Как ты думаешь, Жадина, почему нам сказали идти на море? Погода совсем не для купания.
Я поняла, что мне до слез обидно. Впервые мятный чай обманул меня. Погода испортилась мгновенно, точно так же, как разозлились родители. Небо темнело медленно, но неуклонно. Реальность разошлась с признаками, по которым я высчитывала ее, и мне стало от этого так тоскливо, словно я ничего-ничего, даже собственное тело контролировать не могу. Мне хотелось толкнуть сестру или бросить в море корзинку, но вместо этого я шла по холодному влажному песку и собирала ракушки. Иногда они ускользали прямо из-под пальцев. Их забирало море.
Потому что он нагрубил богу, Воображала, сказала сестра. Она пожала плечами, наклонилась, цепкими пальцами схватила ракушку, украв ее у набегавшей волны и опустила ее в корзинку. Широкая, с красивым блестящим нутром, возможно когда-то эта ракушка была домом для жемчужины.
Я собирала ракушки не только потому, что мне нравилось высматривать их в песке. Однажды я мечтала найти жемчужину. Я любила закрытые ракушки и открывала их дома, с трепетом и предвкушением, но они всегда разочаровывали меня. И все же я готова была искать их снова и снова, всякий раз надежда была чистой и яростной.
А все остальные ракушки шли у меня на поделкишкатулки и альбомы. Сестра же любила сушить цветы и насекомых.
Море выносило на берег водоросли, и когда они касались моих босых ног, мне становилось противно, сестра же шла без страха.
Ты думаешь, они больше его не любят?
Не знаю, Воображала. Я думаю, что ему сейчас несладко. Может, он теперь не станет императором.
Она сказала это мечтательно, а я только пожала плечами.
Станет. Он же все равно старший.
А если сам откажется? И если умретне станет.
В шестнадцать лет люди редко умирают.
Хотя я слышала о таких случаях, и всякий раз они вызывали у меня трепет, которые не имел точного эмоционального окраса. Я не могла понять, связан он со страхом или влечением.
Мы дошли до скалы, и я развернулась, но сестра вдруг потянула меня за руку.
Пойдем!
Куда?
В море. За скалой она не увидит нас. Посмотри, какие чудесные волны, Воображала! Там будет очень хорошо!
Я знала, что там будет очень хорошо, хотя мне было страшно. Я подумала с полсекунды, а потом поняла, что никому не будет вреда, если мы немного поплаваем. Разве что Антония опять нас накажет. Я позволила сестре вести меня. Мы миновали рыжую скалу, над которой кружили уставшие от духоты перед дождем чайки, и бросились в море так быстро, будто Антония уже была здесь.
В море действительно оказалось хорошо, хотя и холодно. Волны качали нас, и мы прыгали на них, пытаясь их оседлать. Я чувствовала себя непобедимой, преодолевая очередную волну, а когда она накрывала меня с головой, я ощущала себя счастливой только вдыхая воздух. Мы кричали и прыгали, и я благодарила сестру за это потрясающее решениепойти в море.
Все произошло слишком быстро. Я оставалась там, где воды мне было по пояс, а сестра захотела большего. Она метнулась вперед, туда, где уже не стояла на ногах, и я увидела, как под волной исчезает ее макушка. Вынырнув, она то ли засмеялась, то ли закричала, а после того, как ее окатила еще одна волна, она уже точно кричала. Я поплыла к ней, попыталась ухватить за руку. Откуда-то во мне появилось столько силы и смелости.
Волны накатывали снова и снова, воздуха не хватало, но я умудрилась как-то вцепиться в руку сестры. Мы обе кричали, не понимая, кого зовем. Ладонь сестры была скользкой, и я чувствовала, как связь между нами разрывается. Веришь мне, я чувствовала то же самое, когда ты пришел в мой дом.
То же самое, нота в ноту. Ее пальцы выскальзывали из моей руки, и я чувствовала, что совершается нечто непоправимое. Волны относили меня назад, к берегу, а ее тянуло к самому дну, в огромную, раскрытую пасть моря. Она все удалялась и удалялась от меня, а я пыталась плыть за ней, но у меня уже не было сил.
И только чудо привело Антонию к нам в этот момент. Над морем рвался ее голос.
Октавия! Санктина!
Она, в своей строгой одежде, влезла в море, как залихватский моряк из книжки, схватила меня, легко подняв над водой.
Сестра! Сестра! Жадина! кричала я. А она ускользала от меня в открытое море, как много лет спустя, когда в моей жизни появился ты.
В тот день я впервые увидела оружие Антонииэто был золотистый кнут. Она размахнулась им с такой ловкостью, которой вовсе не ожидаешь от женщины ее возраста и характера. Хлыст ошпарил море, и обвился вокруг руки сестры. Парой рывков Антония вытянула ее к нам и схватила, как меня. Мы обе плакали от страха перед морем. Хлыст Антонии исчез, и она сразу стала выглядеть усталой, какой-то осунувшейся и бледной.
Мы думали, сейчас она заговорит о наказании, но Антония только молча несла нас. Моя корзиночка с ракушками осталась за ее спиной. И хотя это было одно из моих самых больших сокровищ, сейчас оно совершенно потеряло свое значение.
Хотя Антония не хотела навредить сестре, вокруг запястья у нее навсегда остался тонкий шрам от преторианского оружия.
Шторм становился все сильнее и сильнее, с неба падали первые капли дождя с благодарностью принимаемые этой жаждущей природой. Мы с сестрой были совсем рядом, и в то же время меня охватывал дикий ужас, который я не могла проговорить и осмыслить.
Ужас от того, что могло произойти не имел названия и конца.
Видишь, мой милый, ты был еще маленьким мальчиком, моим ровесником, а эта история уже началась. Я теряла ее все эти годы, пока не пришел ты, и не оказался хуже неукротимого моря, и не довершил начатое им.
А господин Тиберий, что ж, он был одним из убитых тобой. Но ты, наверное, не помнишь его.
Глава 2
Постоянно было страшно, и сегодняшний день был вовсе не особенным, точно таким же, как и все другие дни. Волна разрушений, прокатившаяся от Бедлама к Вечному Городу сметала все на своем пути. Вчера Аэций, чье прежнее имя, варварское, я даже не отваживалась произносить вслух, стоял вместе со своим Безумным Легионом у Вечного Города. Сегодня или завтра Город будет взят.
Мой дом исчезнет.
Ожидание было, наверняка, страшнее самого события. По крайней мере, я так думала. Они шли с окраин Империи, те, о ком мы ничего не хотели знать. Треть их армии составляли безумцы, и я боялась зла, которое они могут учинить здесь.
Армия, состоящая из нормальных людей к концу войны превращается в армию, состоящую из опасных сумасшедших. Во что же превратится армия, которая изначально состояла из слабоумных людей? Ответа на этот вопрос у меня не было. Страх накатывал на меня волнами. Иногда я была абсолютно уверена в непобедимости преторианской гвардии, в том, что мы с сестрой под надежной защитой.
Иногда я была в ужасе от силы армии, способной разбить нашу, состоящую, в основном, из преторианцев. Впрочем, в этом случае ответ я знала. Он был очень простым: отчаяние. Отчаяние толкало этих людей вперед. Папа частенько говорил, что голодные и злые воюют лучше сытых и довольных. Преторианцы и принцепсы мечтали вернуться домой, в свои теплые постели, к своим комфортным жизням в уютных домах.
Безумному Легиону было некуда возвращаться. Поэтому их было не победить. У них отсутствовала опция поражения.
Мне и самой хотелось, чтобы все закончилось, как угодно. В минуты слабости я даже мечтала о его победе. Бесконечная агония моей страны пугала меня, и я хотела, чтобы люди перестали лить кровь.
В то же время той части меня, которая скрывалась в глубине, в самом моем сердце, война казалась прекрасной, насыщенной жизнью и хаосом, и мне нравилось слушать о победах и поражениях, о первобытной ярости, скрывавшейся за ними.
Существовала одна легенда, которая с детства пленяла меня. Прежде эпохи великой болезни и даже прежде эпохи людей, наш бог был самой жестокой тварью всей пустоты за пределами мироздания, и не было во всем бесконечном пространстве существа более жестокого, чем он. Наш бог пожирал собственных детей и уничтожал планеты ради секундного удовлетворения всех своих темных желаний.
Затем он уснул, и появились мы, люди. Когда мы призвали его, он увидел нас, и мы пробудили что-то в его сердце. Он нашел в глубине своей души желание быть чище и лучше. И нашел в наших душах вечную тягу к безумным страстям, которые он воплощал.
Наш бог принял облик прекрасного юноши, а его прежнее, немыслимо зверское воплощение, суть самого насилия, скрылось от наших глаз. С тех пор наш бог старается быть похожим на нас. И мы поддерживаем тот образ человека, который когда-то заставил его спасти наш народ.
Это всегда нелегко. Быть хорошим человекомработа, постоянная работа по преодолению всего темного, что есть внутри. Я ездила в полевые госпитали, преодолевая страх, злорадство и отвращение. Я перевязывала раны, привозила продукты и медикаменты, но чистота моих намерений оставалась недостижимой.
Хорошие поступки облегчали страсть к войне, томившую меня. В последние месяцы я не могла сделать и этого. Мы даже не успели уехать в Иллирию, хотя принять смерть там, безусловно, было бы лучшим подарком. Я знала, что скорее всего мне уже не успеется взглянуть еще раз на Адриатику и часто перебирала открытки, вспоминая безупречный оттенок моря по утрам.
Мы были заперты во дворце, как в клетке. Само время таяло. Затемнение, которому подвергся Город, чтобы избежать бомбежек и короткие зимние дни не позволяли мне прочувствовать время суток.
Конечно, нам было страшно. Более того, никогда прежде я не испытывала ничего подобного. Я словно физически ощущала конечность всего происходящего. Мы были уверены в том, что Аэций казнит императорскую семью, чем низвергнет Империю. Мы не знали, что сделает наш бог. Возможно, лишившись завета с нами, он позволит своей дикости разгуляться здесь, в Империи. Но никто не думал, что Аэция это остановит. Несмотря на то, что все народы Империи были связаны нашим обещанием хранить династию, Аэций пошел против воли императрицы. Против воли моей сестры.
Пути назад не было ни для кого из них.
Мы сидели за столом в непривычно маленькой компании. Только сестра, Домициан, ее муж, и я сама. Сестра пила вино, вид у нее был цветущий.
Ах, милая, мне не терпится, чтобы все это закончилось. Я устрою на площади казни, и пусть каждый видит, как умирают мятежники.
Она отпила вина и долила себе еще, сама, ведь прислугу мы отпустили. Ее тонкие пальцы обхватили графин, и вот бокал снова наполнился рубиновым вином. Из-за того, что сестра постоянно подливала себе вина, было совершенно непонятно, сколько она уже выпила. И хотя содержимого графина становилось все меньше, она еще ни разу за вечер не осушила бокал.
Окна были задернуты плотной черной тканью, и это придавало нашей роскошной столовой бедный, какой-то отчаянно убогий вид.
Дорогая, я бы на твоем месте не был так уверен, начал было Домициан, но сестра посмотрела на него, взгляд ее казался темнее обычного.
В чем? спросила она.
В том, что мы победим, сказал Домициан спокойно. Он умел принимать невзгоды с честью, а это, наверное, самое большое достоинство для суженного императрицы, которое только можно себе представить.
За дверью я слышала звуки, настолько неразличимые, что казались только тенями голосов. Преторианцы переговаривались о чем-то. Может быть, обсуждали вести с фронта. Или слушали новости. Впрочем, теперь не было смысла в радиосводках. Достаточно было выйти на улицувойна была у нашего порога.
Я в этом не сомневаюсь. Я плачу преторианской гвардии не для того, чтобы они разносили сплетни и пили кофе. Я плачу им за то, чтобы они умирали за меня.
Сегодня сестра казалась еще более заносчивой, чем обычно, и я отчаянно любила ее такой. Даже ее невероятная красота вдруг стала еще более броской, лихорадочной. На щеках выступил пьяный румянец, равнявшийся по цвету розам в вазе.
Их не остановила армия, почему ты думаешь, что остановит гвардия?
Они лучшие из лучших. Их оружие способно гореть дольше, они идеально подготовлены. Знаете, что? Нужно попросить их не убивать Аэция, или как его там. Я хочу на него посмотреть.
Я отрезала кусок мяса, но аппетита не было. Пришлось заставить себя съесть его, кроме того, я совершенно не почувствовала вкуса. Домициан даже не постарался притронуться к еде. Сестра отпила еще вина, она сказала:
Если ты считаешь, что все кончено, я бы на твоем месте вышла на улицу. Сдайся, мой дорогой.
В ее голосе не было настоящей злости. Нет, она не была испугана. Мне казалось, что она чувствует лихорадочную радость, азарт. Ее уверенность обжигала.
Восстание захлебнется здесь.
Я молчала. Мне не хотелось говорить ей, что Город уже некому защитить. Сестра протянула руку и сжала мои пальцы. Ее идеальные ногти, покрытые блестящим алым вонзились в мою кожу. Не больно, но на самой границе с тем, что уже будет неприятным ощущением. Сестра любила боль, оттого ей казалось, что боль любят все.
Мы победим, сказала она.
Я кивнула. Мне не хотелось ее расстраивать. Мы не победим, но умирать без надежды я не пожелала бы никому.
Все думаешь, Воображала? Тебе нужно поменьше думать, милая. Мысли сводят с ума. Ты ведь не хочешь закончить, как они?
Сестра кивнула в сторону окна. За ним пока не бушевала толпа. И это даже было странно, тревога от тишины нарастала, как метель. Неужели их что-то остановило? Что могло их остановить?
Не хочу, ответила я. Просто думаю, что сейчас нам лучше не терять надежды, но и не хвастаться победами, которых еще не случилось. Мы просто должны принять жизнь такой, какая она есть. Давай я принесу десерт.
Принять жизнь такой, какая она есть, повторила сестра. Ее нежный, звонкий смех вдруг разнесся по столовой. Она казалась непобедимой. Глядя на ее прекрасное лицо взбалмошной девушки, я охотно верила, что ни Аэций со всем его Легионом, ни сами боги не смогут ее низложить.
Принеси десерт, она махнула рукой. Сестра казалась избалованной королевой из сказки, той самой, которая прикажет снять голову с чьих угодно плеч, если ей что-нибудь не понравится. Она безупречно играла свою роль, но именно сестра, а не Домициан, управляла страной. Именно она обсуждала с генералами план обороны городов Империи, раздираемой гражданской войной. Она отдавала приказы, иногда нечеловечески жестокие. Она требовала отчетов о поражениях и училась на ошибках. И она проиграла войну. Вовсе не из-за отсутствия мастерства. Ее противник оказался хитрее, но война была мучительной для обеих сторон.
Но все, конечно, будут думать, что решения принимал Домициан. В поражении тоже будут винить его, и это он войдет в историю, как император, сдавший город.
Она вошла бы, как победительница.
Я отправилась на кухню. Холодный шоколадный пирог стоял на столе, одинокий и лишенный заботы прислуги. Я разогрела его, безусловно он слегка подгорел, ведь я не изменяла своему непревзойденному умению обращаться с пищей даже в осаде. Я выложила пирог на тарелку. Мне вдруг, будто маленькой девочке, захотелось порадовать сестру. Я взяла из холодильника взбитые сливки и написала на гладкой глазури «Жадина». В центре первой буквы «а» я посадила коктейльную вишенку, казавшуюся почти прозрачной.
Взяв тарелку, я хотела было выйти в столовую, но в этот момент я услышала крики. Улица по прежнему была тихой, и крики доносились изнутри дворца, за стенами. В зале и коридоре.
Чума здесь.
Пирог полетел на пол, превратившись в месиво из взбитых сливок и шоколада.
Сестра! крикнула я. Домициан!
Хотя, конечно, они слышали и без меня. Все вдруг началось и сразу совсем близко. Так быстро. Еще десять минут назад я мечтала о том, чтобы война поскорее закончилась, но теперь, когда она вошла в мои двери, я испытала мучительный страх. Мне захотелось вернуть спокойные, пусть терзаемые ожиданием, минуты за столом.
Но вернуть ничего уже было нельзя.
Я распахнула дверь столовой, отчего-то я ожидала, что все закончится прямо сейчас, и я увижу их мертвыми, а в следующий момент пуля прошьет и мое сердце. Но в столовой все еще были только сестра и Домициан. Лицо Домициана было перепуганным, но в то же время страх придавал ему особую, навсегда ускользающую красоту. Я знала, таким я его больше не увижу. Сестра казалась раздраженной скорее, чем перепуганной. Ее пухлые губы скривились от досады.
Десерт отменяется, сказала она.
Я не понимаю, что происходит. Как они прорвались сквозь охрану? Почему на улице тихо?
Не суетись, Домициан.
Сестра очень спокойно допила бокал вина, отставила его. Она была похожа на человека, который садится в пришедший по расписанию поезд. Без энтузиазма и без удивления, с легкой досадой расставания. Теперь казалось, что это Домициану стоило бы поучиться смирению и достоинству. Сестра готова была взойти на эшафот, как на трон. Себя саму я не могла представить. Наверное, я была бледная и растерянная. Я не знала, что делать и даже не понимала, что я чувствую. Мне просто хотелось, чтобы это закончилось, как в те ужасные дни, когда мы уезжали куда-то, куда приходилось брать с собой множество вещей, и я понимала, что нам предстоит ожидание на вокзале или в аэропорте, утомительное и скучное, и сделать нужно было столькое, или, по крайней мере, проверить, ничего ли я не забыла, но сил ни на что не хватало, словно я уже просыпалась усталой.