В самом замке жили только немногие из гостей. Другие имели квартиры в Боцене. Третьи жили в скромной гостинице, расположенной внизу на перекрестке, где более узкая дорога ответвлялась к имению. Но чаще всего, уже в первые послеобеденные часы, весь кружок собирался наверху, и тут, иногда под режиссерством бывшего придворного артиста, иногда под управлением барона, который сам никогда не участвовал, до позднего времени проделывались репетиции, сперва с шутками и смехом, потом все более и более серьезно, пока не приближался день представления, которое давалось, смотря по погоде, настроению, подготовленности, в зависимости от места действия пьесы, или на лужайке у опушки леса, за садиком замка, или в одноэтажной зале с тремя большими готическими окнами.
Когда я в первый раз посетил барона, у меня не было иного намерения, как провести весело день среди новых людей. Но, как это часто бывает, когда бродишь без цели и с полной свободой, к тому же лишенный каких-либо связей, зовущих назад, на родину, я дал барону уговорить себя остаться дольше. День превратился в два, три и больше, и так, к собственному моему удивлению, прожил я до глубокой осени в замке наверху, где в маленькой башне для меня была устроена уютно обставленная комнатка с видом на долину. Это первое пребывание на горе Гунчна останется для меня навсегда приятным и, несмотря на веселье и шум, окружавшие меня, очень спокойным воспоминанием, так как я ни с кем из гостей не имел никаких, кроме самых мимолетных, сношений, да к тому же проводил большую часть своего времени одинаково расположенный и к мыслям и к труду, в одиноких лесных прогулках. Даже и то обстоятельство, что барон из вежливости поставил однажды одну из моих маленьких пьес, не потревожило покоя моего пребывания, так как никто не обратил внимания на то, что я писатель. Скорее этот вечер был для меня очень приятным событием, так как, благодаря представлению на траве, под открытым небом, исполнилась скромная мечта моих юношеских лет столь же поздно, как и неожиданно. Оживленное движение в замке мало-помалу затихало, срок отпуска господ, большей частью занимавших разные должности, истек, и только иногда приходили в гости друзья, жившие поблизости. Только теперь приблизился я к барону и заметил в нем не без удивления больше самокритики, чем это обычно свойственно дилетантам. Он нисколько не обманывал себя насчет того, что все, чем занимались в его замке, было не что иное, как более высокий род общественных игр. Но так как в течение его жизни ему было недоступно вступить в длительную и серьезную связь с любимым искусством, то он довольствовался тем отблеском, который как бы издалека озарял скромную сценическую деятельность в замке, и сверх того радовался что здесь совершенно не ощущалось того духа ничтожества, который всюду вносился профессионалами.
На одной из наших прогулок он высказал без всякой навязчивости свое желание увидеть когда-нибудь на своей сцене под открытым небом пьесу, которая была бы написана в расчете на безграничность сцены и на естественную обстановку. Это замечание так кстати шло навстречу одному плану, который я давно уже вынашивал, что я обещал барону исполнить его желание.
Вскоре затем я покинул замок.
Уже в первые дни ближайшей весны и послал барону, с любезными словами напоминания о прекрасных днях прошлой осени, пьесу, которая, видимо, должна была отвечать требованиям обстоятельств. Вскоре затем прибыл ответ, заключавший в себе благодарность барона и сердечное приглашение на ближайшую осень. Я провел лето в горах и в первые сентябрьские дни, когда наступила холодная погода, я уехал на Гардское озеро, позабыв о том, что нахожусь довольно близко к замку барона фон-Шоттенес. Да, мне кажется теперь, что я совершенно забыл в то время о маленьком замке и кипевшей в нем жизни. По восьмого сентября я получил следом из Вены письмо от барона; в нем высказывалось удивление, что я не шлю о себе никакой вести, и сообщалось, что девятого сентября состоится представление той маленькой пьесы, которую я прислал ему весной, и что я не должен на нем отсутствовать. Особое удовольствие сулил мне барон от детей, которые участвовали в пьесе и уже теперь не отказывали в удовольствии бегать после репетиции в красивых костюмах и играть на траве. Главная роль, писал он дальше, перешла после целого ряда случайностей к его племяннику Францу фон-Умпрехт, который, как я, конечно, еще помню, только два раза всего участвовал в живых картинах, но который теперь проявил удивительный талант в качестве актера.
Я выехал, к вечеру был в Боцене и в день представления прибыл в замок, где меня любезно приняли барон и его жена; я встретил там и других знакомых: отставного придворного артиста, графиню Сайма с дочерью, господина фон-Умпрехта с его красивой женой, а также четырнадцатилетнюю дочь лесничего, которая должна была читать пролог к моей вещи. Но после обеда ожидалось большое общество, а на вечернем представлении должны были присутствовать более ста зрителей, не только из числа личных гостей барона, но и из жителей окружающих местностей, которым сегодня, как уж то было не раз, был открыт доступ к месту представлений. Сверх того, на этот раз был приглашен маленький оркестр, состоявший из музыкантов одной боценской капеллы, и несколько любителей, которые должны были исполнить увертюру Вебера и затем музыку антракта, написанную самим бароном.
За столом было очень весело, только господин фон-Умпрехт казался мне более сдержанным, чем другие. Вначале я почти вовсе не мог его припомнить, и я заметил, что он часто взглядывал на меня, иногда доброжелательно, иногда с некоторым недоверием, но не сказал мне ни слова. Мало-помалу выражение его лица сделалось мне более знакомым, и вдруг я вспомнил, что в прошлом году он изображал в моей живой картине монаха, который сидел, опираясь на локти, за шахматной доской. Я спросил его, не ошибаюсь ли я. Он почти смутился, когда я заговорил с ним; барон ответил за него и сделал шутливое замечание о новооткрытом сценическом даровании своего племянника.
Тут господин фон-Умпрехт странно засмеялся, потом кинул на меня быстрый взгляд, как бы выражавший какой-то уговор между нами и который я никак не мог объяснить себе. Но с этого момента он опять избегал глядеть на меня.
II
Вскоре после обеда я ушел в свою комнату. И вот опять я стоял перед открытым окном, как часто делал это в прошлом году, и радовался красивому виду, открывавшемуся на сверкающую солнцем долину, которая, суживаясь внизу у моих ног, мало-помалу расширялась и совершенно раскрывалась вдали, чтобы принять в свое лоно город и поля.
Через некоторое время постучали. Вошел господин фон-Умпрехт, остановился в дверях и сказал с робостью:
Прошу прощения, если я Вам помешал.
Потом он подошел ближе и продолжал:
Но если Вы согласитесь выслушать меня в течение четверти часа, то я уверен, что Вы извините мое посещение.
Я предложил господину фон-Умпрехту сесть, но он не обратил на это внимания и продолжал оживленно:
Я странным образом стал Вашим должником и чувствую себя обязанным отблагодарить Вас.
Так как я не мог вообразить ничего другого, кроме того, что эти слова господина фон-Умпрехта относятся к его роли и так как они казались мне чересчур вежливыми, то я попытался возразить. Но Умпрехт прервал меня тотчас же:
Вы не можете знать, что подразумевал я в своих словах. Позвольте мне просить Вас выслушать меня.
Он сел на подоконник, заложил ногу на ногу и с явным усилием, желая казаться как можно более спокойным, начал:
Я теперь помещик, но как Вы, может быть, знаете, я раньше был офицером. И в то время, десять лет тому назад,десять лет тому назад в этот самый день,со мной случилось непонятное приключение, под игом которого я жил в известной степени до сегодняшнего дня и которое сегодня, помимо Вашего ведома и содействия, подходит к развязке. Между нами какая-то демоническая связь, которую Вы, должно быть, так же мало сумеете разъяснить, как и я; но Вы должны узнать по меньшей мере о ее существовании.
Мой полк стоял тогда в глухом польском гнезде. В смысле развлечений, кроме службы, которая была не слишком утомительной, существовало только пьянство и игра. Сверх того, перед нами стояла перспектива жить здесь долгие годы, и не все из нас умели переносить эту безнадежную жизнь с достаточным самообладанием. Один из лучших моих друзей застрелился на третий месяц нашего пребывания. Другой товарищ, бывший прежде любезнейшим офицером, внезапно стал страшным пьяницей, невежливым, вспыльчивым, почти невменяемым, и у него произошла какая-то история с одним адвокатом, за которую он поплатился своей службой. Полковник моего батальона был женат и, не знаю, с основанием или без основания, так ревнив, что однажды выбросил свою жену в окошко. Невероятным образом она осталась целой и невредимой; муж умер в сумасшедшем доме. Один из наших юнкеров, до тех пор очень милый, но удивительно глупый малый, вообразил внезапно, что понимает философию, изучал Канта и Гегеля и заучивал целые отрывки из их произведений наизусть как дети букварь. Что касается меня, то я только скучал, и так ужасно, что иногда после обеда, лежа в постели, я опасался сойти с ума. Наша казарма была расположена за деревней, состоявшей не более, чем из тридцати разбросанных изб; ближайший город, в расстоянии доброго часа езды, был грязен, отвратителен, вонюч и полон жидов. По необходимости нам приходилось иногда иметь с ними дело. Содержатель гостиницы был еврей, равно как и содержатель кофейни, сапожник и т.п. Что мы вели себя крайне оскорбительно по отношению к ним, это Вам легко себе представить. Особенно мы возмутились против этого племени потому, что один князь, приписанный в чине майора к нашему полку, шутки ли ради или из симпатии, с изысканной вежливостью отвечал на поклоны евреев и сверх того явно протежировал нашему полковому врачу, который был, очевидно, еврейского происхождения. Я не стал бы Вам рассказывать этого, если бы как раз эта прихоть князя не свела меня с тем человеком, которому суждено было столь таинственным образом положить начало нашей связи. Это был шулер, сын еврея-корчмаря из соседнего польского городка. Он молодым парнем был по делам во Львове, потом в Вене и научился там карточным фокусам. Он пополнил самостоятельно свое образование, изобрел еще несколько фокусов и понемножку дошел до того, что мог странствовать и с успехом выступать на сценах кафешантанов и клубов.
Летом он всегда возвращался в свой родной город навестить родителей. Там он никогда не выступал публично, и поэтому я встретился с ним сперва на улице, где он бросился мне в глаза своей внешностью. Это был маленький, худой, безбородый человек, которому тогда было около тридцати лет, одетый со смешной вычурностью, совсем неподходящей ко времени года; он гулял в черном сюртуке и блестящем цилиндре, носил жилетки из великолепнейшего бархата; при ярком солнце он надевал темное пенсне.
Однажды нас сидело человек пятнадцать или шестнадцать после ужина в офицерском собрании за нашим длинным столом. Была душная ночь, и окна были открыты. Некоторые товарищи начали игру, другие сидели у окна и болтали, третьи пили и курили молча. Вошел дежурный унтер-офицер и доложил о прибытии фокусника. Мы сперва были несколько удивлены. Но, не ожидая дальнейшего, тот, о котором докладывали, вошел и сказал с легким жаргонным акцентом несколько вступительных слов, в которых он благодарил за сделанное ему приглашение. Он обратился при этом к князю, который подошел к нему и, конечно, только на зло нам, пожал ему руку.
Фокусник принял это как должное и заметил, что он покажет сперва несколько фокусов с картами, чтобы затем перейти к магнетизму и хиромантии. Не успел он договорить, как некоторые из офицеров, игравшие в углу в карты, заметили, что у них исчезли фигуры; но, по мановению волшебника, они влетели в открытое окно. Последующие фокусы очень заняли нас и в значительной мере превосходили все, что я видывал в этой области. Но еще более странными мне показались магнетические эксперименты, которые он произвел потом. Не без ужаса увидели мы все, как философствующий юнкер, погруженный в сон, повинуясь приказаниям волшебника, выскочил в открытое окно, влез по гладкой стене на крышу, обежал по самому краю весь четырехугольник и потом спустился во двор. Когда он стоял уже внизу все еще в состоянии сна, полковник сказал волшебнику:
Послушайте, если бы он сломал себе шею, то уверяю Вас, Вы не вышли бы живым из казарм.
Никогда не забуду я взгляда, полного презрения, которым еврей без слов ответил на это замечание. Потом он сказал медленно:
Прочесть ли по Вашей руке, господин полковник, когда Вы мертвый или живой покинете эту казарму?
Я не знаю, что ответил бы полковник или мы, прочие, на это дерзкое замечание, но всеобщее настроение было так приподнято, что уже никто не удивился, когда полковник протянул ему руку и, подражая его жаргону, сказал:
Ну, прочтите.
Все это происходило во дворе, и юнкер все еще стоял сонный, расставив руки, как распятый, у стены.
Тогда волшебник схватил руку полковника и стал внимательно изучать ее линии.
Хорошо ли ты видишь, жид?спросил один поручик, который был уже достаточно пьян.
Спрошенный быстро обернулся и сказал серьезно:
Мое сценическое имяМарко Поло.
Князь положил еврею руку на плечо и сказал:
У моего друга Марко Поло острое зрение.
Ну, что же Вы видите?спросил полковник вежливее.
Должен ли я говорить?спросил Марко Поло.
Мы не можем Вас заставить,сказал князь.
Говорите,крикнул полковник.
Я предпочел бы молчать,возразил Марко Поло.
Полковник громко засмеялся.
Выкладывайте-ка, не так-то уж будет плохо, а если будет плохо, то ведь неизвестно, будет ли это правда.
Будет очень плохосказал волшебник,и правдой это тоже окажется.
Все молчали.
Ну?спросил полковник.
От холода Вам уже не придется более страдать,ответил Марко Поло.
Как?воскликнул полковник,ужели же наш полк переведут, наконец, в Риву?
О полке я не вижу ничего, господин полковник, я вижу только, что осенью Вы будете мертвый человек.
Полковник засмеялся, но все остальные молчали; уверяю Вас, всем нам показалось, что полковник был обречен в то мгновение. Вдруг кто-то внезапно засмеялся намеренно громко, другие подражали ему, и с шумом и смехом все вернулись в офицерское собрание.
Теперь,воскликнул полковник,со мной покончено. Но любопытствует ли еще кто из господ?
Кто-то воскликнул, как бы шутя:
Нет, мы не хотим ничего знать!
Другой вдруг нашел, что следовало бы по религиозным причинам не допускать подобного рода предсказаний судьбы, а молодой лейтенант заявил, что таких людей, как Марко Поло, надо бы сажать в тюрьму на всю жизнь. Я увидел, что князь стоял с одним из более старых офицеров в углу и курил; я услышал, как он сказал:
Где тут начинается чудо?
Между тем я подошел к Марко Поло, который уже собирался уходить, и сказал ему так, что никто не слышал:
Предскажите мне что-нибудь.
Он как бы машинально схватил мою руку.
Потом он сказал:
Здесь плохо видно.Я заметил, что пламя ламп колебалось и линии моей руки как бы дрожали.
Пойдемте наружу, господин поручик, во двор. Мне будет удобнее при лунном свете.
Он не отпускал моей руки, и я последовал за ним через открытую дверь наружу.
Мне вдруг пришла в голову странная мысль.
Послушайте, Марко Поло,сказал я,если вы не можете ничего другого, кроме того, что Вы сделали сейчас с нашим полковником, то лучше бросим.
Тотчас же волшебник отпустил мою руку и улыбнулся:
Господин поручик боятся.
Я быстро обернулся, чтобы посмотреть, не слыхал ли нас кто-нибудь; но мы вышли уже из ворот казармы и находились на шоссе, ведущем к городу.
Я хочу знать что-нибудь более определенное,сказал я.Слова всегда можно толковать различным образом.
Марко Поло поглядел на меня.
Чего желает, господин поручик?.. быть может, портрет будущей супруги?
Разве Вы можете это?
Марко Поло повел плечами.
Да можно бы было бы возможно
Но я не хочу этого,прервал я.Я хотел бы знать, что случится со мной позже, ну хотя бы через десять лет.
Марко Поло покачал головой:
Этого я не мог бы сказать, но что-нибудь другое я пожалуй могу.
Что именно?
Какое-нибудь мгновение, господин поручик, из Вашей будущей жизни я могу показать как картину.
Я его не сразу понял.
То есть что Вы думаете?
Вот что я думаю: Я могу вызвать мгновение из Вашей будущей жизни сюда, в эту местность, где мы сейчас с Вами стоим.
Каким образом?
Господин поручик должны мне только сказать, какой именно момент.
Я не вполне его понял, но был крайне заинтересован.
Хорошо,сказал я,если Вы можете, то я хотел бы видеть, что произойдет со мной в этот самый день и в эту самую секунду через десять лет понимаете ли Вы меня, Марко Поло?
Конечно, господин поручикотвечал Марко Поло и поглядел на меня застывшим взглядом.
И вот он уже исчез но и казарма, только что сверкавшая в лунном свете, исчезла, исчезли бледные избы, рассеянные по равнине, и я увидел себя самого, как иногда видишь себя самого во сне старше на десять лет, с большой темной бородой, со шрамом на лбу, лежащим на носилках посреди поляны, около меня на коленях красивая женщина с рыжими волосами, закрывшая лицо руками, рядом со мной мальчик и девочка, темный лес на заднем плане и два охотника с факелами поблизости Вы удивляетесь, не правда ли, Вы удивляетесь?
Я действительно удивлялся, потому что то, что он мне описывал, было как раз той картиной, которой должна была закончиться сегодня вечером в десять часов моя пьеса и в которой он должен был играть умирающего героя.
Вы сомневаетесь,продолжал фон-Умпрехт,и я нисколько не могу сердиться на Вас за это, но сейчас я положу конец Вашему недоверию.
Фон-Умпрехт опустил руку в карман сюртука и вынул запечатанный конверт.
Прошу Вас, посмотрите, что написано на обороте.
Я прочел громко: «Нотариально запечатано 4 января 1859 года, открыть 9 сентября 1868 года». Под этим находилась подпись лично знакомого мне нотариуса, доктора Артинера в Вене.
Это сегодня,сказал мне фон-Умпрехт.И сегодня как раз прошло десять лет после загадочной встречи с Марко Поло, которая таким образом получает развязку, но не разъяснение. Ибо из года в год судьба как будто играла со мной в капризную игру, самым странным образом колебались возможности осуществления этого предсказания, исчезали, становились неумолимо достоверными, уносились и возвращались Но позвольте мне вернуться к моему рассказу.