Он пока не знал их истории, но не сомневался, что она у них есть. Переехав сюда, Джексон начал вести заметки о чудаках: гадалке, что жила на старой «Нищей ферме»; старушке, что лечила любую болезнь; парне из Гатлинберга, который занимался чревовещанием. Когда-нибудь он превратит эти заметки в книгу и назовет ее «Странные истории Смоки» или как-нибудь в этом духе. Он не станет высмеивать местных жителейпросто покажет, какие интересные люди здесь обитают. Наконец ему будет о чем рассказать миру.
Джексон не знал, хороший он писатель или нет, хотя мечтал когда-нибудь прославиться, как Генри Дэвид Торо из Теннесси, понимавший жизнь в этих холмах и любивший загадки, которые они, без сомнения, таили. В своем романе «Уолден» Торо написал: «Множество людей проводят жизнь в тихом отчаянии». Здесь люди приходили в отчаяние, которым им не с кем было поделиться. Оливер Уэнделл Холмс говорил о людях, «что не поют, и музыка их с ними гибнет». Это определенно относилось к местным обитателям. Определенно относилось к нему.
Он впервые увидел братьев две недели назад, когда они пробирались среди стволов плотно стоящих деревьев, напоминая длинноруких обезьян; их лица заросли темной косматой щетиной, и в тени, в своих мешковатых комбинезонах, они казались семейством снежных людей, или пещерных горлопанов, как их называют в Кентукки. Почему бы не включить этих монстров в книгу?
Должно быть, им было неудобно в комбинезонахстояла середина жаркого июля, но они трудились так, словно от этого зависела их жизнь, собирали ягоды и семена с кустов и деревьев и бросали в мешки. Джексон видел, что с ними что-то не такфизически или психически, а может, и в том, и в другом смысле. Время от времени один из них резко дергал головой взад-вперед, после чего поворачивал ее и широко распахивал один глаз, словно пытаясь что-то разглядеть. Все трое казались возбужденными и нетерпеливымино почему?
Другой брат забавно пошевеливал плечами, так, что они казались ужасно распухшими, чуть не лопающимися. Потом запрыгивал на бревно или большой камень и стоял, покачиваясь, готовый упасть или снова прыгнуть. Наконец успокаивался и закрывал глаза, словно задремав в столь неудобном положении.
Похоже, у того, кто сшил комбинезоны, не хватало материала, поэтому пришлось использовать различные ткани и цвета. У этих мужчин были странные, раздутые тела, но комбинезоны подходили им в самый раз. Пусть не красивые, зато сшитые по фигуре.
Все трое были похожи друг на друга, с грубыми лицами, которые словно высек из плоти и кости неуверенной рукой не слишком талантливый скульптор. Один мужчина казался меньше остальныхДжексон прозвал его Младшим. Самому крупному отлично подходило имя Бубба. Того, что постоянно крутил головой и косился в сторону, у которого один глаз был чуть больше другого, Джексон окрестил Косоглазом.
В округе Монро определенно хватало странностей: здесь наверняка водились местные разновидности снежного человека, а еще имелось Пропавшее море, которое называли самым большим подземным озером в Северной Америке, встречались призраки изгнанных чероки, ходили рассказы о похищавших людей гигантских птицах, и горных ведьмах, и НЛО, и Элвисе, пару раз голосовавшем на шоссе 411. Однако у этих парней точно имелся потенциал. В них не было ничего нормального.
Поэтому Джексон следовал за ними от работы к работе, делая записи и многочисленные фотографии, держась на расстоянии, но достаточно близко, чтобы наблюдать их привычки, выжидая, пока они оступятся и выдадут свои секреты.
Этим утром он проследил их до ветхого сарая, в котором они жили. Припарковал свой потрепанный «датсун» на старой лесовозной дороге и при помощи бинокля заглянул прямо в распахнутую дверь. Как-то раз он видел здесь старуху с голой спиной, покрытой жуткими шрамами. На старухе была смешная шляпа с перьями, словно она собиралась выйти в свет, но забыла надеть блузку. Днем, подглядывая из-за вороха крупных пурпурных цветов, точно последний вуайерист, Джексон решил, что в мужчинах что-то изменилось: возможно, они сильнее нервничали, будто знали, что за ними следят. Время от времени самый мелкий, Младший, вскидывался и крутил головой, таращась по сторонам и прислушиваясь. Джексон стоял не шевелясь, гадая, какое оправдание придумает, если его поймают.
Косоглаз, которому разномастные глаза придавали то ли удивленный, то ли подозрительный вид, непрерывно теребил молнию на комбинезоне и дергал плечами, поправляя его. Молния немного расстегнулась, и наружу вылезло что-то темное и клочковатое. Косоглаз запихнул странный предмет обратно.
Что ты тут делаешь? проскрипел у Джексона за спиной глухой голос.
Джексон обернулся. Перед ним стоял Бубба, и Джексон понял, что бинокль и расстояние ввели его в заблуждение. Вблизи мужчина выглядел намного уродливей.
Нарушитель, отхаркнул Бубба вместе со слизью из глубин легких.
Джексон съежился, чтобы казаться меньшетак полагается вести себя при встрече с разъяренным медведем, но не мог отвести глаз. Бубба словно попытался одновременно побрить лицо и голову, однако волосы оказали сопротивление, или он был неосторожен, и поэтому повсюду виднелись небольшие царапины и шрамы, а щетина все равно осталась, причем каждый волосок напоминал кусок толстой проволоки; кроме того, тут и там были выросты, будто от трубок, срезанных вровень с кожей, но уходивших глубоко внутрь, крупных, как солома, точно Бубба побывал в эпицентре взрыва или ураган вогнал сломанные стебли ему в плоть.
Я заблудился. Больше Джексон ничего не смог придумать. Ходил в поход.
По-ход? Рот Буббы попробовал слово на вкус, будто что-то незнакомое. Без рюкзака?
От мужчины скверно пахло. Джексон ощутил дурной привкус во рту, просто вдохнув разделявший их воздух. Это зловоние отличалось от телесных запахов, с которыми он сталкивался прежде: что-то вроде грязных ног, смешанное с детскими мелками и, может, жирным картофелем фри. Однако Джексон помнил подобную вонь у старого отцовского курятника и возле птичьих клеток в зоомагазине.
Не думал, что это займет так много времени.
Бубба поднял скрытую толстой перчаткой руку и ткнул в бинокль, висевший на шее Джексона.
Надо полагать, смотрел на птиц.
Джексон погладил бинокль.
Да. В самую точку. Это мое хобби, хотя вам оно наверняка покажется глупым.
Буббе ответ явно не понравился. Он оттопырил желтоватые губы, продемонстрировав ряд крупных зубов, изломанный, словно клюв.
Зевака, да? сказал он, резко, со свистом втянув воздух сквозь зубы.
Так местные жители называли тех, кто любил потаращиться. Ротозеев. Однако в свистящем исполнении Буббы «зевака» прозвучало как название отвратительной редкой птицы.
Я честно не хотел шпионить.
Джексон сразу понял неубедительность своих слов, потому что именно этим он и занимался. Похоже, у него будут крупные неприятности. Местные жители защищали свою территорию: у них и так слишком много отняли.
Забудь. Мужчина схватил Джексона за руку. Я и братья, мы тебя подбросим.
Джексон боялся спросить, куда его везут. Они направлялись не в город, а глубже в горы. Здесь находились самые высокие пики Аппалачей, однако Джексон не любил высоту. Он сидел, зажатый между расположившимся на пассажирском месте Младшим и управлявшим пикапом Косоглазом. От духоты кружилась голова. Теперь к тому, что он почувствовал раньше, примешивалась вонь старого плесневелого картона.
Бубба устроился в кузове и стоял, ни за что не держась. Он раскинул руки, словно летел; возможно, когда пикап подпрыгивал на ухабах, так оно и было.
Машина резко затормозила. Бубба перелетел через кабину, но чудом приземлился на ноги. Никто не проявил к этому интереса. Они находились почти на вершине горы, на небольшой прогалине, окруженной могучими деревьями, преимущественно белыми соснами; высота некоторых достигала ста пятидесяти, а то и двухсот футов. Младший схватил Джексона за руку и выволок из пикапа. Братья начали пронзительными голосами скандировать это глупое прозвище: «Зевака, зевака».
Они окружили Джексона, потягиваясь, подпрыгивая, все сильнее возбуждаясь из-за того, что должно было произойти. Глубоко в их горлах родился мягкий, тихий клекот, несколько секунд спустя перешедший в призывные крики. Они по очереди сбросили комбинезоны, и наружу вырвались ворохи маслянистых черных перьев, становившихся все гуще по мере того, как сдерживавшая их одежда сползала вниз. В конце концов комбинезоны упали на землю, братья размяли мышцы и затрепетали, раскинув огромные черные крылья, закрывшие бо́льшую часть прогалины.
Младший взлетел, испуская ликующие вопли, взмывая ввысь и пикируя к земле, край его крыла задел левую щеку Джексона и порезал ее. Затем пришла очередь Косоглаза. Тот пригнулся под деревьями, его крылья подняли ветер, который вначале остудил пылающее лицо Джексона, но потом заставил замереть от ужаса: жесткие крылья стукнули его по голове, и он рухнул как подкошенный.
Наконец Бубба взлетел и поднял его с собой, словно он ничего не весил, взмыв параллельно самому высокому дереву с такой скоростью, что у Джексона перехватило дыхание. Запыхавшись, он увидел горы новыми глазами, перед ним раскинулись пики гряды Оукоуи, древний плод столкновения гигантских тектонических плит, и он подумал, какое это прекрасное начало для книги, в которую теперь можно включить истинную историю легендарных теннессийских птицелюдей, но тут Бубба отпустил его.
* * *
Когда Джексон пришел в себя, на него смотрела мать мужчин. Эту старуху он видел несколько дней назад обнаженной до пояса, с исполосованной спиной. То, что он издалека принял за шляпу, оказалось головой старухи, покрытой густыми перьями, которые начинались вокруг глаз, огибали выступающую челюсть и образовывали роскошное мягкое жабо на шее.
Она частично удалила перья с туловища, покрытого шрамами и изрезанного, как лица братьев. Перья толще и крепче волос, и от них непросто избавиться. Невозможно сделать это без порезов и без боли. Однако старуха сохранила значительную часть оперения, а значит, скорее всего, сидела дома, в то время как сыновья добывали для нее пропитание. Возможно, ее шрамы были декоративными или клановыми.
Пропитание. Он стал пропитанием. Охотник стал добычей. Зевака. Старуха вышагивала вокруг него, подергивая головой, ее горло издавало тихий шелестящий клекот. От нее воняло птицами и птичьей едой.
Джексон испытывал невообразимую боль. Он отключился, оцепенело очнулся, снова отключился от боли. Сейчас боль возвращаласьон чувствовал, как ее волна поднимается изнутри.
Множество людей проводят жизнь в тихом отчаянии. Они не поют, и музыка их с ними гибнет, сообщил старухе Джексон. Он бредил, но хотел, чтобы последнее слово осталось за ним. Он не знал, поняла ли его старуха.
Сыновья присоединились к ней за обеденным столом. Джексон хихикнул, подумав, что все это напоминает День благодарения. Мужчины сняли комбинезоны и теперь гордо прихорашивали оперение.
Однажды он видел, как птица съела лягушку. Это нельзя было назвать жестокостью, ведь лягушкаживотное. Птица подняла ее и несколько раз уронила на землю, чтобы размягчить. Лягушка была еще жива, а потом птица ударила ее клювом.
пер. К. Егорова
Клайв БаркерКуколка
В тот год Элли сравнялось пятнадцать, и это был самый несчастливый год в ее жизни. В начале весны умерла мама, изнуренная многочисленными родами и любовью ко всем своим детям; тяжким трудом и общей безысходностью бытия. Здешнее небо было таким необъятным, а землятакой черной, и хотя иногда это небо проливалось добрым теплым дождем, а эта земля иногда приносила скудные урожаи картофеля, жизнь была слишком тяжкой.
Ближе к концу мама Элли начала вспоминать, как они жили в Виргинии, до того, как перебрались на Запад. Какие хорошие там были люди, каким мягким был воздух. Элли почти ничего не помнила из тех времен. Она была совсем крохой, когда они переехали. Она знала только Висконсин: лютые-прелютые зимы и чахлое лето. Она немного умела писать и немногочитать, но не так хорошо, чтобы понимать Библию, единственную книгу в их доме. Больше ей было нечем себя занять. У нее была единственная игрушкадеревянная куколка, которую отец смастерил ей на шестой день рождения. С годами грубые черты лица, нарисованные отцом на крошечной кукольной голове, стерлись без следа; осталась лишь безликая голая фигурка. После смерти мамы жизнь Элли стала еще тяжелее. Ей пришлось заменить мать и взять на себя все домашнее хозяйствои готовить еду для отца, братьев и двух младших сестер, делая все возможное, чтобы накормить шесть голодных ртов тем немногим, что удавалось вырастить в огороде или добыть на охоте. Она не радовалась и не грустила. Она ничего не ждала от жизни.
Однажды отец сказал:
Эта твоя кукла. Выбрось ее.
Почему, папа?
Ты уже не ребенок. Выбрось ее, я сказал.
Она боялась перечить отцу и поэтому сделала, как он велел. Она сказала, что бросила куколку в печку, но это была неправда. Она спустилась к реке, к рощице старых дубов, где часто играла в детстве, и спрятала ее в расщелине между корнями.
На следующий год к ней посватался парень из Бостона, Джек Мэтьюс. Он не особо ей нравился, но это был шанс вырваться из дома и, может быть, начать новую, лучшую жизнь.
Свадьбу сыграли летом, и Джек Мэтьюс увез Элли на восток. Не прошло и недели, как она начала подмечать в муже черты, которые прежде он от нее скрывал. Ему нужна была не жена, а служанка, и если она не бежала прислуживать ему по первому зову, он впадал в ярость и распускал руки. Элли никогда не была плаксой; она принимала побои молча, а если и пускала слезу, то только когда муж не видел. В постели он никуда не годился, в чем тоже обвинял жену, находя дополнительный повод для рукоприкладства. Она терпела, а что еще оставалось делать? Обратиться за помощью не к кому. Своих денег у нее не было, а родной домдалеко. Но даже если бы она взбунтовалась, бросила мужа и попыталась вернуться домой в Висконсин: что ждало ее там? Опять бесконечные дни необъятного неба и черной земли? Она рассудила, что лучше уж терпеть мужа. Может, с годами его нрав смягчится. Может быть, она даже научится его любить хоть чуть-чуть.
Но жизнь лучше не стала. Они переезжали из города в город, муж устраивался на работу, она сама подрабатывала прачкой, и какое-то время все было спокойно и тихо. Но через несколько недель, по той или иной причине, все снова разлаживалось. То муж подерется с кем-нибудь на работе, и его уволят, то им приходится спешно бежать из города, потому что он должен кому-то денег, которые проиграл в карты. Иногда ей хотелось его убить. Она даже пыталась придумать, как это ловчее сделать, пока стирала чужое белье. Подушка на лицо, когда он валяется в пьяном ступоре; или яд в кофе. Вряд ли Господь сильно разгневается на нее, если она избавит мир от Джека Мэтьюса, правда? Да, правда. Но все эти раздумья так ни к чему и не привели. Как бы сильно она его ни ненавиделаа она ненавидела его до мозга костей, она не сумела заставить себя убить мужа.
Ее единственная радость в жизни пришла совершенно неожиданно. Она часто стирала постельное белье из борделей (это было уже самое дно ее низкой профессии) и во время своих визитов в эти непотребные заведения познакомилась с некоторыми из тамошних женщин. Хотя у нее не было ни внешних данных, ни уверенности в себе, чтобы заниматься тем, чем занимались эти женщины, она поняла, что у них с ней много общего, и не в последнюю очередьглубочайшее презрение к противоположному полу. Многие, как и сама Элли, на себе испытали, что значит жизнь в диких краях, и бежали от этой жизни. И большинство из них даже не задумывались о том, что можно вернуться назад. Разумеется, проституция не доставляла им особенного удовольствия, но даже в самом непритязательном борделе имелись свои приятности и роскошества: чистые простыни, душистое мыло, иногда даже красивые платья, которых у них никогда не было бы на фронтире.
С этими женщинами она научилась смеяться; она научилась высказывать свое возмущение скудоумием мужиков. Она научилась и многому другому, о чем нельзя сказать вслух, не краснея. Например, раньше она не знала, что женщины ублажают сами себя (а иногда и друг друга) и что существуют специальные приспособления для подобных услад. Игрушки из полированного дерева в форме мужского члена, но всегда безотказно твердые. У одной из женщин, с которыми Элли свела знакомство, была небольшая коллекция подобных «глупостей», включая изогнутую вещицу из бивня слона, которая, по словам той женщины, была лучше всехгладкой, как шелк. Однажды вечером она предложила показать, как нужно использовать эту вещь с максимальной отдачей, и Элли сидела и смотрела на то, что, как потом оказалось, было важнейшим уроком из преподанных ей за всю жизнь.