо отпил горячего, изумительно пахнущего корицей шамьета.
Этот запах нравился ему почти так же, как запах ревности темного шера. Дайм бы ни за что не признался вслух, но что-то в этом было бодрящее. Почти как запах притаившегося в древних развалинах мантикорабыстрого, непредсказуемого, ядовитого, смертельно опасного и прекрасного.
Сколько комплиментов, и всемне, раздул ноздри Бастерхази. Но в отличие от мантикора, я не нападаю из-за угла.
Ты не представляешь, как меня это радует, мой темный шер. Кстати, очень любезно с твоей стороны передать мне подарок от Ястребенка. Благодарю.
Не за что, мой светлый шер. Кстати, я добавил кое-что от себя.
Ну кто бы сомневался Все прочие колкости, так и просящиеся на язык, Дайм придержал.
Да, темный шербеспардонная сволочь, он даже не думает скрывать, что совал нос в шкатулку. Но ведь это лучше, чем если бы он просто забрал ее содержимое. Шис. Нет, он не стал бы. Только не Роне.
Проклятье. Почему так хочется доверять тому, кому доверять нельзя?!
Ты доверил мне свою жизнь, мой светлый шер, в голосе Роне не было и намека на улыбку. И ни следа того сияния и расслабленности, что утром, когда они проснулись рядом. А теперь боишься за сохранность каких-то старых бумажек.
Я не боюсь.
Это был не вопрос. Роне вернул Дайму насмешливую ухмылку. Но если ты спросишь, Дюбрайн, я отвечу правду.
Первое, что просилось на язык, Дайм проглотил. Второетоже. Вообще ему пришлось отвлечься на шамьет, чтобы не высказать Бастерхази все о лживых порождениях Ургаша. Не стоит. Бастерхази пока не сделал ничего ужасного и непоправимого.
Может быть, и не сделает дальше? Могут же Двуединые явить чудо?!
Ведь вчера, да и сегодня утром, пока не вспомнили о важномим было так хорошо вместе! Как будто и не светлый с темным.
Вернув пустую чашку на стол, Дайм призвал шкатулку из гостиной. Именно там он вчера оставил свой камзол, а с ним и шкатулку. Зря, конечно, оставилот того, что Бастерхази предложил ему с утра свой халат, они не стали друзьями. И сейчас, в сибаритском шелке, расписанном цветами и птицами, Дайм чувствовал себя неуютно. Надо было надеть мундир. Он же приехал в Суард не чтобы распивать с темным шером шамьет.
Шис. Как же не хочется слышать от Бастерхази ложь! Почти так же, как неприглядную правду, будь прокляты муторные политические игры! И где уже эти проклятые ментальные шиты?! Хватит Хиссову сыну бродить в его мыслях, как в собственной гостиной.
Возвращать на место ментальные щиты было нетрудно, но почему-то больно. Как будто Дайм рубил по живому связавшие их с Роне нитии каждая из них, даже самая тонкая и неважная, рвалась с обиженным звоном и била отдачей, словно лопнувшая гитарная струна.
Хорошо, что Дайм больше не чувствовал Ронехотя все равно знал, что ему тоже больно. Может быть, даже больнее, ведь он-то щитов не ставил.
Дюбрайн, довольно тянуть. Голос Бастерхази был идеально ровен. Открывай уже и убедись, что все на месте.
Не отвечая, Дайм открыл шкатулку. Дотронулся до четырех старых тетрадей, проверил на свежие воздействия, но ничего, кроме того, что их недавно читали, не обнаружил. Взял их в руки, заглянул внутрь, даже сумел с разобрать, что написаны они на старосашмирском и что писал их светлый шер.
Светлый? Очень странно. И это не Бастерхази намудрил, это так и было.
Достав и бегло просмотрев четыре старые тетради, Дайм осторожно коснулся еще одной, новой, лежащей на дне шкатулки. На ее обложке было написано хорошо знакомым почерком, на современном едином: «Дневники с. ш. Джета Андераса. Перевел т. ш. Рональд Бастерхази».
В горле образовался комок, никакого отношения не имеющий к завтраку. И, пожалуй, к с. ш. Андерасу.
Не поднимая взгляда на Роне, Дайм вернул старые тетради на место и раскрыл новую, прочитал несколько строк, даже провел по ним пальцемчтобы убедиться, что ему не мерещится. Это в самом деле было написано вчера вечером, и тот, кто это писал, применил сразу полдюжины сильнейших ментальных и некрозаклятий, а кроме нихмерзость под названием «длинное время». Очень полезную для дела и очень вредную для самого шера мерзость.
Зачем, Роне? спросил Дайм и тут же пожалел о глупом вопросе. Он вовсе не хочет услышать в ответ подколку или ложь и тем более не хочет услышать правду. Проклятье, да что с ним такое творится?! Можешь не отвечать, Бастерхази. Я я благодарен тебе.
Да, вот такправильно. Бастерхази ничего не присвоил и сделал перевод для него. И несмотря на то, что Дайм чувствовал себя униженным, он оценил подарок. Восстановить и перевести эти дневникидолгая, сложная работа. Без помощи некроманта Дайм бы провозился с ней не меньше месяца. Именно это и было унизительным. То, что у Дайма бы заняло месяц (которого у него, как обычно, не было), темный шер сделал за несколько часов.
Могу, но не буду, покачал головой Бастерхази. Я хотел знать, что в дневниках Андераса. Ты вряд ли бы предложил мне их прочитать.
Дайм нехотя кивнул: да, он бы не дал их Бастерхази. Вообще бы не показал. И не потому, что считает их содержимое такой уж опасной тайной. А потому что дневникидля императора, еще одно подношение в надежде купить свободу. Наверняка тщетной надежде. И упаси Двуединые, чтобы темный шер догадался об этом! Это слишком лично. Слишком унизительно. Одно дело, когда Бастерхази дразнит его цепным псом, не зная, насколько он близок к истине, и совсем другоеесли знает точно, как сильно жмет Дайму строгий ошейник и как коротка его цепь.
И если ты спросишь, какого екая я вообще сказал, что видел эти дневники, я тоже отвечу, Дюбрайн, продолжил Бастерхази с тем же высокомерно-непроницаемым видом. Я не хочу тебе лгать и не хочу ничего от тебя скрывать. Мне надоели глупая вражда и ложь.
Мне тоже, Бастерхази. Но это не я вскрываю чужие письма.
Это письмо настолько важно, Дюбрайн? Важнее, чем невозмутимое высокомерие дало трещину, и сквозь эту трещину полыхнуло такой болью, что у Дайма сбилось дыхание. А Бастерхази осекся, не договорил
Нет. Дайм подался к нему, накрыл его руку своей. Нет, Роне. Не важнее.
Что не надо было его касаться, Дайм понял сразуно поздно. Ментальные щиты снова слетели к шисовой бабушке, и на Дайма хлынула чужая боль, чужое одиночество, чужая обида Или не чужая? Ведь он сам ощущал то же самое. Он так же привык прятать одиночество, боль и зависть к тем счастливчикам, которым повезло не носить строгого ошейника, к тем, кто был свободен любить или ненавидеть кого вздумается.