Да. Можете не спрашивать: я помню тот страх. И кое-что еще. Я помню, как кто-то отрывает меня от перил, кто-то отлепляет мои пальцы один за другим, чтобы увести меня прочь.
Вы хотите спросить, не Рафаэль ли Робсон этот «кто-то»? Не здесь ли на сцену вступает Рафаэль Робсон?
Нет. Это было за несколько лет до его появления в моей жизни. Рафаэль пришел после дома для бедных.
«Итак, мы снова вернулись к дому для бедных», говорите вы.
Да. К дому для бедных и легенде Гидеона.
19 августа
Помню ли я дом для бедных? Или я просто придумал детали, чтобы заполнить ими контур, созданный моим отцом? Если бы я не помнил, как пахло внутри этого дома, я бы согласился, что всего лишь играю в игру, придуманную отцом специально для того, чтобы я мог при необходимости, вот как сейчас, вызвать этот дом в воображении. Но до сих пор запах хлорки мгновенно переносит меня в дом для бедных, и я знаю, что основа легенды правдива, как бы ни разрисовали ее за эти годы мой отец и агент по рекламе, а также журналисты, которые беседовали с ними обоими. Если честно, то сам я больше не отвечаю на вопросы о доме бедных. Я говорю: «Это дела давно минувших дней. Давайте обратимся к чему-нибудь более свежему».
Но журналистам всегда нужна зацепка для хорошей истории, и, ограниченные в своих изысканиях твердым предписанием отцаво время интервью со мной обсуждать только то, что связано с моей карьерой, они с радостью хватаются за трогательную историю, выстроенную моим отцом из обычной прогулки по садику на Кенсингтон-сквер.
Мне три года, и я гуляю в сопровождении дедушки. У меня есть трехколесный велосипед, на котором я объезжаю садик по периметру, а дедушка сидит в стилизованной под древнегреческий портик беседке, что возведена у ограды из кованого железа. Дедушка принес с собой газету, но он не читает. Он прислушивается к музыке, доносящейся из одного из близлежащих зданий.
Он говорит мне негромко: «Это называется концерт, Гидеон. Это Концерт Паганини ре мажор. Слушай». Он подзывает меня к себе. Дед сидит на самом краю скамейки, я встаю рядом с ним. Он кладет руку мне на плечи, и мы слушаем вместе.
И в это мгновение я понимаю: вот то, что я хочу делать. В три года я каким-то образом сумел понять одну вещь, которая до сих пор является для меня основополагающей: слушатьзначит быть, а игратьзначит жить.
Я требую, чтобы мы немедленно покинули садик. Скрюченные артритом руки деда долго возятся с калиткой. Я кричу, чтобы мы поторопились, «пока не опоздали».
«Не опоздали куда?»спрашивает внука любящий дед.
Я хватаю его за руку и тащу к дому для бедных, откуда раздается музыка. И когда мы входим внутрь, наши глаза слезятся от едкого запаха хлорки, которой только что вымыли покрытые линолеумом полы.
Источник концерта Паганини мы обнаруживаем на втором этаже. Одна из спален-гостиных является жилищем мисс Розмари Орр, когда-то давно игравшей в Лондонском филармоническом оркестре. Она стоит перед большим настенным зеркалом, под подбородком у нее зажата скрипка, в руке смычок. Но она не играет Паганини, а слушает пластинкузакрыв глаза, опустив руку со смычком. По ее щекам струятся слезы и падают на деревянную поверхность инструмента.
«Она сломает его, дедушка», говорю я.
Мой голос заставляет мисс Орр очнуться. Она открывает глаза и недоуменно смотрит на согбенного старика и сопливого мальчонку, стоящих в дверях ее комнаты.
Однако времени на то, чтобы выразить свое недовольство или испуг, у нее нет. Я подхожу к ней и беру из ее рук инструмент. И начинаю играть.
Конечно, играю я плохо, ведь никто не поверит, что трехлетний ребенок, никогда ранее не бравший в руки скрипку, сможет сыграть Концерт Паганини ре мажор после первого и единственного прослушивания. Никакими врожденными талантами это не объяснишь. Но все равно по моей игре понятно, что все необходимое у меня естьслух, чувство равновесия, страсть. Мисс Орр тоже видит это и настоятельно просит, чтобы ей позволили обучать гениального ребенка игре на скрипке.
Так она становится моей первой учительницей музыки. И учит меня полтора года, после чего принимается решение, что для моего таланта требуются менее традиционные методы преподавания.
Вот, доктор Роуз, это и есть легенда Гидеона. Достаточно ли хорошо вы знаете скрипку, чтобы понять, где в этой легенде изъян?
Легенда выжила и получила широкую известность благодаря тому, что мы назвали ее легендой и смеялись, когда рассказывали ее. Мы говорили: «Вздор от первого и до последнего слова», но при этом многозначительно улыбались. Мисс Орр давно умерла, так что она нашу историю не опровергнет. После мисс Орр был Рафаэль Робсон, однако он мало что может сделать для установления истины.
Но вам я расскажу все как было, доктор Роуз. Какова бы ни была моя реакция на предложенное вами упражнение, я заинтересован в том, чтобы вы знали правду.
В тот знаменательный день я действительно гуляю в садике на Кенсингтон-сквер, но не с дедом, а с летней группой, организованной соседним женским монастырем. Группа состоит из малышей, проживающих на Кенсингтон-сквер, а руководят ею три студента, обитающие в хостеле при монастыре. Один из этих студентов забирает нас по утрам из дома, и все мы, держась за руки, идем в центральный садик, где согласно ожиданиям наших родителей и за небольшую плату нас должны обучать навыкам общения посредством совместных игр. Предполагается, что благодаря этому мы получим преимущество, когда пойдем в школу. Таков план, во всяком случае.
Студенты занимают нас играми и упражнениями. И когда мы, малыши, принимаемся выполнять задание, которое они выбрали для нас на сегодня, сами они удаляются в то самое подобие древнегреческого портика, чтобы поболтать и покурить.
В тот день нам велено тренироваться ездить на велосипеде, поэтому все мы садимся на наши трехколесные машинки и едем по периметру сада. И пока я упорно кручу педали в самом конце маленькой группы, мальчик примерно моего возраста вынимает из штанов свой петушок и мочится посреди газона, на виду у всех. Это вызывает кризис; правонарушителя ведут домой, не переставая строго отчитывать.
Вот тогда-то и начинает звучать музыка, и две студентки, оставшиеся присматривать за группой, не имеют ни малейшего понятия о том, что за произведение исполняется. Но я хочу приблизиться к источнику звука и настаиваю на своем желании с такой силой, что одна из студентокитальянка, судя по тому, что ее английский не очень хорош, зато сердце у нее большое, обещает помочь мне найти, откуда доносится музыка. И мы находим это местодом для бедных, где проживает мисс Орр.
Она не играет, но и не притворяется, что играет, и на ее лице нет слез, когда итальянская студентка и я входим в ее комнату. Мисс Орр дает урок музыки. Каждый такой урок она заканчивает, прослушивая вместе с учеником какое-либо музыкальное произведение на стереопроигрывателе. В этот день они слушают Брамса.
«Тебе нравится эта музыка?»спрашивает меня мисс Орр.
Я не отвечаю, потому что не знаю, нравится ли мне музыка, и не знаю, что я испытываю, когда слышу ее. Все, что я знаю, это то, что я хочу научиться производить подобные звуки. Но я робею и ничего этого не говорю, а только прячусь за ноги итальянской девушки, которая ловит меня за руку, на ломаном английском извиняется перед мисс Орр и уводит меня обратно в садик.
Такова реальность.
Естественно, вам хочется знать, каким образом столь неудачное знакомство с музыкой трансформировалось в легенду о Гидеоне. Другими словами, каким образом брошенное за ненадобностью оружие, оставленное, если можно так выразиться, собирать вековые отложения известняка в пещере, превратилось в Экскалибур, пресловутый меч в камне? Я могу только догадываться, так как легендаэто творение моего отца, а не мое.
Вечером студенты разводили детей из игровой летней группы по домам, при этом родители каждого ребенка получали подробный отчет о его дневных свершениях и прогрессе. За что же еще родители согласны платить, как не за получение ежедневных подтверждений, что их ребенок неуклонно движется вперед, к достижению социальной зрелости?
Бог знает какой отчет выслушали в тот день родители мальчика, столь откровенно выставившего на всеобщее обозрение самую интимную часть тела. Мои же родственники услышали рассказ итальянской студентки о моей встрече с Розмари Орр.
Смею предположить, что произошло все в гостиной, где бабушка в это время суток обычно восседала во главе стола, подавая деду послеполуденный чай. На моей памяти она ни разу не пропустила эту церемонию, старательно окружая дедушку аурой нормальной жизни в качестве защиты от возможного вторжения «эпизода». Вероятно, там же присутствовал и мой отец, и, вероятно, к нам присоединился жилец Джеймс, с чьей помощью мы сводили концы с концами, сдавая ему одну из свободных спален на верхнем этаже дома.
Итальянская студенткапозвольте мне заметить, что с тем же успехом она могла быть гречанкой, испанкой или португалкойнаверняка тоже была приглашена выпить за семейным столом чашку чая, получив таким образом возможность рассказать о нашем знакомстве с Розмари Орр.
Она говорит:
«Малыш, он хочет найти музыку, которую мы слушаем, поэтому мы ходим к ней»
«По-моему, она имеет в виду слышим и идем», вставляет наш жилец. Его зовут Джеймс, как я уже упоминал, и однажды я слышал, как дедушка жаловался на то, что английский Джеймса «слишком правильный» и поэтому, скорее всего, он шпион. Но мне все равно нравится слушать, как говорит Джеймс. Слова из его рта вылетают как апельсиныкруглые, плотные и сочные. Сам он на апельсин совсем не похож, только щеки у него красные и краснеют еще жарче, когда Джеймс оказывается в центре внимания. Он говорит итальянке-испанке-гречанке-португалке: «Прошу вас, продолжайте. Не обращайте на меня внимания».
И она улыбается, потому что жилец ей нравится. Думаю, она хотела бы, чтобы он помог ей выучить английский. Она хотела бы подружиться с ним.
У меня самого друзей нет, несмотря на занятия в игровой группе, но я не замечаю их отсутствия, потому что у меня есть семья и я купаюсь в любви родных. В отличие от большинства детей я не веду отдельного от взрослых существования в ограниченном детском мирке: еда в одиночестве, игры с няней, общение с няней, восприятие жизни через няню и периодические выходы в лоно семьи. Именно так дети проводят первые годы своей жизни до того момента, когда их можно будет отправить в школу. Я же принадлежу миру взрослых, с которыми живу. Поэтому я вижу и слышу многое из того, что происходит в нашем доме, и если помню я не все события, зато помню, какое впечатление они на меня произвели.
И вот как мне вспоминается тот день: посреди рассказа о скрипичной музыке в доме для бедных дедушка пускается в разглагольствования о Паганини. Бабушка на протяжении многих лет использовала музыку, чтобы успокоить деда в те моменты, когда он уже балансирует на грани «эпизода», но еще есть надежда, что «эпизод» можно предотвратить. И дедушка говорит о трелях и технике владения смычком, о вибрато и глиссандос видом весьма авторитетным, но, как я теперь понимаю, толком в музыке не разбираясь. Он крупный мужчина, громкоголосый и многоречивый, человек-оркестр. Его никто не перебивает, и ему не возражают, когда он, обращаясь ко всем, говорит: «Мальчик будет играть»с категоричностью Господа Бога, провозгласившего: «Да будет свет».
Отец слышит эти слова, делает из них выводы, которыми ни с кем не делится, и принимает соответствующие меры.
В результате я начинаю брать у мисс Розмари Орр свои первые уроки игры на скрипке. И из тех уроков и того отчета о занятиях в игровой группе отец лепит легенду о Гидеоне, которую я тащу за собой по жизни, как каторжник таскает повсюду цепь с ядром.
Но вы, наверное, хотите знать, почему он включил в легенду моего дедушку? Почему он не оставил лишь главных действующих лиц, зачем насочинял разные подробности? Разве он не боялся, что кто-нибудь выйдет вперед, опровергнет нашу историю и расскажет, как все было на самом деле?
Могу сказать вам только одно, доктор Роуз: вам придется спросить об этом у моего отца.
21 августа
Я хорошо помню те первые уроки у мисс Розмари Орр: мое нетерпение, как коса на камень, натыкалось на ее приверженность деталям. «Почувствуй свое тело, Гидеон, дорогой, почувствуй свое тело», говорит она. Я стою, зажав между подбородком и плечом скрипочку в одну шестнадцатуюсамый маленький из существующих на тот момент инструментов, и подвергаюсь бесконечным поправкам со стороны мисс Орр. Она изгибает мои пальцы над грифом; она придает жесткость моему левому запястью; она держит меня за плечо, чтобы я правильно вел смычок; она выпрямляет мою спину и с помощью длинной указки постукивает меня по ногам, меняя их постановку. И все время, пока я играюкогда мне наконец позволено играть, ее голос звенит над гаммами и арпеджио, с которых я начинаю: «Корпус выпрями, опусти плечи, Гидеон, дорогой», «Большой палец под эту часть смычка, а не под эту, пожалуйста», «Смычок ведет вся рука», «Каждый взмах обособлен», «Нет-нет! Пальчики ставим вот сюда, дорогой». Она постоянно заставляет меня тянуть один звук, готовясь к извлечению следующего. Снова и снова мы повторяем это упражнение, пока ее не удовлетворяют все части, из которых состоит моя правая рука, запястье, локоть, предплечье, плечо. Все они должны функционировать как единое целое со смычком, как колесо на оси.
Я узнаю, что пальцы должны двигаться независимо друг от друга. Я учусь находить такую точку на грифе, которая впоследствии позволит моим пальцам передвигаться по нему с одной позиции в другую, как по воздуху. Я учусь слышать свой инструмент. Я учусь водить смычком вверх и вниз, узнаю, что такое staccato и legato, sul tasto и sul ponticello.
В двух словах: я изучаю метод, теорию и принципы, но меня не учат тому, что я жажду узнать, как вскрыть душу, чтобы наружу вырвался звук.
Я выдерживаю мисс Розмари Орр в течение восемнадцати месяцев, но потом устаю от бездушных экзерсисов, на которые уходит основное время занятий. В тот далекий день на Кенсингтон-сквер из окна мисс Орр доносились не бездушные экзерсисы, и я сопротивляюсь, когда меня заставляют заниматься ими. Я слышу, как мисс Орр говорит моему отцу, оправдывая мое поведение: «Он ведь еще так юн. В столь нежном возрасте от ребенка невозможно требовать длительной концентрации на чем-то одном». Но мой отец, вынужденный найти вторую работу, чтобы содержать семью в доме на Кенсингтон-сквер, не присутствует на моих занятиях трижды в неделю и поэтому не в силах постичь, как эти занятия обескровливают музыку, которую я люблю.
А вот дедушка присутствует на всех этих занятиях, поскольку за те восемнадцать месяцев, что я посещал уроки мисс Орр, он ни разу не испытал даже самого краткого «эпизода». Поэтому именно он приводит меня на уроки, садится в углу комнаты и внимательно слушает, и его зоркий взгляд впитывает форму и суть моих занятий, а его иссохшая душа томится по Паганини. В результате он приходит к заключению, что в руках мисс Орр, действующей, несомненно, из лучших побуждений, необыкновенный талант его внука не получает должного развития, а, напротив, подавляется.
«Он хочет творить музыку, черт побери! ревет дедушка, когда они с отцом обсуждают сложившуюся ситуацию. Мальчикнастоящий артист, Дик, и если ты не видишь того, что лежит у тебя прямо перед носом, то ты безмозглый идиот и мне не сын. Стал бы ты кормить чистокровного жеребца из свиного корыта? То-то и оно, Ричард».
Вероятно, отец соглашается на дедушкин план из страхастраха, что в противном случае разразится очередной «эпизод». План же этот состоит в следующем: мы живем на Кенсингтон-сквер, откуда рукой подать до Королевского музыкального колледжа, а где, как не в этом колледже, можно найти подходящего учителя музыки для дедушкиного гениального внука Гидеона?
Вот таким образом дедушка становится моим спасителем и покровителем моей невысказанной мечты. Вот так в моей жизни появляется Рафаэль Робсон.
22 августа
Мне четыре с половиной года, и Рафаэль (хотя теперь-то я знаю, что в то время ему было не более тридцати двухтридцати трех лет) кажется мне далекой, непостижимой личностью, по отношению к которой я с первого же дня проявляю полное послушание.
Внешне он не очень симпатичен. Он потлив. Сквозь жидкие пушистые волосики просвечивает череп. Кожа у него белая, как мясо речной рыбы, а от пребывания на солнце он весь покрывается красными пятнами. Но когда Рафаэль берет скрипку и взмахивает смычкома именно с этого начинается наше знакомство, его внешность отходит на задний план и я превращаюсь в глину в его руках. Он выбирает Концерт Мендельсона ми минор и целиком отдается музыке.