Отцовский егермейстер всегда пребывал в благодушном настроении и охотно шутилследствие неиссякаемого оптимизма и застарелого пристрастия к византийскому гидроморфону[7]. Квартирмейстер сохранял на лице рассеянную улыбкуза годы службы маркграфу он настолько свыкся со своей работой, что сам казался предметом дворцовой обстановки, бессловесным каменным атлантом. Коннетабль, старший конюший, напротив, был вечно озабочен и суетлив, что неудивительно, учитывая, сколько сил и времени требовали от него беспрестанные логистические хлопоты.
И только лишь лица канцлера, майордома и казначея кислели день ото дня, точно вызревающий в маркграфских винных погребах рислинг.
Последние два года были неурожайными, токсичные дожди почти дотла выжгли славные туринские виноградники, а то, что не было уничтожено непогодой, серьезно пострадало от пожаров и пылевых бурь.
Лангобарды, трижды разгромленные туринскими рыцарями в пограничных сражениях, не утратили своего аппетита, а чести не имели отродясь. Не осмеливаясь навязать маркграфу и его воинам открытый бой, они беспрестанно терзали окраины, оставляя после себя разоренные поля и обратившиеся в жирный пепел деревнитоже существенный убыток казне.
Бароны, на крепкой кости которых в немалой степени держалось благосостояние марки, в последние годы отнюдь не спешили оказать сеньору, которому присягали, посильную помощь, напротив, уловив миг слабости, творили что им вздумается, легко забывая вековые клятвы и договоры. Барон Карретто, сделавшийся от безделья страстным коллекционером всех мыслимых наркотических зелий, впал в безумие вследствие чудовищного злоупотребления ими и, перерубив мечом придворных слуг, захлебнулся в колодце на собственном подворье, вступив с ним в неистовый бой. Барон Барберини, в прошлом сам доблестный рыцарь, повредился в уме после перенесенного сифилиса и доживал свой век в пыльном углу своего чулана, вообразив себя дорожным плащом. Барон Коллальто соблазнил жену барона Гвиди, а после, точно одного этого было недостаточно, и его юного племянника. Когда отец наконец обратил внимание на эту распрю, она зашла так далеко, что по меньшей мере три арпана[8] Туринской марки к тому моменту превратились в мелкодисперсную радиоактивную пустыню с редкими вкраплениями костей. Барон ди Ревель, силясь познать тайны синтеза фибриллярных белков, ступил на скользкий путь познания, не гнушаясь запретными технологиями, отчего вскоре впал в риторианскую ересь и оказался лоботомирован Инквизицией. Барон Флорио проигрался в карты до того, что вынужден был заложить старую рухлядь, которую именовал родовым замком, и отправиться покорять Палестину, где и сгинул, а барон Грю по прозвищу Собачье Ухо и вовсе выкинул такое, что произносить его имя отныне было запрещено при дворе маркграфа.
Не меньше беспокойств причиняли и отцовские рыцари. Спаянные присягой и рыцарской клятвой, готовые в любой миг оказаться в доспехах лишь услышав сигнал тревоги, чтоб отразить любую угрожающую Турину опасность, они скверно переживали затяжное безделье, регулярно причиняя ущерб маркграфской казне своими выходками.
Мессир Агилульф, отправившийся на охоту в Альбы, сверзился с утеса, переломав все кости и серьезно повредив доспех, чем причинил убытка отцовским оружейникам на пять полновесных флоринов.
Мессир Гондиперт, слишком бедный, чтобы позволить себе оруженосцев, вздумал самолично экстрагировать застрявший в его орудии снаряд. Это стоило ему глаза, руки и нижней челюсти, а маркграфской казнееще двух флоринов.
Мессир Ратхис, всегда отличавшийся похвальным здравомыслием, насосавшись дармового вина на очередном застолье, вздумал станцевать сальтареллу, которая только входила в моду среди придворных, да не просто так, а прямо в рыцарском доспехе. Его выступление имело немалый успех, однако наутро к маркграфскому палаццо потянулись угрюмые баронымессир Ратхис, пустившись в пляс, увлекся и вытоптал по меньшей мере два арпана капусты и корнишонов.
Ступай, Гримберт, погляди на прочие доспехи, мягко произнес отец, Мне надо потолковать с господином майордомом.
Гримберт без всякой охоты отошел на несколько шагов и сделал вид, будто изучает золингенский доспех. Тяжелый, громоздкий, оборудованный безнадежно устаревшей ходовой частью, в сравнении с бесподобным «Пламенеющим Долгом» он выглядел не лучше, чем закопченная кастрюля. Однако перечить отцу Гримберт опасалсяне так уж много человек в Туринской марке владели подобной привилегией, десятилетний наследник в их число не входил.
Гримберт украдкой улыбнулся, борясь с желанием почесать все еще отчаянно зудящий круглый шрам на затылке, в том месте, где был вживлен нейро-порт. Не придворным, окружившим отца, не лебезящим торговцам, не стражникам. Своим собственным мыслям.
Когда он обзаведется доспехом, отцу придется принимать его всерьез. Не сразу, конечно. Сперва еще предстоит долгий период обучения под руководством мессира Магнебода, и только потом ему позволят принести рыцарский обет, вступив в число полноправных туринских рыцарей. Зато потом
Гримберт закусил губу, ему показалось, что тяжелая башня «Пламенеющего Долга», нависающая над ним, улыбнулась ему в ответ. Но это, конечно, была всего лишь иллюзия, созданная обводами бронеплит.
Зато потом он покроет себя такой славой, что отцовские рыцари, все эти самодовольные пьянчуги, сытые бездельники и праздные фантазеры, вспомнят, что такое всамделишный рыцарский подвиг. О да, черт возьми, живо вспомнят. Уж он-то не станет расстреливать в пьяном виде мельниц, чтоб продемонстрировать меткость своих орудий. Не будет вытаптывать капусту и корнишоны. Не ввяжется в потасовку с шайкой заезжих раубриттеров, выставляя потом это едва ли не как славную битву в защиту христианской веры. Не перестреляет лебедей в маркграфском парке. Не ограбит проезжих торговцев сукном, заподозрив их в ереси, а после заставив бесталанных миннезингеров за пригоршню меди воспеть этот подвиг в стихах
У моего сына день рождения, холодно отчеканил за его спиной маркграф, Или вам обязательно испортить и этот праздник своими бесконечными нравоучениями о том, что я могу себе позволить, а чего нет?
Отцовский майордом никогда не был посвящен в рыцарский сан, но выглядел столь истощенным, словно был бессменным участником всех Крестовых походов последнего столетия. Неудивительно. Их с отцом споры, в которых временами принимали участие канцлер и казначей, временами напоминали ожесточенные военные кампании, которые войска императора вынуждены вести с сарацинами за морем.
Я лишь хотел заметить, что положение казны на протяжении последних лет вызывает у меня обоснованную тревогу, майордом почтительно склонил голову, Если так пойдет и дальше, семь тощих коров, вышедших из реки и догрызающих туринский луг, в скором времени начнут, чего доброго, глодать друг друга, а следом и ваших подданных
Не смейте поминать Святое Писание, чернильная душа! рявкнул на него отец, взгляд его полыхнул ослепительно белым, как осветительная ракета, взметнувшаяся над полем боя, Мне и без того тошно подписывать без конца ваши проклятые векселя! Скоро все окрест начнут твердить, что маркграф Туринский предпочитает сражаться не с лангобардами и врагами веры, как положено рыцарю, а с бумагой! Может, уже пришло время заменить боевого тура с наших знамен на чернильницу с парой перьев?
Отец презирал всякие разговоры о деньгах. Рыцарь старой закалки, из числа тех, что когда-то завоевали империи франков почет и славу, устилая ее собственными костьми от Аахена до Вены, по части металлов он всегда предпочитал сталь и свинец серебру и золоту. Майордом поморщился, но не отступился. Единственный из придворных сановников осмеливающийся спорить с отцом, он тоже по-своему был бесстрашен, хоть и не на рыцарский манер.
Во имя семи христианских добродетелей, ваше сиятельство, я вынужден просить вас о снисхождении, кротко заметил он, сложив на груди не знавшие оружия руки, Не к себе, но к маркграфской казне. Торговое сальдо складывается совершенно катастрофическим образом, поступления с земель мелеют, а расходы на содержание ваших рыцарей с каждым годом только растут. Приобретение нового доспеха, да еще высшего класса, может причинить Турину больше ущерба, чем вторжение полнокровной лангобардской армады.
Вы хотите сказать, что я плохо слежу за вверенными мне императором землями?
О нет, я отнюдь не это имел в виду, ваше сиятельство.
А мне кажется, именно это. Вы сомневаетесь в том, что я не способен выплатить свои долги? Что слово рыцаря не является достаточным гарантом моей чести?
Отец побледнел еще больше, лицо его сделалось похожим на металлическое забрало, раскаленное чудовищным жаром. Несчастный майордом и сам побелел лицом, только сейчас сообразив, что своими замечаниями не просто разбередил старые раны маркграфа, но и поставил под сомнение его рыцарскую честь. Крайне опрометчивый поступок даже для людей из числа его приближенных, расплата за который могла быть мгновенной и страшной вне зависимости от титула и положения обидчика.
Со стороны майордома было крайне легкомысленно отпускать подобное замечание. Он прослужил при отце много лет и отлично знал, что слава, ходившая о нем при императорском дворе, была отнюдь не преувеличенной. Таких, как он, в Аахене за глаза пренебрежительно именовали «вильдграфами», дикими графами. Но вместе с тем и опасались, хорошо зная идущую по их следам славу. Страшную славу, купленную отнюдь не золотом имперской чеканки.
Происходившие из старинных родов рыцарей-рубак, «вильдграфы» на протяжении многих поколений увлажняли своей кровью неплодородные земли восточных окраин империи, но, заслужив титул и обретя наследственные владения, не в полной мере переняли традиции и привычки имперской аристократии. Все еще ощущающие себя в душе более рыцарями, чем ленными владетелями и прямыми вассалами императора, отделенные тысячами лиг от императорской столицы, привыкшие более заботиться о своем доспехе, чем о своих обретенных подданных, они куда больше внимания уделяли впитанным с кровью рыцарским заповедям и обычаям, игнорируя многие новомодные традиции и искусства.
Отец, даже дожив до преклонного пятидесятилетнего возраста, так и не выучился читать. «Мое палаццо битком набито людьми, которые на слух не отличат тяжелого миномета от мортиры, жаловался он, Зато поднаторевшими в науке разбирать чернильные кляксы. Вот пусть и занимаются этим!». Он был совершенно несведущ ни в астрономии, ни в химии, откровенно презирал естественные науки, а если в чем-то и разбирался по части искусств, то разве что в застольных песнях самого непристойного и соленого характера.
Не имея почти никакого представления об арифметике, он, тем не менее, с легкостью вычислял погрешности при стрельбе и запас хода по пересеченной местности, легко сажал в лужу лучших придворных картографов, когда дело касалось его родовых земель, а в искусстве логистики понимал больше, чем многие записные мудрецы.
Истинный «вильдграф», человек, отдавший жизнь служению рыцарским идеалам, он легко прощал своим сановникам многие грехи, но стоило тем поставить под сомнение его честь, как это зачастую приводило к самым трагическим последствиям.
Скорее всего, на малой ристальной площади разыгралась бы какая-то безобразная сцена, очень уж отчетливо напряглись отцовские телохранители, молчаливые наемники-квады. Однако впавшего в прострацию незадачливого майордома спас кстати вынырнувший из-под земли Магнебод.
Порядком покачивающийся из-за выпитого с утра вина, среди выставленных напоказ доспехов он чувствовал себя не в пример свободнее, чем на маркграфских приемах. Он уже успел вступить в ожесточенный спор с венецианскими торговцами, высмеять их товар и доказать как дважды два, что динамо-реактивные пушки их хваленых доспехов не идут ни в какое сравнение с главным калибром его «Багряного Скитальца», оттого пребывал в добром расположении духа.
Ему хватило одной минуты, чтобы вникнуть в суть спора, после чего он бесцеремонно тронул маркграфа за плечожест, который мог стоить ему выжженной в черепе дыры при менее счастливых обстоятельствах. К счастью, наемники-квады из отцовской охраны не зря получали по гроссу за каждый день своей службывыдержка у них была безупречной.
Мессир Магнебод прочистил глотку звучным плевком, Эта старая чернильница не отличит барбюта от салада[9], но в главном-то он, пожалуй, прав. Если уж Туринская казна трещит от золота, лучше прикажите инкрустировать ночной горшок Гримберта изумрудами, это и то будет более выгодным вложением, как по мне.
Любой другой сеньор за подобную дерзость лишил бы старика-рыцаря своего расположения, а то и вовсе отослал с глаз долой, в заросший паутиной родовой курятник. Однако отец сдержался. В юности они с бароном Магнебодом не раз бились на восточных рубежах бок-о-бок, защищая империю от лангобардских полчищ, может потому Магнебоду прощалось многое из того, чего не могли позволить себе даже придворные особы.
Что ты имеешь в виду?
Эта золоченая жестянка, Магнебод бесцеремонно ткнул скрюченным мозолистым пальцем в сторону «Пламенеющего Долга», Она сама по себе стоит больше, чем иные графства. С мельницами, рыбными прудами, крепостями, шахтами, лесами и прочей дрянью. Такая покупка, пожалуй, пробьет в туринской казне дыру не меньше, чем двадцатидюймовый снаряд осадной мортиры. Представить только, сколько золота вытечет из нее через эту дыру за следующие годы
Мой сын получит доспех, отчеканил маркграф, все еще сверля майордома взглядом, Это была его просьба и я собираюсь выполнить ее даже если Господу будет угодно наслать на Турин генетически измененную саранчу размером с корову.
Магнебод поморщился.
Не слишком ли он молод для доспеха?
Гримберту десять, отец едва заметно склонил голову, точно маркграфская корона, украшавшая ее, потяжелела на несколько ливров, В этом возрасте уже пора забывать про игрушки и привыкать к доспеху, верно?
Они говорили за спиной Гримберта, думая, что он всецело поглощен созерцанием стального исполина и не слышит сказанного. Распространенная ошибка среди взрослых, забывших, что детские уши своей чуткостью могут дать фору самым совершенным акустическим приемникам.
Совершенно верно, мессир.
Рыцарь почтительно склонил голову. Облаченный в давно нестиранный холщовый гамбезон, с нечёсаной бородой, в которой застряла пшеничная шелуха, он выглядел старым оборванцем даже на фоне маркграфских телохранителей. Но в этот миг, склонив голову перед сеньором, сделался столь серьезен, что Гримберту впервые не захотелось бросить в его адрес какую-нибудь издевательскую шутку из числа тех, которыми он щедро делился с пажами и которые придумывал во множестве.
Маркграф улыбнулся чему-то. Быть может, блеску солнца на броне. А может, собственным воспоминаниям.
Придворный лекарь осматривал его на прошлой неделе и пришел к выводу, что нейро-разъем уже полностью зажил. Воспаления нет, кожа затянулась.
У мальчишек все быстро заживает, как у собак.
Сколько нам с тобой было, Магнебод, когда мы впервые подключили нейро-штифты? Десять? Одиннадцать?
Магнебод нарочито покряхтел, сгорбившись еще сильнее, чем обычно.
Я слыхал про одного наследного парня из Аахена, которому вживили нейро-разъем в неполные семь. Папаша страсть как хотел воспитать из него рыцаря. Только вот мозги у него не были готовы к нейро-коммутации, не выросли еще, должно быть. Стоило подключить его к доспеху, как того парализовало с головы до пят. Вообразите себе чувства безутешного отца. Он хотел воспитать рыцаря, а остался с парализованным калекой на руках, который до конца жизни не смог бы даже самостоятельно высморкаться. Через пару месяцев он бросил отпрыска на попечение святош в какой-то варшавской богадельне
Отец лишь покачал головой.
Гримберт готов. И он рвется в бой.
Готов ли?
Он помешан на рыцарских романах. Глотает их быстрее, чем мы с тобой в восемнадцатом году глотали посреди Синайской пустыни воду из бортовых радиаторов. Он грезит рыцарскими подвигами. Буквально одержим ими. Черт побери, я готов поставить два флорина не сходя с места, что он помнит всех чемпионов Туринской марки за последние двести лет! А уж если говорить о битвах Ты, к примеру, помнишь, сколько рыцарей погибло в Желтой Заверти, хотя сам рубился на правом фланге? А он помнит, даром что родился на пятьдесят лет позже.
Грешно использовать такой талант не по делу, буркнул Магнебод, Пусть лучше считает зерно при майордоме, уж всяко будет больше пользы.