Господи, Лаура, да что ты вытворяешь! воскликнул я, когда всадник исчез за поворотом тракта. Что, позавидовала костюму Жанны ДАрк?
Переодетая девушка покраснела еще сильнее, но ответила, не теряя резона:
Хочу быть с тобой, синьор, так как полюбила тебя с первого же взгляда.
Столь бесцеремонное признание красавицы-молодки отобрало у меня речь, какое-то время я еще подыскивал подходящие слова, но ничего умного сказать не мог. Ну не мог я ей признаться, что все мы, включая и ее саму, это персонажи мира фикции, который снится одному мужику, которого оперируют спустя четыре сотни лет. Что в реальном мире у меня имеется жена и настолько запятнанное мнение, что любых девиц их хороших домов следует держать от меня как можно дальше.
Но, прежде чем мне удалось перейти к объяснениям, на экипаже вернулся Мазарини. Лауре он определил место на козлах, меня же потянул вовнутрь, желая продолжить дискуссию о европейской войне и ее возможных политических последствиях.
* * *
Вечером мы остановились в монастыре Сан Витале, издали походившем на пломбу в зубчатой скалистой гряде, замыкавшей долину вроде запора. Монахи с радостью предложили свое гостеприимство папскому легату и мне. Как я уже успел заметить, Мазарини, ища ночлега, предпочитал монастыри светским тавернам, поскольку, находясь в гостях у монахов, ему ни за что не нужно было платить, опять же, поскольку он был папским нунцием, он имел право доступа как в мужские, так и в женские монастыри, не исключая тех, в которых действовало право клаузуры.
Но тут оказалось, что у монахов имеются всего лишь две кельи для гостей: Джулио взял себе ту, что побольше, оставив мне меньшую.
А Лоренцо? спросил я.
Парень будет спать с челядью в конюшне, объявил будущий кардинал, отнимая у меня возможность по-быстрому проверить, действительно ли любовь сеньориты Катони столь велика, как она заверяла.
Впрочем, возможно, оно было и к лучшему, так как у меня появлялось время обдумать ситуацию в ее моральном аспекте. Ибо, если серьезно подумать, кем я, собственно, был? Гурбиани, облеченным в тело Деросси, или же Деросси, нафаршированным сознанием Альдо?
С точки зрения гражданского права Деросси был вольным человеком, с сердцем, открытым истинному чувству. Боль от потери Марии уже успела в нем немного ослабеть. Впрочем, а мог ли я признавать полной связь с эрцгерцогиней, основанная на восхищении, увлеченности и безумном сексе, если таковая вообще имела место? Все время она оставалась тайной, грешной и лишенной оправы таинства.
Нокак Гурбиания был уже женатым, по-настоящему влюбленным в Монику. Более того, после своего морального возрождения я испытывал нежелание к двузначным ситуациям и просто-напросто опасался последствий греха. Старый Альдо, гоняющийся за всем, что двигалось и не забиралось на дерево, принадлежал прошлому (или же будущемувсе зависит от точки зрения). Впрочем, скажем откровенно, мое реноме Дон Жуана было уж сильно преувеличенным, а чернаяа точнее, розоваялегенда Гурбиани была, скорее, плодом пропаганды средств массовых сплетен, чем результатом реальных достижений.
В течение более чем двух десятков лет своей взрослой жизни я поначалу отчаянно искал любви, затем делал все возможное, чтобы убить саму мысль, будто бы нечто подобное вообще способно существовать. У меня бывали продажные женщины (и не важно, что гораздо чаще, чем наличные средства, эквивалентом бывала карьера, которую я мог им обеспечить), но случалисьчего уж тамразвратные нимфоманки, собирательницы эротических курьезов с первых страниц газет, но чаще всего: глупые гусыни, гонящиеся за гламуром и блеском сильнее, чем щуки из Лаго Азурро.
Вот только скольких из них я, по крайней мере, любил. Сколько меня увлекало? Не помню.
* * *
После ужина, состоявшего из рыбы и вина, Мазарини снова оставил меня одного, отправившись с настоятелем в монастырскую библиотеку. Я же пошел в монастырский сад, подышать ночным воздухом, надеясь встретиться с Лаурой. Правда, переходы к хозяйственным помещениям были уже закрыты на ночь. Из церкви доносился шорох молитв вечерни, прерываемый приглушенным пением псалмов. Я недолго постоял у фонтана, после чего по узкой лестнице рядом с хорами поднялся на верхнюю галерею, чтобы поглядеть на звездное небо над собой и задуматься над моральным законом в себе (Иммануил Кант должен был заняться данной проблемой более тщательно только лишь через столетие). Но, прежде чем я пришел к каким-то выводам на тему бытия, сквозь узенькую форточку какого-то из помещений, до меня донесся шепот, прекрасно слышимый, благодаря замечательной акустике.
Одиннадцать случаев только лишь в этом месяце, восемь из которыхбесспорно документированных сообщал тихий, но решительный голос. Наблюдатели пользуются различными словами и сравнениями, но соответствие наблюдаемых инцидентов заставляет задуматься, принимая во внимание, что каждый из случаев происходил отдельно, а свидетели никак не контактировали друг с другом.
Слухи распространяются быстро, ответил на это Мазарини.
Мы прилагаем все усилия, чтобы они не распространялись. Нескольких священников, устроивших слишком сильный хай, мы изолировали в отдаленных монастырях. А простолюдины? Они это интерпретируют это как явление дьявола, более частое, чем ранее.
Bene, monsignore. Продолжайте меня информировать посредством тайной почты.
Какое-то время продолжалась тишина. Потом собеседник Мазарини заговорил снова:
Святой Отец спрашивает, когда же ему станет известно, что все это означает. Святой Официум пока что не определился. Ни в одном из зарегистрированных случаев экзорцизмы не помогли.
Остается только возложить веру в Иисуса и его Святейшую Родительницу, буркнул Мазарини, после чего голоса удалились.
После того сон долго не приходил ко мне, и я анализировал подслушанные сведения. И выводы приходили сами. Вспыхнула эпидемия, появилась какая-то новая зараза, в отношении которой все нынешнее общество беспомощно. Но как в этом мог помочь Деросси vel Гурбиани? Словно записки из забитого всякой ерундой шкафа, из закоулков мозга я начал извлекать фрагментарные сведения о Пастере, Кохе, о принципах устройства карантинов, асептики и тому подобном. И вот когда припомнил о "Чуме" Камю, меня победил сон.
* * *
Город пылал, черно-золотые клубы огня вздымались над лишенными крыш амбарами, неподалеку campanilla (колокольняит.), похожая на флорентийский шедевр Джотто, лежала срезанная, словно косой жнеца-великана, крутой берег атаковала волна, вдвое выше охранных башен, а на горизонте маячил характерный гриб, знакомый каждому, кому пришлось родиться после Хиросимы. И в этом жутком spectrum (и спектр, и призраклат.) были неподвижно запечатлены и люди, застывшие, словно мухи, перед лицом уничтожения.
Кошмарный сон! Я захлопал веками. Неподвижное изображение, словно кадр на фотопленке, не желал исчезать. Потребовалось несколько секунд, чтобы до меня дошлоэто всего лишь фантастическая фреска, заполняющая свод в моем алькове. Вечером я ее не заметил по причине царящей повсюду темноты и собственной усталости.
За окном вставало утро, а румяный монашек дергал меня за плечо, говоря, что его преосвященство легат ожидает, чтобы мы вместе прослушали утреню.
У вас Иероним Босх, случаем, не был тут в гостях? спросил я у монаха. Тот, казалось, смешался. Тогда я указал на живописную фреску.
А, это нарисовал Бартоломео, молодой, но способный художник из Урбино, пояснил брат. Больной он был указал он на свою голову.
Из последующего рассказа следовало, что автор апокалиптического видения год назад прибыл в их конвент, умоляя защитить от демонов, которые охватили его по дороге через Абруццу. Из описанных симптомов следовало, что у несчастного начался жесточайший приступ психоза (сам монах использовал слово одержимость) и последнее свое творение создавал в наглухо закрытом изнутри помещении, в котором вскоре и скончался.
И как могла эта одержимость случиться? давил я.
Он повстречал крылатого дьявола. Тут монашек трижды перекрестился. Правда, с ангельской помощью ему удалось от него сбежать, только никогда уже он собой уже не смог быть. Создал эту вот картину, а в прошлый адвент и отдал Богу душу.
Быть может, я выдавил бы из него и больше подробностей, но тут как раз появился Мазарини с Лаурой, которая, обходя меня в узком коридорчике, облизала мне ухо. Все вместе мы прослушали мессу, а, уже когда все направились к экипажу, я еще раз забежал в гостевую комнату и снова осмотрел фреску, ища на ней указаний относительно виновников всеобщего уничтожения. И таки увиделза атомным грибом, на самом краю горизонта, маленькое треугольное пятнышко, за которым тянулся хвост выхлопных газов. Неужто то была летающая суперкрепость?
Мы выступили в последующую дорогу. Судя по частым сменам лошадей и коротким остановкам на отдых, легат по каким-то ему известным причинам чрезвычайно спешил. Меня все время подмывало расспросить Мазарини относительно эпидемии, но Джулио сегодня был на удивление малоразговорчив. А вот Лаура в мужском костюмесовсем даже наоборот. Эта на каждой стоянке нежно заговаривала со мной, когда же нас никто не видел, или, если она думала, что никто нас не видит, терлась о меня, наэлектризованная, словно кошка.
Добрый мой Боже, как долго еще смогу я сопротивляться этому восемнадцатилетнему искушению?
Не знаю, заметил ли эти ухаживания Мазарини, во всяком случае, когда после обеда он провозгласил филиппику относительно «греческой любви», как тогда называли «любовь по-другому», я почувствовал себя словно грешник на раскаленных углях.
У будущего кардинала не было сомнений, что античность пропала в результате педерастии, которая, по его словам, являлась страшнейшим извращением вопреки натуре.
Лично я скромно молчал. В качестве Гурбиани (перед собственным обращением в веру) я ведь пропагандировал свободу для всяческих отклонений, хуже того, много лет назад был у меня один стыдливый эпизод с герцогом Сан Стефано, хотя грех мой следовал не столько от склонности к благородной прямой кишке, сколько являлся ценой, которую следовало заплатить за возможность создания основ порноимперии.
Цивилизацииони словно крепости, свою речь легат. Лишенные моральных основ, они быстро становятся добычей первого встречного варвара. Вандалы, готы, гунны никогда бы не покончили с Римом, если бы тот ранее сам не уничтожил себя упадком принципов, которые и создали его величие. Разводы, потеря боевого духа в соединении с заброшенным образованием и привели к упадку Империи.
Тут я робко вставил свои три гроша, что, по моему скромному мнению, к упадку Imperium Romanum привело больше причин (по вполне понятным причинам я удержался от ссылки на труды Гиббона, обвинявшего христианство в уничтожении античности, не упоминал я и о марксистской теории «формаций»), но Джулио упирался на своем.
Здоровое дерево червь не точит!
Хотелось мне у него спросить, какую это минувшую эпоху он считает наиболее здоровой: время крестовых походов, сколь благородных в задумке и столь варварских в реализации; развратный Рим Борджиа, Испанию времен конкисты и Торквемады или, возможно, Женеву Кальвина, мрачную и скучную, словно жизнеописание старой девы? но вовремя придержал язык.
Впрочем, Мазарини и без моих вопросов выдал имя своего идеала: Европа завтрашнего дня!
По мысли легата, континент который должен был появиться после полного прекращения войн, являлся ему истинным раем. Католический полуостров Азии, мыс Доброй Надежды для человечества, пут земного шара, который совсем еще недавно выплыл из темных веков, словно Венера-Киприда из моря, мог предложить миру не только истинную веру и простой алфавит, но прежде всегочеловека-индивидуума, кузнеца собственной судьбы, неповторимую, автономную, свободную личность.
Эх, расходуешь ты себя понапрасну в своем семнадцатом столетии, думал я, глядя на Мазарини, вот в Европейской Комиссии ты обязательно сделал бы карьеру.
* * *
На очередной ночлег мы встали незадолго до заката на крупном постоялом дворе, возведенном из солидных отесанных блоков в довольно-таки отдаленной котловине на пограничье Великого княжества Тосканского. Помимо нас никаких гостей не ожидалось, потому униженно кланяющийся трактирщик тут же начал готовить столы для нашей трапезы. Но, прежде чем откормленный поросенок успел поджариться на громадной решетке, Мазарини вновь выскользнул во двор. Я выглянул за ни, вроде как разыскивая latrina (сортирит.). Джулио стоял под стеной неподалеку от кухни и разговаривал с каким-то мужчиной плотного телосложения, закутанным в серый плащ. Будущий кардинал одобрительно кивал, слушая то, что рассказывал ему тип в плаще, затем вынул из кармана кошелек и вручил своему собеседнику, тот пошел в сторону конюшни, а Мазарини, явно чем-то взволнованный, энергично вернулся в комнату. Я отступил в тень склона, когда же незнакомец прошел мимо меня, я побежал среди строений, желая поглядеть, что же это за мужчина в накидке. Не знаю, почему, но мне пришло в голову, что собеседник моего опекуна мне откуда-то знаком.
У колодца мы чуть не столкнулись. Капюшон спал с головы незнакомца, открыв румяное, блестящее и совершенно еще не старое лицо; а что самое главное, среди всех этих жирненьких выпуклостей поблескивали вполне себе разумные глаза.
О Боже! Мой господин! увидав меня, выкрикнул толстяк; грохнулся на колени в дворовую пыль и начал обнимать меня за ноги. Вы разве не узнаете меня, учитель? восклицал он. Такое возможно, я немножечко поправился, но это все тот же я, ваш ученик и покорный слуга Ансельмо.
Ансельмо?! ярость закипела во мне будто жидкая сера. Предатель!
Тут я схватил его с силой, которой даже не мог у себя представить, прижал к каменной облицовке колодца так, что тот повис головой над далекой водой.
О Боже! тревожно вопил толстяк. Санта Мадонна! Да что же ваша милость творит! Что я такого сказал? В чем же вас подвел? Вы сами отослали меня с письмом герцогу Мантуи. Ну а то, что мы не успели с помощью вовремя, то уже не моя вина.
С письмом к герцогу Мантуи? С каким еще письмом?
Я не помнил никакого письма. Но оставил первый порыв закинуть Ансельмо в провал, несмотря на то, что каждый нерв во мне трясся желанием отплатить за недостойную измену.
Да ради же бога! Неужели учитель забыл?! Ведь после того, как герцог Ипполито поставил Вашу Милость под трибунал, с целью отсрочить казнь и привлечения новых свидетелей защиты, я должен был искать помощи в Мантуе и Ферраре
Тут уже я заколебался. Врал, шельма, или говорил правду? Положа руку на сердце, а откуда я брал основания для своих обвинений? Ведь сцена оглашения приговора и сам ход казни Альфредо Деросси были моим литературным вымыслом. Из сохранившихся документов я знал лишь то, что мой герой был осужден в негласном процессе и вброшен в Колодец Проклятых. Помимо того, в мемуарах некоего Пьерро делла Наксиа, которые попали мне в руки, я вычитал кое-чего другого о Высоком Доме, слуге Ансельмо и нескольких произведениях Иль Кане, что были уничтожены. Но все остальное: трагичный в своих последствиях роман с эрцгерцогиней Марией (история рассказывала лишь то, литтвинка двадцати с парой лет умерла родовой горячкой), месть Ипполито, подлая роль Ансельмо, наконец, в качестве тайного информатора под кличкой "Ученик", были исключительным творением моей литературной выдумки. Неужто, сам того не желая, я обидел достойного человека?
Отпустите, отпустите же его, говорю вам! прозвучал голос Мазарини.
И я отпустил. Ансельмо, готовый потерять сознание, сполз на землю, тяжело дыша, словно только что выловленный карп.
Это что же вас так взволновало, мастер? спросил легат. Да если бы не пожертвование твоего слуги, мы бы так быстро о вашем необычном возвращении и не узнали, равно как не предотвратили бы дальнейшие пытки. А сегодня он прибыл с предостережением, что наемные бандиты императора готовят засаду, желая ночью атаковать постоялый двор и поймать вас.
Я глянул на толстяка, но тот лишь кивал головой словно механический заводной паяц, и лишь под конец просопел:
Они выслали пятнадцать оружных, приказав им переодеться в одежду бродяг. Они получили задание захватить вас живьем.
Удивительно мне, что только лишь сейчас, сказал я.
В эрцгерцогстве Розеттины вас защищала папская охранная грамота, против которой, несмотря на громадное желание, открыто никто выступить не мог, пояснил Мазарини. Впрочем, мы уже и так были объектом одной неудачной попытки.