Мне крайне радостно за твоё столь доброе отношение к моему отцу. Ты права, назвать его плохим человеком язык даже у меня не повернётся, хозяин он поистине толковый но вот именно, что он хозяин, добавил он, еле слышимым голосом, который приглушился внезапным порывом ветра, чуть не сорвавшим бельё.
Пока девушка его придерживала, Александр скрылся. Он сделал ещё один прощальный обход пруда и, наполнившись решимостью, зашёл в дом. Он твёрдой поступью подходил к кабинету отца. То приторное чувство обречённости, которое мимолётно ухватилось за его душу, развеялось как серый дым, вываливающийся из печной трубы. В его глубоких чёрных глазах читалось стремление испортить папенькин план, превратив предполагаемую каторгу в распахнутую дверь из неё. Свойственная его характеру манера превращать одно суждение в другое ради собственной выгоды вкупе с диким желанием съязвить переполняло его. Казалось, сейчас он вышел на совершенно иной уровень и что ни одна былая шалость не сравниться с данной. По крайне мере так думалось самому Боровскому. Даже не стуча, он нахально ворвался в кабинет, широко распахнув дверь и сделав всего шаг за порог. Он произнёс всего одну фразу: «Прикажи, чтобы экипаж был приготовлен к завтрашнему дню». Александр Сергеевич не успел понять, что произошло, и даже не смог ответить, так как мальчишка быстро удалился восвояси.
III
Боровский ушёл в свою комнату, растекаясь от улыбки, будучи в предвкушении грядущего веселья. Столь долгожданная свобода, которую он и не надеялся увидеть, была всего в одном маленьком шаге от него, который ранее казался безграничной пропастью, непреодолимой и невозможной. Внезапный гнев сначала затуманил глаза, а густое отчаянье притупило чувство, поэтому он не понял всей прелести картины сразу.
Спустившись на первый этаж через лестницу в парадной, Боровский прошёлся мимо кухни, из которой доносился сладкий аромат булочек, только что вынутых из печки и помазанных толстым слоем масла. Он тихо вытащил одну из них с подноса, перекидывая с ладони на ладонь. Откусив кусочек, он обжёг язык, однако рот наполнился таким блаженным вкусом, что он перебивал всякую боль. После короткого перекуса Боровский вновь взлетел на второй этаж в свою комнату. Войдя внутрь, он увидел свою няньку, Марью Петровну. Она собирала вещи в кожаный чемодан с металлическими заклёпками, издававшими щелкающий звук каждый раз как закрывались. Марья Петровна взглянула на него чистыми глазами, отдающими не то зеленоватым, не то голубоватым оттенком, и нежно улыбнулась. Она была престарелой женщиной, которой было около шестидесяти лет, но точной даты рождения она не припоминала, поэтому могла лишь приблизительно говорить о своём возрасте. Вид её был приятен глазу, длинные, когда-то русые волосы аккуратно лежали под повязанным платком.
В молодости, по рассказам Петруши, заведующим всеми бытовыми делами в доме, Марья Петровна была очень обворожительна. Из-за чего привлекала к себе большое внимание, к ней приходило много мужиков с соседних деревень свататься, но Сергей Петрович, дедушка Боровского, не позволял нахальным мужланам расхаживать по его поместью и выдворял таковых, заручившись вилами. Характер у деда был дай Бог, похлеще, чем у отца и, тем более самого Саши. Язвительностью там и не пахло, там пахло смачным кулаком. К счастью или к сожалению, деда Боровский не знал, так как тот погиб, будучи на войне в двенадцатом году, задолго до его рождения. Ему говорили, что дед был взрывной как порох, воспламенялся по любому поводу, что уж слишком не свойственно было его отцу, который явно закоксовывал это чувство где-то в личных бочках, а после разом открывал их, изливаясь как рог изобилия. В то время, когда гнев копился, был он спокойнее удава. Сам же Саша был почти всегда спокойным, за редким исключением. Будто мертвенное безразличие к событиям, вещам, окружающим его, сильно отличало его от отца и уж тем более деда. И это примечали все домочадцы. Старик Петруша видел в этом влияние матери, Любовь Макаровны, которая также была очень спокойной, но это её качество было скорее привито невероятной благовоспитанностью. И эта внутренняя воспитанность перевесила пылкий мужицкий нрав.
Трудно будет найти пару столь диаметральную по характеру, и которая жила бы так мирно, как Александр Сергеевич и Любовь Макаровна. Даже внешнее, казалось, они не могли сочетаться, но когда были вместе, словно дополняли друга. Александр Сергеевич зачастую носил строгий деловой костюм, лишь изредка он мог переодеться в домашнее, чтобы расслабиться. Он был коротко стрижен, брюнет с угрожающими бакенбардами и большими глазами, которые были уж слишком глубоко посажены. Лицо его было будто каменным, не способным даже при желании изобразить внятной эмоции, но очень грозным. Фигурой он был массивен и высок, гораздо выше своей супруги, почти на две головы, оттого страшил вдвое успешней. Саша же с каждым годом по росту всё приближался к отцу, а черты его лица становились похожими на его, но совмещали в себе и элементы матери. Любовь Макаровна же была хрупкой прекрасной женщиной с золотистыми длинными локонами, собранными в косу. По дому она ходила в лёгком платье бежевых цветов, аккуратно лежавшим на её тоненьком теле. Лицо её было гораздо живее, нежели у мужа, и по нему можно было легко понять, что она испытывает. Та же ситуация и с глазами, умеючи, в них читались все её мысли. И когда они всякий раз приходили на званый ужин, а делали это они не часто, лишь при весомых причинах, то подчёркивали яркие особенности друг друга. Если уж и говорить о характере членов семьи Боровского, то нельзя не отметить выделяющуюся на их рассудительном, почти холодном, фоне младшую сеструТатьяну, которая, как уже отмечал сам Боровский, была уж слишком простодушна. Возможно оттого, что от роду ей быловсего ничегопятнадцать лет, а может от данного природой доброго нрава. В своей даже излишней душевной теплоте она на несколько кругов обгоняла своего отца, брата и даже достаточно тёплую матушку. Но всё же влияние воспитания матери в развитии этого прекрасного чувства отрицать невозможно. В общем-то, блестящие манеры Боровского и способности достойно держаться в общественном свете как раз были получены от матери, поэтому в истинности предыдущего суждения сомневаться не стоит.
Добрый день, Александр Александрович, тихим голосом произнесла Марья Петровна, освещённая проникающим через оконные рамы светом.
Добрый как вижу, тебе уже доложили о желании отца?
Да-с.
И что же, ты довольна? Хочется что ли тебе таскаться в такую даль под старость лет?
А чего бы и не поехать, если везут вот если б не везли, а сказали, мол, топайте ноженьками, то вот тогда бы и задумался, посмеялась. А если всё так ладно, то чего ворошиться как кура на стоге сена? А-а? Александр Александрович?
Простая ты, в доску. Не уж-то мнения своего нет совсем?
Как нет?.. У всякой животинки мнение есть, значит и у меня найдётся чутка, посмеиваясь, говорила она, застилая постель. Думаю, если господин попросил, то просьбу его уважить надо, ежели не так, то не по-людски.
Попросил? Может приказал?
Нет, что Вы? Александр Сергеевич совсем реженько приказывает, если, конечно, в духе, улыбнулась, а так он всегда лишь с просьбою обращается. Вот сегодня утречком к себе позвал и говорит: «Марья Петровна, сопроводишь непутёвого в столицу?». А я ему: «А чего ж и не сопроводить, я и пожить с ним охотно согласна со мной всяко сподручней». Вот он улыбнулся и пустил с миром.
Так в чём просьба, по мне так приказ чистой воды.
По Вам то, господин, и баран та же коза. Где ж Вы здесь такую пакость, как приказ услышали? Тут же ласково меня попросили.
Сделала акцент на последнем слове. Тут она уже закончила с постелью и принялась за комод.
Почему же если непутёвый, то сразу я?
А кто ж ещё? сказала она, вытаскивая из комода аккуратно сложенные маечки белового цвета и складывая их во всё тот же чемодан. Татьяна Александровна всегда прилежна и тиха, манера говорить её приятна старческому уху, а главное из уст её пошлость никогда не вылетит, и шалости она не вытворит, и шуточки обидной не скажет.
Совсем расхрабрилась ты, Петровна, спокойно указал Боровский.
Он сел на стул возле окна, прижав спину к подоконнику и повесив две ножки стула в воздух.
Храбрость разве же нужна, когда правду говоришь? И батюшка Ваш вольную мне дал, что если Вы уж слишком размякните, то и поругать мне Вас немножечко можно.
Как видно жизнь моя станет вдвое сложней, чем мне думалось. Но всяко лучше, нежели здесь.
Как всегда глупости говорите, где хоть лучше, если не в доме родном Я вот сильно тосковать буду по комнатке моей, и по батюшке с матушкой и по сестрёнке Вашей.
Ах, делай ты, что хочешь, Петровна, только голову мою не заморачивай. Кстати, завтра мы уж отъезжаем.
Что ж, ладно я вот и собрать уж всё успела, она положила чемодан подле двери и вышла из комнаты.
Боровский остался наедине с самим собой, он продолжал висеть на стуле, изредка покачиваясь. Сквозь небольшие щели сочился приятный уличный ветерок, ласкающий его открытую шею, а тёплые солнечные лучи, что нагло пробрались в помещение, грели его волосы, которые только недавно смогли привестись в порядок. От такого хорошего чувства Боровский расслабился, потерял равновесие и почти упал на ковёр, что так сильно раздражал кожу.
Время уже подходило к обеду, одному из немногих моментов, когда за одним столом собиралась вся небольшая семья. Было это из-за того, что завтрак Боровский почти всегда пропускал, так как любил понежится в нагретой за всю ночь постели, крепко прижавшись к одеялу. Оттого завтракал Боровский обычно второпях, перебиваясь тем, что ухватит из-под носа кухарок. Ужин же проходил без Александра Сергеевича, который засиживался в одном из своих кабинетов, напрочь забыв о голоде и нужде.
Боровский слез со стула и рухнул на скрипучую кровать, маясь от наплывшей тоски. Он достал из ящика имеющиеся у него труды Фихте и медленно стал просматривать страницы, пытаясь насытить досуг. Прошло какое-то время, и обед уже начался, да и голод Боровского подступал, подавая сигналы, но из-за нежелания видеть безразличную физиономию отца перед отъездом, он решил пересидеть. Поэтому до самого вечера он провалялся в постели, перечитывая запыленные томики под симфонию своего желудка. Не в силах более терпеть эти мерзкие звучания, он с головой погрузился в книги, но скука в конец переполнила его, и чтение перестало приносить всякое увеселение, оттого Саша поглубже зарылся в подушку и предался сну в диком ожидании рассвета.
IV
«Что это? Небо?».
Внезапно Боровский открыл глаза, и перед ним предстало неизвестное пространство, со всех сторон окружённое небесной стеной, растекающейся голубыми оттенками. Словно палитра, это небо полнилось бирюзовыми пятнами, создающими неповторимый образ того самого лёгкого неба, под которым можно спокойно развалиться на сочной мураве, приглядываясь к муравьиному быту. Он задрал голову и увидел как беспечно плавали пухлые облака с выпирающими боками. А под его ногами, обутыми в лакированные туфли, которые очень сильно напоминали отцовские, разносилась рябь. Казалось, что он твёрдо стоит на этой водной глади, отражающей бесконечный небосвод, словно на земле. Посмотрев на эту зеркальную воду, он увидел лицо, но какое-то непривычное, будто бы ему вовсе не принадлежащее. На чужих волосах уже пробивались седые пряди, а лоб покрывался морщинистыми волнами, с щёк пропал юношеский румянец, сменившийся небрежной бритостью, придающей образу некой привлекательности и памятности. Некогда красивое подтянутое тело стало худощавым тростником с костями, обтянутым кожным мешком. А главное достоинствочёрные глаза, что раньше светились и полнились надеждами, потускнели и были совсем безжизненными. Потрескавшиеся губы медленно шевелились и будто шептали. Боровский нагнулся и, навострив уши, попытался услышать, что молвит ему это отражение. Может, он расскажет ему тайны? Может, напутствие? А быть может и предостережение? Или просто глупую шутку? Он закрыл глаза, полностью отдавшись чуть слышимым колебаниям в воздухе.
«Обернись», различил он. Боровский не сразу понял смысл слов, но после всё же посмотрел назад. Из его же тени стал возвышаться тёмный силуэт, колыхающийся на ветру. От него донёсся странный запах, заполняющий все вокруг, от которого стало тяжело дышать. Никогда прежде Боровский не чувствовал такого, поэтому вдыхать кислород ему было тяжело, его грудная клетка сжалась, а сердцебиение участилось. Не успел он опомниться, как силуэт безжалостно проткнул ему грудь насквозь, оставив страшную полость, через которую ручьями побежали реки крови, окрасившие воду и небо в алые цвета.
От такого шока Боровский проснулся, налившись холодным потом, струящимся из него. Тут же он схватился за грудь, проверяя есть ли дыра там, где должно быть сердце. «Это был сон? Слава Богу. Он был такой реалистичный, будто и не сон вовсе ай, в груди щемит», скручившись, пробубнил он, прижавшись мордой к одеялу.
После такого дурного пробуждения, желание нежиться у Саши совсем пропало, поэтому он ушёл завтракать, чем сильно удивил матушку и сестру. Когда он вошёл в обеденную, Таня рассказывала о письме, которое прислала двоюродная сестра Надя. Увидев Боровского, она удивилась и сказала:
Саша, неужели ты пришел позавтракать? Или слуги опять забыли перевести часы?
Он ответил приятной улыбкой и сел подле.
Где отец? поинтересовался он, приступив к еде.
У него важные дела, полагаю, что к вечеру должен вернутся, сказала Любовь Макаровна.
Как жаль, что не сможем проститься, он произнёс это с раздражением и даже гневом.
Не злись на отца, прошу тебя.
Что ты, матушка, я уже давно не гневаюсь. Экипаж готов?
Да, отец перед отъездом распорядился, чтобы твои вещи были сложены. Он просил передать, что предварительная оплата за дом внесена, а деньги на личные расходы и жизнь у Марьи Петровны пока лежат тон её был холоден, позже заберёшь. За дом платить более не надобно, так как мы сами будем этими делами заниматься, чтобы тебя лишний раз не обременять, она выдержала паузу и, взглянув на сына, нежно продолжила. Ещё одно, Саша, но это уже моё наставление, веди себя достойно меня и отца не позорь, будь стоек и умерен. Не блуди и пиршеств не устраивай, хоть знаю я, что не в характере это твоём, но всё же говорю, чтобы ты знал. Во всём прислушивайся к Марье Петровне, она женщина мудрая.
Пусть вместо теплых материнских прощаний, он услышал холодные нравоучения, это его не расстроило. Саша привык, что мама выражала любовь не через милые слова. Он улыбнулся.
Я тебя услышал и уверяю, что пиршества мне безынтересны на таковые я уже насмотрелся, а блуд, по моему скромному мнению, дело жалкое и бесполезное.
Ты даже не представляешь, как радостно слышать такие слова материнскому сердцу, всё же воспитали мы тебя подобающе, чуть прослезившись, сказала она.
Воспитала, прошу заметить. Не дели свои заслуги с ним.
Будет тебе, отмахнулась она, отец твой тоже много старался для твоего развития. Всё твоё образование его заслуга.
Всё мое образование заслуга гувернёров, что он ко мне направлял. Ах, давай не будем спорить, хотя бы не о нём! Этот день и так не слишком радостен, чтобы тратить его на ссоры.
А мне показалось, раз ты приблизил день отъезда, то идея отца тебе по душе?
Всё, что ни скажет папенька, хочешь не хочешь ляжет на душу. А день ненастен оттого, что прощаться скоро будем.
Хах, выдохнула она. Ты прав, ты прав прощания мне тоже не любы.
Таня всё это время молча наблюдала за беседой, не смея вмешаться, да и не желая. Она тихо отпивала горячий чай, дыша на него маленьким ротиком, чтобы не ошпариться. Завязав тёмно-русые волосы в хвостик, она по-детски болтала ножками под столом, ожидая десерта. Она также благовоспитанна, как и брат, но в силу возраста и небольшой несознательности, в домашних условиях пренебрегала некоторыми правилами приличия, за что родители её никак не ругали, ведь в остальном она была просто образцом милой девушки. Таня была спокойной, возможно потому, что полностью не осознавала того, как далеко и надолго уедет её горячо любимый брат. По сути вся жизнь девочки прошла в пределах поместья Боровских, оттого она просто не понимала всех размахов необъятной родины. А Осёдлый был довольно далеко от Санкт-Петербурга, на перекладных дорога занимала без малого неделю, так что расстояние представить нетрудно. Отобедав, они ещё немного поговорили, а после собрались в парадной прощаться.