Мои дети, наши с Берканой дети не подерутся из-за тебя, словно к живому существу, обратился Дитрих к творению древних мастеров. А их чада? Внуки? Потомки? Воистину, нельзя, чтобы в правящих семьях рождалось больше одного ребенка. Кому отдать власть?
Корона лежала на столе между императором и бессмертным лесным бродягой. Хищно скалились семь янтарных зубцов, сполохи пляшущего в камине огня отражались в неограненных рубинах. Янтарь казался гладким, но, если приглядеться, можно было заметить тянущийся по ободку едва заметный узор. Выглядывали из глубин окаменевшей смолы то надменное лицо, то ощеренная морда Это просто сплетение линий резьбы, бессвязная игра теней и света, больше ничего.
Не в добром порядке Империю оставляю, молвил Дитрих. Слишком много земель под себя Лагейра подмяла, слишком много народов. Наша с Берканой слава ярче солнца сияла, таким вождям и поклониться не зазорно. А дети наши? В их подвигах нужды не было. За старую династию время стояло, привычка. Кого другого на престоле и представить сложно было. А вот сколько годов после моей смерти пройдет, прежде чем дворянчик мелкий приграничный на сына моего посмотрит и решит: а я чем хуже? Новой войны не заварит, силенок не хватит, а вот кусок от Империи отгрызть сумеет. Кинешься этого давить, а за спиной еще пятеро потянут. Так и растащат государство по наделам. В войну, помнишь, так было. Из-за таких вот таскунов десять лет Империя мира не знала. Тогда ничего у них не получилось, а теперь? И помочь некому. Ни Исы нет, ни Вадима Воеславльского. Да и не в этом дело. Мы тогда как спиной к морю стояли, знали: дрогнешь, сломаешь строй и опрокинут, сомнут. Друг за друга держались, друг другу верили. Иса за Беркану, Вадим за Ису. А Мартин Волчий, епископ Максимилиан? Что за люди были! Где таких другов детям моим сыскать? Все соратники мои Чтоб им на том свете высоко сиделось, каждому по вере его!
Двое оставшихся подняли кубки, чтя память ушедших.
Еще покоя не дает, продолжал Дитрих, Божьи Псы. Грех что дурное про Ловенский Орден сказать, а все же Я-то их помню, какими они в войну были, при отце Мартине. Как всем, какого бы племени и веры человек ни был, приют и убежище в монастырях давали. Как в осадах сидели и, день на стенах отстояв, в скриптории шли, книги переписывали, а потом выносили их тайно, в укромных местах прятали, чтобы знание не погибло. Как в моровые деревни шли, лечить пытались. Как раненых с поля боя на себе в укрытия тащили, а по ним стреляли потехи ради. Много ль их, тогдашних, осталось? Они воистину уходили в Рай когортами. Остальных повыбило время. Сейчас уходят те, кто еще помнит Мартина Волчьего живым. Нынешним молодым скучно слушать о милосердных деяниях. Им нравятся рассказы о боях с Братством. Молодых тоска берет госпиталями и паломниками заниматься. Подвигов хочется. А для свершения подвигов враг нужен. Боюсь, как бы искать не принялись
Дитрих снова замолчал. Могучие прежде руки его лежали на столе. Пальцы сжаты в кулаки. Руки эти способны еще взять копье, поднять меч Один раз.
Я никогда никого ни о чем не просил, тихо, с трудом вымолвил император. Ни друзей, ни тем более врагов и тех, кто мне безразличен. Все делал сам. Свою дружину, свой дом, свою семью, свою Империю. Но без Берканы Ольгейрдоттир не было бы императора Дитриха. Оттуда мне будет уже не дотянуться. Я прошу тебя, остающийся в этом мире: сделай так, чтобы здесь не забыли Беркану.
«Я не должна плакать! Я правнучка Бертильды Ольгейрдоттир! И бабушка говорила, что не надо Я не должна плакать!»
А слезы все текут, текут, мешают смотреть. Из окна напротив видно море. Из этого только двор замка, ворота.
Под багряным тревожным закатом идет по обтесанным камням высокий человек в сером смольском плаще. Ветер треплет его длинные седые волосы.
«Бабушка, ты сумела дождаться?»
Глава 2
Уходит из памяти детство,
И сказка становится былью.
Многие законы и обычаи ушли из бытия Империи вместе со старой династией. Но Право Трех Дней сохранилось. Введено оно было сто пятьдесят лет назад императором Готфридом, отец которого был заколот на пиру. Убийца, воспользовавшись начавшейся суматохой, благополучно покинул Лагейру и затерялся в переплетении дорог Ринка. С тех пор повелось: от чего бы ни умер член императорского дома, был ли убит супостатом на глазах у многих свидетелей, тайно изведен злым зельем или мирно скончался от дряхлости в собственной спальне, запираются на три дня ворота города и никто не вправе выйти за стены. Зато всякий может явиться в замок Дракенцан и рассказать, что знает о смерти новопреставившегося, не было ли тут заговора или злого умысла одиночки. Если в назначенный срок не будут распознаны вражьи козни, то вновь открывают ворота города. Идите куда хотите, добрые лагейрцы, гости торговые и просто люд проезжий, свободны вы.
Третий день к концу близится. Ха, да какой там день! Вечер на ночь переваливает. На рассвете ворота откроют. Нетерпеливый люд загодя к городским стенам подтягивается.
В кабаке хромого Гельмута не то чтобы не протолкнуться, но народу для позднего времени предостаточно. Клаус Кулачина, каменотес-подмастерье, лениво озирает зал. За спиной томится дружина (она же шайка, свора). Седьмицы день последний. Душа в непокое, кровь кипит, кулаки драки жаждут. Эй, страннички! Попомните Лагейру, пыль дорожная!
Несколько групп купцов, как поганки пни, столы облепили. И бабенки при них. Ничего бабенки, чистенькие, аппетитные. Вот бы такую Да нельзя. Поди задери тароватых, с их-то охраной, за полновесные фогели нанятой. Да и Гельмут обиды денежных клиентов не простит, вон уже как выкрысился, враз стражу кликнет. А стража старика послушает. Мало того, что Гельмут железнобоких прикармливает, так они к тому ж все его с детства знают, их старики на тех же полях стояли, где хромой, бывший наемник, свою подпорку покорежил. Можно, конечно, и со стражей кулачками помахать, да сегодня плохо выйдет. Половину ребят отцы-матери из дому не выпустили: какое, мол, веселье, когда только утром императрицу схоронили!
В углу лениво перебирает натянутые на деревянный короб струны человек в сером плаще. Патлами белобрысыми длинными рожу занавесил. Этого задевать уж вовсе не с руки. Смолен, да к тому же миннезингер. Мало того, что так отлупит, меча из ножен не вынимая, что свои после, не признавши, домой не пустят, так еще и сложит ехидную песенку, от которой хоть топись, да постарается, чтобы пакость по всем кабакам Лагейры гулять пошла. Ну его, немочь бледную!
О! А тут у нас что? Невысокий плотный посетитель трактира в низко надвинутом капюшоне неуклюже выбрался из-за стола и направился к миннезингеру. То, что надо. И даже более того.
В том, что в ночь перед открытием ворот, когда даже шлюхи боятся выходить на улицу, принцесса Гризельда оказалась в трактире у городской стены, была воля Бога, судьбы и прабабушки. Нет, императрица Бертильда вовсе не хотела, чтобы любимая правнучка, обманув родичей и переодевшись в мужское платье, пустилась в путь по неспокойным дорогам Ринка, но была ее последняя воля, до сих пор Гризельдой невыполненная. И простое, казалось бы, дело, всего на шесть слов, но вот
Похороны императрицы не оставили близким ее ни мига покоя и уединения. Да и не хотела Гризельда говорить с Вольгой до погребения Берканы. Глупо, очень глупо, но казалось почему-то, что стоит выполнить обещание, и кончится все, связанное с бабушкой, в этом мире.
Но опустилась гробовая крышка, навсегда скрывая от людей лик прославленной императрицы, заскрипели дверцы склепа, дождавшегося первой ушедшей из новой династии. Нет смерти дела до ухищрений людей, с презрением взирает она на жалкие попытки обмануть ее.
А после похорон, когда наконец смогла Гризельда оторвать лицо от отсыревшей от слез подушки, когда пообвыклась в мире, лишенном бабушки, настолько, что нашлись силы думать о чем-то, кроме своего горя, узнала она, что Вольга из замка Дракенцан ушел. Ах, нехорошо получилось!
Ночь была у Гризельды. Одна ночь, чтобы найти в городе молодого сероглазого парня с седыми волосами или собраться в дорогу, дабы настичь Вольгу в пути. Кроме как на Окаян ему идти некуда, а из Лагейры к морю одна дорога.
Расчет верным оказался или удача Гризельды была в тот день велика, но не успела правнучка Берканы зайти в трактир подле городских ворот, где собиралась ждать рассвета, как тут же в углу серебряные волосы и серый плащ заприметила. Вольга! И на дороге догонять не придется. Но как подойти к незнакомому, как заговорить?
Гризельда устроилась за столом так, чтобы видеть Вольгу. Кажущийся заспанным, но на удивление проворный трактирный слуга, не дожидаясь заказа, поставил перед девушкой кружку с пивом. Бабушка почему-то любила это кошмарное пойло Был даже особый человек, время от времени покупавший в городе для императрицы бочонок-другой. Напоминало ли пиво Беркане о юности, о том трактире в портовом окаяновском городе, у порога которого начала меняться ее жизнь?
Тяжелая мокрая кружка чуть не выскользнула у Гризельды из рук. Встреча в трактире! Вот он, повод начать разговор! Подойти к Вольге, спросить, помнит ли он Хофенштадт Ведь он не мог забыть!
Капюшон скользнул назад, открывая волосы. Гризельда вскинула руки поймать, вернуть назад, но тяжелые рыжие пряди, радуясь неожиданному освобождению, уже скользили вниз по плечам, к поясу, почти до колен.
Кто-то больно дернул за рассыпавшиеся волосы. Вокруг грубый глумливый хохот.
Эй, красотка! Так ты мне нравишься гораздо больше! А если избавить тебя и от других одежек?
Хищные руки больно стиснули талию. В лицо удушающая волна чужого гнилого дыхания. Трактирщик равнодушно отвернулся. Купеческие семейства глядят с осуждением. Один из почтенных пробормотал что-то о «непотребных девках, совсем совесть утративших». Звон порванной струны.
Отпусти девушку.
Ты чего, паря? Для себя присмотрел? Так идем с нами, мы и с тобой поделимся.
Отпусти девушку.
Да пошел ты
Последовала непристойная переделка боевого клича смоленов «Заграт!»
О том, что было после, видевшая не один турнир и кулачный бой Гризельда не взялась бы рассказать. Державшие ее руки разжались, а сама девушка оказалась внутри черно-серо-серебряного вихря. То, что она успевала заметить, было не мастерством и даже не искусством. Как назвать умение человека дышать, способность птицы к полету? Вольга, казалось, не касался противников, нападающие сами откатывались прочь, решив вдруг передохнуть и подумать о смысле жизни. Меч в ножнах! мнился природным продолжением обтянутой черным рукавом руки.
Длинный серый плащ не мешал владельцу. Он словно вел свой собственный бой, метался, пугал врагов, бросался им в ноги. И одновременно опутывал Гризельду, подтаскивал ее, направлял.
Еще кто-то из посетителей трактира, не выдержав («Пришлый наших бьет!»), выскочил из-за стола, кинулся на смолена, но, даже не успев нанести удар, пронесся в дальний угол да так и остался там обниматься с большим чумазым кувшином и размышлять о том, как хитрый враг умудрился увернуться.
Перед Гризельдой возникла дверь. Толкнув ее обеими руками, девушка выскочила на улицу. Следом вылетел смолен, с силой впечатал дверь в косяк с той стороны обиженно взвыли, и, ухватив Гризельду за руку, во всю прыть понесся по ночной улице. Из-за поворота за спиной накатывался грохот подкованных сапог. Видимо, трактирщик все-таки решил возмутиться творящимся непотребством и послал за городской стражей.
Гризельда еле поспевала за неслышно бегущим Вольгой. Казалось, что если поджать ноги, то так и полетишь вслед за смоленом, развеваясь на ветру, подобно приколотой к шлему рыцаря ленте прекрасной дамы. Ай!
Развернув, Гризельду крепенько приложили спиной к стене. Ладони Вольги впечатались в камень над плечами девушки. Серые глаза в суровом прищуре. Гризельда невольно зажмурилась. Ой, сейчас бу-у-удет!
Так.
Голос спокойный, задумчивый.
Гризельда. Из младших принцесс императорского дома. Что понадобилось тебе в привратной корчме, носящая серебро?
«Да, я принцесса Гризельда. Привыкшая появляться перед подданными в тонкой узорной серебряной диадеме. Правнучка Бертильды Ольгейрдоттир».
Гордо вскинутый подбородок. Взгляд снизу вверх («Длинный-то какой!»), но все же свысока. Повелительница говорит с вассалом.
Мне нужен был ты.
Чего ради? Женщина, познавшая любовь Серебряного Пламени, надолго сохранит молодость и красоту, так? Или же ты веришь, что клинок, отведавший моей крови, сделает своего владельца могучим и неуязвимым в бою?
Нет. Другое, четко ответила Гризельда. И зачем-то добавила: Если бы я не встретила тебя в трактире, то попыталась бы догнать на дороге.
Нет предела твоей мудрости и отваге, дева! Одна на дороге ты не продержалась бы и нескольких шагов солнца.
Меня учили владеть мечом
Вижу ли я бога Хеймдалля, вновь решившего тайно посетить Мидгард? Только ему нужно «сна меньше, чем птице в летнюю ночь». Но даже если бы ты ушла от Лагейры не дальше, чем на дневной переход, в кустики все равно б потянуло. Или ты думаешь, что краснеющая девица уже своей невинностью себя защищает? Что наемники, бродяги и нищие, бредущие по дорогам Империи, будут испытывать к одинокой женщине только отеческие чувства? Твоя одежда, взгляд Вольги прошелся по отнюдь не плоской фигуре Гризельды, никого бы не обманула. Сейчас я отведу тебя в Дракенцан
Тихие шаги прервали речь смолена. Кто-то, шаркая, брел по улице. Нищий? Пьяный? Припозднившийся горожанин, чьи силы ушли вместе с годами? Некто, кто хотел бы, чтобы его приняли за одного из перечисленных?
Вольга развернулся к идущему. Тот, кто был искушен в приемах ближнего боя больше, чем старшая правнучка Берканы Ольгейрдоттир, сразу понял бы, что смолен встал так, чтобы заслонить собой девушку. От любой опасности.
Он был стар, стар, как побелевший от времени ворон, человек, шаркающий по захваченному теменью переулку ночной Лагейры. Он не спешил, он знал, что его дождутся. Подойдя вплотную, он поднял ярко сияющий фонарь, сквозь слюдяные окошечки которого не было видно огня. Осветил лица, убедился, что видит тех, кого искал.
Серебряное Пламя! голос незнакомца тоже подходил ворону, вздумавшему принять человеческий облик. Моя госпожа хочет видеть вас.
Вольга обернулся к Гризельде. Что делать? Нельзя же бросить принцессу на улице или вести ее неведомо в чей дом.
Не сейчас, старик. Передай
Моя госпожа хочет видеть вас.
Глава 3
Но пока тебе не скрещу на груди персты,
О, проклятье! у тебя остаешься ты
Дом этот ничем не отличался от своих собратьев из чистых кварталов Лагейры. Аккуратные стены, с которых рачительные хозяева счищают любой клочок зеленого мха, ровная черепица, труба прикрыта резным колпаком, за затворенными на ночь ставнями на подоконниках наверняка стоят новомодные горшки с цветами.
В дни, когда императрица Бертильда в сопровождении семьи и свиты проезжала через город, на крылечки таких домов выходили честные лагейрцы лавочники, зажиточные ремесленники, гильдейские писари. Важно стояли они у дверей, гордясь собой, домом, семьей и городом, а их румяные опрятные жены в накрахмаленных белых чепцах подталкивали нарядных детишек, во все глаза таращащихся на кортеж императрицы, чтобы не забывали кланяться.
Все хорошо и привычно было в этом славном уютном домике, кроме одного не было у него соседей. В столице земля дорогая, за полосу от стены до стены владелец новой постройки платить обязан, потому дома друг друга крышами теснят, а тут со всех четырех сторон только кустарник колючий с нежными розовыми цветами.
«Бабушка, но ведь сто лет это так много! Почему никто не пришел в замок принцессы?» «Вокруг замка вырос колючий шиповник».
Здесь между щетинящимися шипами ветками пролегла тропинка ширины достаточной.
Дверь распахнулась сразу хозяйка ждала гостей. В свете, текущем из дома, нельзя было разглядеть ее лицо, только силуэт фигуры, но было ясно, что это не простая горожанка. Жены и дочери почтенных бюргеров любят пышные юбки и «ушастые» чепцы, незнакомка же была облачена в узкое платье со шлейфом.
Тихо засмеявшись, женщина схватила Вольгу за руку и буквально втащила смолена в дом. Гризельда шмыгнула следом. Еле успела, захлопнувшаяся дверь чуть не прищемила полу куртки правнучки императрицы.