Что ж, эту войну приводит в движение политика, так займемся же политикой. Пригласите их.
С виду пришедшие не очень-то располагали к себе. Несмотря на молодость, сенатор уже начал лысеть. Генерал, щеголяющий остроконечной рыжей бородкой, оказался невысоким и коренастым, зато держался по-военному прямо; безупречная вы правка выдавала в нем вест-пойнтского выпускника. Взор его был холоден и бесстрастен, как взгляд хищной птицы. Сидел он молча, устремив взгляд за окно, на реку Потомак и далекие вспаханные поля Виргинии по ту сторону, не раскрывая рта, если только к нему не обращались напрямую. Очевидно, политика его совершенно не интересовала. Линкольн следил за ним краешком глаза, упорно пытаясь разбудить воспоминание, затаившееся где-то у самой поверхности сознания. Ну конечно!
Что ж, конгрессмен,перебил президент тираду, мало-помалу переходившую в слишком уж знакомую аболиционистскую речь,все сказанное вами весьма резонно. В ответ на это я могу лишь повторить слова, которые проговорила девушка, натягивая чулок: «Сдается мне, в этом что-то есть». Я приму ваши мысли к сведению. А сейчас мне бы хотелось перекинуться словцом-другим с вашим братом.Он развернулся в кресле, чтобы оказаться лицом к Шерману.Генерал, поправьте меня, если я заблуждаюсь, но не встречались ли мы хотя бы однажды?
Встречались, мистер Линкольн,кивнул Шерман.Вскоре после битвы при Булл-Ране.
И конечно, по поводу небольшого дисциплинарного вопроса в одном из ваших ирландских полков, насколько припоминаю.
Можно сказать и так. Насколько помнится мне, это произошло перед самым вашим визитом. Один капитан, адвокатиш-ка, простите за выражение, пришел ко мне для беседы, когда нас могло слышать множество его солдат, находившихся неподалеку. Он вполне недвусмысленно заявил, что его трехмесячный срок завершен и он отправляется домой. Я не мог стерпеть подобного на глазах у его подчиненных.Лицо Шермана, переживающего прошедшее заново, окаменело от гнева.Подобные поползновения надобно пресекать в корне. Особенно перед лицом людей, однажды уже бежавших с поля боя. Так что я сунул руку за борт шинели, сказав: «Попытка покинуть полк без приказа считается мятежом, и я пристрелю вас, как собаку». На этом вопрос был закрыт.
Не совсем,Линкольн улыбнулся при этом воспоминании.Должно быть, чуть позже в тот же день, когда мы с государственным секретарем Сьюардом верхом объезжали лагерь, этот самый капитан приблизился к нам и, указывая на вас, сказал: «Господин президент, у меня жалоба. Сегодня утром я разговаривал с полковником Шерманом, и он грозился застрелить меня».
Как всегда, смакуя добрую байку, Линкольн выдержал мелодраматическую паузу, прежде чем продолжать:
Я чуточку выждал, потом наклонился к нему и прошептал, что называется, театральным шепотом. Что ж, будь я на вашем месте, сказал я, и он грозил бы меня застрелить, я бы ему доверял, поскольку он и вправду на такое способен!
Все трое рассмеялись хорошему, умело поданному анекдоту.
Конечно,добавил Линкольн,суть дела я узнал, когда ее изложил мне полковник Шерман, ибо тогда вы были в этом звании. Поскольку я ничего толком не знал, то решил довериться вашему суждению, чувствуя, что вы знаете свое дело.
После поражения при Булл-Ране войска были деморализованы, и подобные разговоры следовало пресекать тотчас же.
На лад Вест-Пойнта.
Так точно.
А ведь покинув Вест-Пойнт, вы одно время были начальником Луизианской государственной военной академии? Это правда?
Мне действительно выпала такая честь.
Камп чересчур скромничает,встрял Джон.Он основал эту академию, чуть ли не построил ее собственными руками. Начал в голом поле, возвел здания, организовал учебное заведение, и через два месяца оно уже открылось.
Президент кивнул.
Должно быть, у вас было на Юге много друзей, когда вы занимали такой ответственный пост?
Было. Пожалуй, и сейчас еще есть. За время службы я хорошо познакомился с южанами. У меня были друзья, человеческими качествами которых я восторгался. Но вот их отношения к порабощенным неграм я отнюдь не одобряю. Они встречают человека не по одежке, не по уму и даже не по воспитанию. В их глазах человек обретает вес, только если за ним следует раб, угождающий его прихотям. Один человек порабощает другогои гордится этим до беспамятства. Во всех остальных отношениях они чудесные, благородные люди. После учебы становятся отличными солдатами. Это военный народ, с крепкими воинскими традициями.
К несчастью,кивнул Линкольн.Слишком многие из ваших однокашников по Вест-Пойнту воюют на их стороне.
Южанеотличные бойцы. Но порой они не внимают простейшей логике. Я знаю, ибо пытался взывать к их разуму. Однажды я пытался предупредить офицеров, преподававших в академии, об их неминуемой участи, о переменах, которые сулит им будущее. Боюсь, они даже не услышали, ибо крайне негибки в своих воззрениях.
Вы меня озадачили, генерал,с недоумением взглянул на него Линкольн.О чем вы хотели их предупредить?
Разговор состоялся, когда южные штаты уже начали откалываться. То было время великих тревог. Все преподаватели академии состояли на действительной службе в армии Соединенных Штатов. Они разрывались между верностью своему правительству и верностью своим штатам. Я пытался урезонить их. Поведать о неизбежности гибельной войны, господин президент. Пытался растолковать, сколь они безрассудны, ибо мысленным взором видел, что прольются реки крови, если они не сойдут с дороги, ведущей к гражданской войне. Реки их собственной крови. Мне не удалось убедить их, что миролюбивые северяне пойдут в бой, если придется. Пойдут в бой и победят.
Вы говорите весьма убежденно. Вы догадывались, что боевой дух Севера со временем возобладает?
Не совсем. Южане всегда отличались воинственностью, потому-то многие из них и пошли в Вест-Пойнт. Ибо считают, что во многом на голову превосходят остальных. Но все мы американцыи северяне, и южанеи реагируем на конфликт одинаково. Однако нынешнюю войну выиграет отнюдь не боевой дух. В конечном итоге верх возьмет военная техника. Юг не в состоянии построить, скажем, локомотив или железнодорожный вагон, вообще произвести что бы то ни было потребное для ведения войны и окончательной победы. Они выигрывают сражения, ибо они отважный народ, но не располагают ресурсами для победы. Когда же я говорил об этом, они улыбались мне, как слабоумному.Шерман помолчал, устремив свой холодный, пустой взор за окно, в сторону раскинувшейся за рекой вражеской земли. Видел дела минувшие... а быть может, и грядущие.После этого мне не оставалось ничего другого, как покинуть Юг и выступить за дело Союза. Конечно, мои слова пропустили мимо ушей и скоро забыли, и мы стремительно покатились навстречу войне. Но эти людимои добрые друзья, и по сей день я не могу воспринимать их как мятежников или предателей. Они восстали на защиту своей родины, своих очагов и семейпротив чужаков, вторгшихся на их землю, каковыми они нас считают.
Его слова произвели на Линкольна неизгладимое впечатление: оказывается, этот человек не только воин, но и мыслитель. Слишком уж многие генералы думают только о схватках и почти ни о чем более. А у иных нету даже боевого духа. Генерал Макклеллан потратил целых пять месяцев совершенно впустую. Те
перь он угодил с лихорадкой в госпиталь, и президент принял командование на себя. На западе Халлек застрял и ни с места. Солдаты гибнут, но больше ничего не происходит. Только морская блокада идет успешно. Контрабандные суда перехватываются почти ежедневно, все запасы у южан на исходе. И все равно, ситуация сложилась патовая. Нельзя же выиграть войну, если сидеть сложа руки и надеяться, что мятежники перемрут голодной смертью. Будь во главе войск генерал Шерман, он сумел бы повлиять на ситуацию. Конечно, не прямо сейчас, но надо иметь его в виду.
Вы далеко пойдете, генерал. Хотелось бы мне иметь хотя бы дюжину таких, как вы. Тогда с войной было бы покончено уже к весне. Насколько я понимаю, вы хотите служить под командованием генерала Халлека?
Так точно. Он хочет, чтобы я принял дивизию под началом генерала Гранта.
Тогда по рукам! Приказ будет отдан. Желаю вам всяческих успехов.
Николай, с безупречным чутьем секретаря появившийся именно в этот момент, проводил гостей. И заговорил лишь тогда, когда закрыл за ними дверь.
Миссис Линкольн спрашивает, не можете ли вы зайти к ней в комнату Вилли.
Смуглое лицо Линкольна приобрело землистый оттенок.
Никаких перемен?
Не знаю, больше она ничего не сказала.
Линкольн поспешил прочь из кабинета. Мэри стояла у двери, глядя на кровать. Ощутив его прикосновение к локтю, обернулась.
Он такой холодный!
Один из друзей Вилли сидел у большой кровати, выпрямившись с мрачной серьезностью. Глаза Вилли были закрыты.
Он ничего не говорил?спросил Линкольн у мальчика.
Нет, сэр, сегодня нет. Но он наверняка знает, что я здесь, потому что пожимает мне руку.
Поставив стулья, они в молчании присели рядом с парнишкой. Тут уж ничего не скажешь, ничего не поделаешь. Пришел доктор, поглядел на безмолвного ребенка, потрогал его лоби покачал головой, сказав этим больше, чем под силу выразить словам.
Только через час Линкольн вернулся к письменному столу и устало опустился в кресло. И обернулся, услышав голос:
Ему это удалось, мистер Линкольн, Гранту это снова удалось!
Военный министр вбежал в комнату, размахивая депешей, как боевым стягом. В своем восторженном задоре он даже не заметил, как осунулось лицо президента, не разглядел беспросветного отчаяния, застывшего во взоре Линкольна. Повернувшись к висящей на стене карте Соединенных Штатов, Камерон постучал пальцем по штату Теннесси.
Форт Донелсон пал, и это воистину великая победа!И зачитал с принесенного листка:Шестнадцатого февраля... армия конфедератов сдалась... пятнадцать тысяч пленных. Вот оно, самое великолепное доказательство, что в Гранте мы нашли великого полководца. Знаете, что сказал Грант, когда генерал Бакнер спросил его об условиях сдачи?Отыскав на листке нужное место, Камерон назидательно поднял палец:«Никаких условий, кроме безусловной и немедленной сдачи. Предлагаю вам немедленно перейти к делу».Министр ликовал.Полагаю, если позволите, надо немедленно произвести Гранта в генерал-майоры.
Линкольн утвердительно склонил голову. Камерон снова обернулся к карте.
Сперва пал форт Генри, теперь очередь форта Донелсон, сущая катастрофа для противника! Камберленд и Теннессидве важнейшие реки юго-западав наших руках. Штат Теннесси теперь принадлежит нам, а Кентукки распахнут перед нами. Южанам остается лишь горько сетовать. Они окружены и подвергаются непрерывным атакам.Он ткнул пальцем в карту:Наши армии находятся вот здесь, в Виргинии близ Вашингтона, и здесь, у Харпере-Ферри. А также на полуострове, у форта Монро, и готовы нанести удар по Ричмонду и Норфолку. Стальное кольцо, вот как это называется! Наши войска у Порт-Ройяла нацелены на Саванну и Чарльстон. Далее по побережью Мексиканского залива мы готовы постучаться в ворота Мобила и Нового Орлеана. А здесь, на Миссисипи, устремлены на Камберленд и Теннесси.Утомленный восторгом Камерон плюхнулся в кресло.Блокада вдоль всего мятежного побережья уже не просто докука Джонни Бунтарю, а полновесная угроза. Я не удивлюсь, если война закончится еще до конца года. Тысяча восемьсот шестьдесят второй станет нашим annus mirabilis, победным годом.
Дай Бог, чтобы это было так, Камерон. Я молюсь, чтобы неисчислимым смертям и разрушениям пришел конец и наша многострадальная страна вновь стала единой. Но раненый зверь
бросается на обидчика, а Юг ранен, и ранен жестоко. Мы не должны терять бдительности ни на миг. И важнее всего для нас блокада. Ее следует поддерживать и укреплять. Надо отрезать противника от всех каналов поставок извне. Без оружия, боеприпасов и снаряжения Югу долго не продержаться. В конце концов их войска будут разбиты.
Слова были полны оптимизма, но в голосе Линкольна прозвучал беспросветный мрак. И столько в нем было горечи, что Камерон вдруг заметил явное страдание, написанное на лице президента.
Сэр, вам нездоровится?
Нет, не мне. Тому, кто мне дорог. Моему сыну, Вилли. Ему ведь всего двенадцать. Доктора говорят, смертельно болен. Тиф. Сомневаются, что доживет до вечера.
Пораженный горем и болью президента, Камерон даже не нашел слов для ответа. Встал, скорбно покачивая головой, и медленно вышел.
Река Джемс пересекает всю Виргинию, сердце Конфедерации. Покинув Ричмонд, ее столицу, Джемс неспешно несет свои воды через щедрые земли этого края к морю. У самого впадения в широкий залив, известный под именем Хэмптон-Роудс, в нее вливается река Элизабет.
В это мартовское утро над рекой Элизабет курился туман, и первые лучи рассвета с трудом пробивались сквозь него, смутно очерчивая голые деревья, выстроившиеся по берегам реки. На ветке, нависающей над водой, сойка распевала свою хриплую песньи вдруг смолкла. Потом сорвалась в воздух и унеслась прочь, испугавшись темной громады, замаячившей в тумане. Птичье пение сменило пыхтение, напоминающее тяжкие вздохи какого-то речного чудовища. Вскоре из тумана выползло и само чудовище, пыхтя паровым двигателем и изрыгая черный дым из единственной высокой трубы.
Облаченный в броню, пузатый, медленный и неказистый корабль двигался едва-едва, почти не тревожа рябью зеркальную гладь реки. Но, проплывая мимо, продемонстрировал серые борта с орудийными портами, пока что плотно закрытыми, и чудовищный таран, укрепленный на носу. На баке, прямиком над четырехфутовым стальным бивнем, находилась бронированная рубка, а в рубкекомандир корабля, адмирал Франклин Бьюкенен, стоявший позади рулевого.
Но восторга адмирал отнюдь не испытывал. Не корабль, а скопище компромиссов. Деревянный корпус сделан из обугленной обшивки «Мерримака», сожженного янки при отступлении из Норфолка. И этой сырой обшивке уготована роль спасителя Конфедерации. Сгоревшие шпангоуты и обшивку срезали, оставив лишь прочное дерево. На остатках днища возвели бронированную надстройку из сосны и дуба, покрытых броневыми листами ради защиты установленного здесь десятка больших пушек. И вот теперь «Мерримак», переименованный в корабль военного флота Конфедерации «Виргиния», идет на войну в самый первый раз. Да притом мучительно медленно. Одноцилиндровый двигатель, и без того хлипкий и слабосильный, долго пробыл под водой, прежде чем его подняли и привели в порядок. Древний двигатель с самого начала не получал должного обслуживания, а уж пребывание в соленой воде ничуть не пошло ему на пользу. И тащить тяжелую посудину быстрее пяти узлов в час хилый двигатель оказался просто не в состоянии.
Зато, по крайней мере, судно наконец спущено на воду и скоро отведает вкус битвы. Оно пошло бы в бой и раньше, но суровые весенние шторма хлестали побережье много дней подряд, по заливу катились огромные валы, горами обрушиваясь на берег. Имеющая малую осадку «Виргиния» просто затонула бы. Теперь шторм стих, волны за ночь улеглисьи броненосец наконец-то будет испытан в деле.
Повернувшись, адмирал Бьюкенен спустился по трапу в машинное отделение, где громко крикнул, стараясь перекрыть лязг металла и шипение пара:
Слишком медленно, лейтенант Джонс, слишком уж медленно идем! Нельзя ли развести пары посильнее?
Нет, сэр!крикнул в ответ перепачканный смазкой офицер.Больше нам не выжать. Давление и так чересчур высокое, еще чутоки что-нибудь взорвется.
Бьюкенен вернулся на свой пост. Когда «Виргиния» дотащилась до реки Джемс, к ней присоединились четыре деревянные колесные канонерские лодки. Самая крупная«Патрик-Генри»с целыми шестью пушками, а самый крохотный«Тизер»вооружен только одной.
Вот и вся флотилия, собранная против могучего военного флота Соединенных Штатов.
Туман уже разошелся, и пыхтящие пароходы медленно вышли в широкие воды Хэмптон-Роудс. За Норфолком они окажутся в открытом море.
И столкнутся с блокадным флотом, ибо именно там начинается удушающий барьер блокады. Эти подступы к сердцу Конфедерации так важны, что здесь встала на якоре целая флотилия кораблей Союза. Бьюкенен ни разу не видел ее, но ежедневно получал рапорты о ее численности и состоянии.
Прежде всего сорокапушечные паровые фрегаты «Роанок» и «Миннесота». Их сопровождают парусные фрегаты: пятидесятипушечный «Конгресс» и «Камберленд» с двадцатью четырьмя орудиями. В общей сложности вход в реку Чарльз контролирует свыше ста пятидесяти пушек. Чтобы одолеть их, нужен целый флот. А флота у Юга нет.