Благодаря отцу я жив. Благодаря ему я получил свой Дар, такой же, как у него. Часто колдунам приходится искать свой Дар, бороться за него год или даже больше, мне же не пришлось даже оглядываться. Он сам меня нашел. Правда, я не знаю, хорошо это или плохо. Лучше подумать о чем-нибудь другом
Моя семья вот еще одна позитивная тема. Когда я думаю о них, я редко впадаю в негатив. Правда, я скучаю по Аррану, но уже не так, как в плену у Селии. Как я скучал по моему брату тогда, в первые недели в клетке. Но это было так давно года два тому назад, кажется. Совет забрал меня из дома в пятнадцать, как раз перед дарением Аррана. Да, с тех пор прошло два года, но я знаю, что у них все хорошо, у Аррана и Деборы. Эллен, моя знакомая полукровка, связалась с Арраном, показала ему мое фото, принесла мне его видео, так что я видел его лицо, слышал его голос. Я знаю, что без меня им лучше. Я никогда больше их не увижу, но это не страшно, ведь они знают, что я сбежал, что я жив и свободен. Мыслить позитивно моя цель, а это самая позитивная из всех моих мыслей, ведь чем дальше я от тех, кого люблю, тем лучше для них, и тем мне легче.
Иногда я сижу у входа в пещеру, иногда даже ложусь ненадолго поспать, но сплю чутко и обычно предпочитаю ждать здесь, на своем дереве, тем более что отсюда хороший вид. И растет оно над самым обрывом, так что случайно на меня никто не набредет. С другой стороны, как знать. Охотники они потому и охотники, что хорошо охотятся. Я стараюсь вспоминать о них пореже, хотя притворяться, будто их нет, тоже не имеет смысла. Так что я сижу на своем дереве весь день, а когда темнеет, вот как сейчас, я позволяю себе вспомнить былые дни, еще до того, как Совет забрал меня из дома, до Селии, до клетки.
Больше всего я люблю вспоминать, как мы с Арраном играли в лесу за бабушкиным домом. Я прятался где-нибудь на дереве, а Арран, когда находил меня, лез за мной, но чем выше он поднимался, тем дальше я пятился, пока не оказывался на какой-нибудь совсем тонкой веточке. Он просил меня перестать, и я подбирался к нему, и мы садились на сук, свесив по бокам ноги вот как я сижу сейчас, и я опирался на Аррана спиной. Как бы мне хотелось так посидеть с ним сейчас, почувствовать спиной тепло его тела. Угадать, улыбается он или нет, ощутить, как поднимается и опускается от дыхания его грудь, почувствовать его руку, обнимающую меня.
Только сейчас об этом лучше не думать. Не думать о том, чего не можешь получить.
Еще я помню бабушку, как она возилась с пчелами, помню кур, которые забредали в кухню через вечно открытую дверь, помню грязный кухонный пол под ее сапогами. В последний раз я видел ее, когда меня забрали. Мы были с ней в здании Совета, когда мне сказали, что Селия будет моей «наставницей и опекуншей». Тогда я впервые увидел Селию, услышал ее звук, ощутил на себе ее Дар, которым она держала меня в подчинении. Кажется, будто это было в прошлой жизни. Селия оглушила меня тогда своим шумом, я упал, и меня понесли, я оглянулся и увидел бабушку она стояла одна посреди комнаты, где обычно проходили мои Освидетельствования, и выглядела испуганной и старенькой. Теперь, оглядываясь назад, я думаю, бабушка знала, что никогда больше не увидит меня. Селия сказала мне, что она умерла, и я знаю, что это они заставили бабушку умереть, как и мою мать.
Теперь я знаю
Что это?
Шаги! В темноте!
Моя кровь наполняется адреналином.
Держи себя в руках! Слушай!
Шаги легкие. Как будто крадется Охотница.
Я медленно поворачиваю голову. Никого. Облака густо устилают небо, и даже отблеска луны не видно здесь, в глубине леса.
Снова шаги. Снова адреналин.
Черт! Это уже не адреналин это зверь у меня внутри.
И тут я вижу ее. Это косуля. Она боится.
Животный адреналин разрывает меня на части, зверь рвется наружу.
Спокойно! Спокойно! Дыши медленно. Считай вдохи и выдохи.
Глубокий медленный вдох и такой же выдох.
Два вдоха пауза медленный выдох.
Три частых вдоха я чувствую, как кровь в моих жилах превращается в пламя, один глубокий выдох.
Четыре мелких вдоха, я борюсь со зверем, с тем, что заставляет меня превращаться в него.
Косуля поворачивается и тут же скрывается в чаще леса. Но я человек, я по-прежнему сижу на дереве, и косуля жива. Я могу контролировать свой Дар. Могу остановить его, по крайней мере. И, раз я могу ему запрещать, то, может быть, когда-нибудь научусь и разрешать.
Я широко улыбаюсь. Впервые за много недель я чувствую настоящий позитив.
Сегодня я держался молодцом, придерживался списков, далеко в негатив не забредал. Можно и побаловать себя приятными мыслями, теми, которые я приберегаю для особых случаев. Мои самые любимые мысли об Анне-Лизе. И вот что я вспоминаю
Я и Анна-Лиза
Мы вдвоем сидим на плите из песчаника, наши ноги свешиваются с края. Анне-Лизе пятнадцать, мне еще четырнадцать. Мое колено совсем рядом с ее коленом, но они не соприкасаются. Стоит поздняя осень. Мы уже два месяца встречаемся здесь каждую неделю. За все это время мы лишь раз коснулись друг друга, во вторую нашу встречу. Я взял ее руку и поцеловал. До сих пор не могу поверить, что я это сделал. Наверное, я был тогда слегка не в себе. Теперь я только об этом и думаю, то есть я на самом деле думаю только о том, как это было, но повторить такое я не в силах. Анна-Лиза и я разговариваем, карабкаемся на камни, бегаем друг за другом, но даже гоняясь за ней, я никогда ее не ловлю. Подбираюсь совсем близко, но не ловлю. И себя поймать не позволяю.
Она болтает ногами. Ее серая школьная юбка аккуратно отглажена, на ней ни пятнышка. Ноги у нее гладкие, чуть загорелые, выше колен покрыты тонким светлым пушком. Моя нога в миллиметре от ее ноги, но я знаю, что ни за что не смогу его преодолеть. И я заставляю себя повернуть голову и посмотреть в другую сторону.
Под нами крутой обрыв, довольно высокий, но спрыгнуть все-таки можно внизу песок. День ветреный, но там, где мы сидим, это не чувствуется. Деревья качают макушками и шелестят, словно говорят друг с другом, сплетничают, с них небольшими стайками срываются листья. Вдруг одну стайку подносит прямо к нам; Анна-Лиза еще не успевает пошевелиться, а я уже знаю, что сейчас она попытается поймать лист. Она вскидывает руку, вытягивает ее и сама вытягивается над обрывом. Она вытянулась слишком далеко, но с ней ничего не случится, даже если она потеряет равновесие, и хотя мне, наверное, следовало бы обхватить ее, чтобы не дать ей упасть, но я не двигаюсь. Она смеется, вытягивается еще дальше и все-таки ловит лист, но тут же хватается другой рукой за рукав моей рубашки, а я все не прикасаюсь к ней. Тяну на себя руку, чтобы она не упала, но ее не трогаю.
Лист у нее. Коричневый березовый треугольничек. Она держит его за стебелек и вертит им у меня перед носом.
Поймала! Но не благодаря тебе. Я чуть не свалилась.
Я знал, что ты будешь в порядке.
Неужели? И она проводит листком по моему носу, ее пальцы скользят в миллиметре от моих губ. Я отодвигаю голову немного назад.
Держи, это тебе. На, возьми.
Я говорю:
Обычный лист. Таких кругом много.
Протяни руку. Этот листок особый. Я поймала его сама, рискуя собой, специально для тебя.
Тогда это действительно совсем особенный лист, говорю я и протягиваю руку.
Она роняет листок мне в ладонь.
А ты когда-нибудь говоришь «спасибо»?
Я не знаю. Никогда об этом не задумывался.
И никогда меня не касаешься.
Я пожимаю плечом. Не могу же я сказать ей, что считаю разделяющие нас миллиметры. Вместо этого я говорю:
Я сохраню этот лист. Отталкиваюсь от камня и прыгаю вниз, на песок.
Вот я уже у подножия скалы и не знаю, что делать дальше. Я надеялся, что она прыгнет вместе со мной. Я поднимаю голову и говорю:
Можно, мы поговорим о чем-нибудь другом?
Если ты вернешься сюда и вежливо попросишь, то можно.
Я карабкаюсь по утесу наверх со всей скоростью, на какую способен выделываюсь, но у самой вершины останавливаюсь. На том самом месте, где я обычно переваливаю через край, сидит она. Загораживает проход. Есть другой путь, он сложнее, и я опускаюсь на пару шагов вниз, а потом поднимаюсь в другом месте, но она уже передвинулась туда и снова сидит у меня на пути.
Привет, говорит она и с улыбкой наклоняется ко мне.
У меня остается лишь один способ забраться наверх перелезть прямо через Анну-Лизу.
Прошу прощения, говорю я. Не могли бы вы немного подвинуться?
Она мотает головой.
А если я скажу «пожалуйста»?
Она снова мотает головой, широко улыбаясь.
Для мерзавца половинного кода ты не такой уж и мерзавец.
Пожалуйста, Анна-Лиза. Мне неудобно держаться: пальцы рук затекли, ботинки вот-вот соскользнут с утеса. Долго я здесь провисеть не смогу.
Не понимаю, за что тебя выгнали из школы. Ты же такой паинька. Она говорит это учительским голосом.
Ничего я не паинька.
Она снова наклоняется ко мне, усмехаясь.
Докажи.
Я должен буду либо перелезть через нее, либо спрыгнуть вниз, причем совсем скоро, мои ноги уже начинают дрожать от напряжения. Думаю, я смогу перелезть через нее, если упрусь рукой в землю справа от ее коленей, но тогда мне надо будет как-то перевалить через сами колени, и
Жду не дождусь, когда я смогу рассказать моим братьям, какой ты, оказывается, трусишка, продолжает дразнить меня она. Я смотрю ей прямо в лицо, и хотя я знаю, что она шутит, сама мысль о том, что она вообще может о чем-то говорить с этими придурками, сводит меня с ума. Улыбка в секунду сходит с ее лица. Я отпускаю камень, на котором вишу, поворачиваюсь в воздухе и падаю на землю. Меня трясет, когда я встаю на ноги, а она кричит мне сверху:
Натан! Прости! Я не должна была И она опускается рядом со мной на землю, также легко и грациозно, как всегда. Зря я это сказала. Глупо.
Если они только узнают, что мы встречаемся. Если
Ты же знаешь, что я ничего никому не скажу. Просто я глупо пошутила.
Я понимаю, что реагирую слишком сильно и порчу нам встречу, поэтому, ковыряя носком ботинка песок, я говорю:
Знаю. Потом я улыбаюсь ей и возвращаюсь к шутливому тону. Только не говори никому, что я на самом деле слабак, ладно? А я никому не скажу, какая ты хулиганка.
Я хулиганка?! Она снова широко ухмыляется и тоже начинает скрести землю туфлей. Каблуком она проводит в песке длинную линию и говорит: На шкале от хулиганки вот здесь она делает отметину на одном конце, до милой, воспитанной, робкой девочки вот здесь и она переходит к другому концу, втыкает там каблук в землю и поворачивается ко мне, где я, по-твоему, нахожусь?
Бормоча:
Анна-Лиза, Анна-Лиза, Анна-Лиза, я прохожу вдоль черты сначала в одну сторону, потом в другую. Не дойдя до робкого конца примерно на три четверти, я останавливаюсь и пячусь назад, останавливаюсь и снова пячусь, и так до тех пор, пока до хулиганки не остается всего одна десятая пути.
Ха! говорит она.
Ты для меня слишком плохая.
Большинство моих школьных друзей поставили бы меня сюда! рявкает она и прыгает куда-то рядом с робким концом.
Все твои школьные друзья фейны, говорю я.
Ну и что, зато они способны отличить хорошую девочку от хулиганки.
А куда бы они поставили меня?
Я отхожу с дороги, когда Анна-Лиза, шаркая по земле ногами, пятится к тому концу прямо туда, где стоял я, почти к самому хулиганистому краю.
А твои братья? Куда бы меня поставили они?
Она немного мешкает, потом уверенно шагает мимо хулиганистого конца, доходит до самого утеса и там останавливается. Она говорит:
Фейны в школе тебя боялись, потому что ты мог побить кого угодно. У тебя была плохая репутация, но они почти каждый день видели тебя в классе и знали, что если к тебе не лезть, то ты никого не тронешь.
Но твои братцы до этого не додумались. Не лезть ко мне, я имею в виду.
Не додумались. Но они тоже тебя боялись.
Они избили меня до полусмерти! Бросили одного, без сознания.
А сначала ты их избил! Но дело не только в этом. Помедлив немного, она продолжает: Дело в том, кто ты. Точнее, кто твой отец. Причина в Маркусе. Его боятся. Его все боятся.
Она, конечно, права, но я-то тут при чем: можно подумать, он в любую минуту появится и накостыляет кому-нибудь за меня по шее.
И тут она спрашивает:
А ты его боишься?
Я не знаю: он же мой отец. Он опасен, он убийца, но он все-таки мой отец. И я хочу с ним встретиться. Я не хотел бы, если бы боялся. И я говорю:
Анна-Лиза, тебе я верю больше, чем кому-либо другому, и все же, если Совет узнает что-нибудь о моих чувствах к нему, и вообще что-нибудь Я просто не могу говорить о нем. Ты же знаешь.
Извини, зря я спросила.
Но я могу сказать, кого я боюсь: Совета. И твоих братьев. Если Но я не хочу продолжать. Мы оба знаем если они узнают о наших встречах, нам обоим грозит большая беда.
Анна-Лиза говорит:
Знаю. Такой паршивой семейки, как моя, еще поискать.
Ну, моя не намного лучше.
Намного. У тебя есть Арран и Дебора. Они хорошие люди. А у нас хороших людей нет. Ну, Коннор еще ничего, когда он один, без Лайама или
Ты хорошая, говорю я.
Она улыбается, а я вдруг соображаю, как ей, должно быть, грустно и одиноко и как повезло мне, что у меня есть Арран, и Дебора, и бабушка. И, без всякой задней мысли, я вдруг беру ее за руку и чувствую в своей ладони ее ладонь. Я снова касаюсь ее! Я немного удивлен, но это случилось, и я не хочу раздумывать об этом слишком долго. Наши руки почти одинакового размера: моя чуть шире, а у нее пальцы длиннее и тоньше. Кожа на ее руке мягкая и такого цвета, какого бывает кожа, а не грязь.
Почему у тебя всегда такие чистые руки? Я поворачиваю ее ладонь из стороны в сторону, осматриваю ее. Я весь в красной пыли, а на тебе и на твоих ладонях ни пятнышка.
Я же девочка. А мы, девочки, славимся своими способностями в таких областях, о которых мальчики даже мечтать не смеют. Ее голос дрожит, рука едва касается моей.
Мне становится страшно, но останавливаться я не намерен. Кончиком пальца я обвожу в воздухе ее ладонь, палец за пальцем, а она держит ее, не опускает. Большой палец, ложбинка между ним и указательным, указательный, опять ложбинка, палец, ложбинка, палец, опять ложбинка, и вот, наконец, мизинец, а потом и запястье.
Она говорит:
Я всегда удивляюсь тому, какой ты нежный. Это так не похоже на хулигана, каким тебя считают.
Мне хочется сказать что-нибудь в ответ, но в голову не приходит ничего путного.
Ты опять притих, говорит она.
Что в этом плохого?
Ничего, наверное. Тебе даже идет. И она начинает пальцем обводить мою ладонь, как я обводил ее. Просто иногда мне хочется знать, о чем ты думаешь. Ее палец продолжает скользить вдоль края моей ладони. О чем ты думаешь?
Я думаю о том, что мне нравится то, что она сейчас делает. Мне приятно. Сказать ей об этом? Не знаю. Я говорю:
Я ты
Она смотрит на меня, наклонив голову набок.
Ну вот, теперь ты прячешь лицо, жалуется она. Ты что, краснеешь?
Нет!
Она берет меня пальцем за край подбородка и поворачивает мою голову к себе.
Мне становится немного жарко, но я бы не сказал, что я краснею.
Она говорит:
Какой ты милый.
Милый!
Я отвечаю:
А я всегда думал, что я мерзавец.
Она хихикает и встает на ноги.
Ты милый, и ты медленно бегаешь. Ты никогда меня не догонишь.
И она убегает, а я догоняю, и в тот день я впервые ее ловлю.
Темнеет
Время, наверное, уже за полночь. Вот и еще один день прошел. День, полный позитивных мыслей. День, когда я снова думал об Анне-Лизе, но ни на шаг не приблизился к тому, чтобы ей помочь. День, проведенный на дереве в ожидании Габриэля, который так и не пришел. Надо бы попытаться заснуть, но я не чувствую усталости. Я редко устаю по ночам. Даже наоборот, я как будто становлюсь еще живее, хотя и Чернее тоже.
Можно придумать еще какой-нибудь список или повторить то, чему учила меня Селия: как убивать ножом, как убивать голыми руками. Это весело. А можно заняться фактами. Например, из жизни мои семьи. Просто сидеть и перебирать имена: Харроу, Титус, Гонт, Дариус, Лео, Кастор, Максимилиан, Массимо, Аксель, Маркус, Натан. Харроу, Титус, Гонт, Дариус
Да, списочек не из веселых, и депрессивные мысли мне сейчас противопоказаны, но ведь не моя вина в том, что всех моих родственников убили Охотники или замучил до смерти Совет. Хотя вот Маркус до сих пор жив, по крайней мере, насколько мне известно, он цел и невредим и живет неизвестно где. И он был рядом со мной, он спас мне жизнь, он провел для меня церемонию Дарения, но потом снова ушел и бросил меня одного, как всегда.