!!!
А кто окно отворил? как бы между прочим спросил я.
Не знаю.
Может быть, сам князь?
!!!
Посмотри, что в кабинете пропало? зашел я с другой стороны.
Все тлен, Кутузов даже не повернул головы.
Кому тлен, а кому и улики! не выдержал я.
Чарки серебряные и золотые, подносы, побрякушки разные, пренебрежительно отмахнулся Кутузов.
А крест нательный и перстень княжеский тоже тлен?
Тут единственный раз в глазах Кутузова мелькнула какая-то растерянность.
А вы как про них знаете? выдавил он.
Нам все известно! Как они выглядят? еще больше надавил я.
Коли вам все известно, то зачем и спрашиваете? слуга впал в прежнюю угрюмость.
Твое дело не рассуждать, а отвечать! второй раз прикрикнул я, видно, три года отставки плохо сказались на моей всем известной железной выдержке.
Что крест, крест с мизинец (он показал свой мизинец, бывший размером в мой указательный палец), с камнями, а перстень большой, с камнем, сказал, наконец, Кутузов, если вдруг случайно увидите, сразу признаете.
Чай, дорогие?
!!!
Сдается мне, Григорий, что не хочешь ты помочь следствию, сказал я, или ты не хочешь, чтобы полиция нашла и наказала убийц твоего господина?
Их Господь покарает!
Господь покарает, это вне всякого сомнения, подыграл я ему, но сначала люди должны найти и арестовать.
Люди и найдут, полиция здесь при чем?
Можно было привлечь Кутузова за оскорбление при исполнении, но пожалел старика. И вообще, я уж видел ясно, что он к убийству никакого касательства не имеет, мне этот тип слуг хорошо известен, недалекие, но преданные до гроба. Наверно, с детства при князе состоял, ишь как себя рекомендовал стремянной. Но припугнуть немного тоже не мешало.
А вот возьму я и за сокрытие важных сведений тебя, Кутузов, да в кутузку! Тюрьма твой дом родной!
Воля ваша. Пострадаю. Меня казнить мало за то, что князя не сберег.
Что с таким поделаешь?! Пришлось приступить ко второй части допроса.
Кто вчера вечером у князя был?
Первым сразу после вечерни прибыла особа вроде как священнического сана, но в мирском одеянии.
Почему же ты решил, что священнического сана?
Лицо у него такое, сухое и глаза огнем горят. Прибыл же в карете, шестерней.
Как приказал доложить?
Его князь сам на крыльце встретил. Я тогда вдругорядь подумал, что священнического сана. Князь редко кого удостаивал
Долго разговаривали?
С час.
О чем?
Не знаю.
Неужто даже краем уха не подслушал?
!!! Подал, как приказано было, два стакана воды простой и хлебцев пресных и удалился.
Ясно. Кто потом был?
Барышня были. Князь меня предупредил, я их сразу в кабинет препроводил. На пролетке прибыли, одне.
Какая из себя?
Стриженая.
Исчерпывающая характеристика! В сочетании с «одне» так и уничижительная.
Им что подавал?
Князю обратно стакан воды, барышне кофию с пирожными.
А у князя с барышней я многозначительно замолчал и, не дождавшись ответа, намекнул дальше, дела сердечные или как?
!!! У князя супруга имеется.
Аргумент убедительный, нечего сказать.
И где супруга пребывает?
В имении.
В каком?!
Где их милости угодно будет. У князя имений много.
Отложив на время расспросы о супруге князя, потребуется, так разыщем и благоверную, я вернулся к стриженой.
Гостья долго пробыла?
С полчаса.
О чем говорили, как понимаю, не знаешь.
При выходе, в дверях, оне сказали князю, что дескать, еще вернутся, и добавили, что не одне вернутся.
Как сказала? Тоном каким?
Неподобающим.
Я подозреваю, что для старого слуги подобающим для особ женского пола было смиренное молчание. Поэтому я не стал его больше об этом пытать, я и сам прекрасно знал, как говорят нынешние стриженые девицы, именно что неподобающе! Но обещание вернуться я занес в память. Именно что кто-то вернулся, уже после моих грабителей. Это мы проверим-с! Пока же я перешел к третьему посетителю.
Тот пришел, сказал, что назначено, просил доложить.
Доложить! Как?!
Это имя я до могилы в душе сохраню и Господу доложу Достоевский! с ненавистью сказал Кутузов.
Кто таков? Как выглядел?
Каторжник! Колодник! Я эту породу за версту чую!
Это почему чуешь?
Да по взгляду, вроде как волчьему, настороже и рыскает, всего тебя с ног до головы ощупывает и в душу заглянуть норовит. Такой только на каторге приобретается, без него там, чай, и не выжить.
А одет как?
Как бывший каторжник и одет. Пальтишко худое, башмаки разбитые, шапчонка вытертая, чай, из кошки.
А что же хозяин?
Князь приказал подать ему стакан воды, этому же чаю самого крепчайшего. А потом пепельницу, с отвращением сказал Кутузов.
А что, князь не курил?
!!! Дыма не переносил!
Сколько пробыл?
Не знаю. Князь приказал мне идти почивать.
И ты пошел?
!!!
Я уже устал от этих диких взглядов, но все же задал последний вопрос.
А коньяк вы где держали?
Малый запасец здесь, в буфете, а большой в подвале, Кутузов встал и, подойдя к стоявшему в углу буфету, отворил дверцу, две бутылки пропали, озадаченно проговорил он и, отворив другую дверцу, еще чарки серебряные, три, и кубки малые веницьянского стекла, тоже три.
Неужто вы буфет не запираете? с некоторым удивлением спросил я, ведь во всех приличных домах, вот и у меня, буфеты с напитками всегда запирают, от соблазна прислуги.
Ответом был все тот же дикий взгляд.
* * *
Вторая половина дня прошла в обычной суете, которая мне, истосковавшемуся по делу, было даже чем-то приятна. Рутинное на этой стадии расследование нарушило лишь одно происшествие. Вскоре после обеда, точнее говоря, часа, когда все люди, не занимающиеся сыском, вкушают заслуженную трапезу, мне доложили, что прибыли за телом князя. Я намеревался воспрепятствовать этому, потому что характер убийства требовал тщательного медицинского освидетельствования и даже вскрытия, но граф Адлерберг, к тому времени уже вернувшийся из дворца, сказал мне, что имеется высочайшее повеление без промедления выдать бренные останки, тем более что уже заказан отдельный вагон для перевозки тела в Москву. Мне оставалось только подчиниться.
Я ожидал увидеть кого-нибудь из ближайших родственников князя, но передо мной предстал их поверенный в делах, Пантелеймон Никифорович Головастый.
Мне поручено забрать тело князя и некоторые вещи, с каким-то высокомерием, не приличествующим адвокату, сказал он, протягивая мне телеграмму из Москвы, надлежащим образом заверенную.
Как же они узнали? воскликнул я, с удивлением глядя на время отправления телеграммы 9.22 пополуночи.
Поверенный только плечами пожал, не удостоив меня ответом. «Ну, погоди!» подумал я и сказал:
Вещи из кабинета выдать не могу до окончания следствия.
Отлично понимаю, ответил Головастый, вы только забыли добавить «и до оглашения завещания князя». Но то, что мне предписано взять, не имеет к вашему расследованию никакого отношения, это некие семейные реликвии, не имеющие никакой материальной ценности. Тут указано, он вновь ткнул мне в лицо телеграмму, бесцеремонно вошел в кабинет и направился к бюро.
Там он, сверяясь еще с одним листком, стал шарить рукой внутри, отыскивая потайной рычажок.
Не это ли ищете? спросил я его, указывая на маленькую стопку на столе.
Головастый раскрыл книгу, посмотрел на титульный лист, опять сверился с листочком, удовлетворенно кивнул, то же и с тетрадями, которые он два раза пересчитал.
Премного благодарен, буркнул он и спрятал реликвии в портфель.
* * *
К концу дня я заехал в департамент. Человек, искушенный в столичных и чиновных интригах, по одной этой фразе может понять всю двусмысленность моего тогдашнего положения. С одной стороны, у дома князя Ш. меня ожидала пароконная казенная коляска, с другой, никто из высоких начальствующих особ официально не представил меня и не огласил указ его императорского величества. Как тут было не вспомнить крючкотвора Набокова, департамент еще не был моим. Посему я туда не прибыл, а именно что заехал, на самое короткое время, для отдачи необходимых распоряжений. Как бы то ни было, распоряжения мои были приняты к исполнению.
Прежде всего я приказал собрать в адресном столе сведения о местожительстве всех Достоевских. Надежды на успех предприятия было немного. В то время Петербургу было еще далеко до того образцового порядка, который заведен теперь. За паспортами приезжих следили слабо, регистрируя далеко не всех. Необходимо было учитывать и то обстоятельство, что вышеозначенный Достоевский, если он был матерым преступником, вполне мог проживать по фальшивому паспорту. А этот последний посетитель князя интересовал меня чрезвычайно, я чувствовал, что имеется связь между его визитом и распахнутым окном, открывшим путь грабителям.
Не забывал я и о второй посетительнице, «стриженой», обещавшей вернуться. Поэтому я приказал через полицию, чтобы в сыскную часть явился извозчик, который вечером 19 февраля, между девятью и одиннадцатью часами, возил одинокую барышню на Большую Конюшенную улицу.
После этого я покинул департамент, перенеся свою штаб-квартиру в ресторан при гостинице «Мариинская», что в Чернышевом переулке. Я и раньше частенько так поступал во время серьезных расследований. В департаменте слишком много ушей, охочих до служебных тайн. В «Мариинской» же нежелательные встречи были почти исключены, потому что ресторан был рассчитан на своих постояльцев гостинодворских купцов, промышленников, старших приказчиков. Подавали там исключительно русские блюда, обильные и сытные, даже затрудняюсь выделить какое-нибудь одно, настолько все были хороши, половые же отличались услужливостью и опрятным внешним видом, хотя их белые портки и рубахи иногда вызывали мысли о бане. Даже будучи в отставке, я иногда заходил сюда, но думаю, что и без этого меня здесь не забыли бы.
Выбор сей штаб-квартиры объяснялся еще и тем, что многие из моих агентов чувствовали себя скованно в стенах сыскной полиции и всячески уклонялись от визитов туда. А тем вечером я как раз собирался встретиться с моими старыми агентами, которых должен был разыскать Ферапонт Алексеев.
Неискушенный читатель, наверно, удивится, почему это необходимо было разыскивать агентов, неужели после моей отставки они не продолжали трудиться на ниве сыска? В том-то и дело, что нет. Агенты как собаки, преданы и служат только одному хозяину. Каждый хороший сыскарь в своей деятельности обрастает сетью агентов и, поднимаясь по служебной лестнице, тянет их за собой, повышая в неформальной табели о рангах, где каждый ранг подразумевал вполне конкретное денежное вознаграждение.
Агента нельзя подарить или передать по наследству, мой преемник не знал моих агентов, те его знать не хотели. Но на мой зов большинство из них непременно должны были откликнуться, как собаки на свисток вернувшегося из долгой поездки хозяина. Я не намеревался расспрашивать их, чем они занимались и как добывали себе пропитание за время моего отсутствия, чтобы лишними сведениями не отягощать свою совесть.
В ресторане хозяин, искательно заглядывая мне в глаза, проводил меня в отдельный кабинет, на столе сразу появились грибочки, квашеная капуста с клюквой, соленые огурчики, лососина, к ним я приказал подать полуштоф очищенной братьев Елисеевых, в расчете на агентов. Пока же, в ожидании ухи и агентов, воздал должное закускам, ведь у меня с утра маковой росинки во рту не было.
Первым явился, к некоторому моему удивлению, Акакий Осипович Бокин. Не знаю, как он меня разыскал, ну да слухами земля полнится. Был он по своему обыкновению сильно навеселе. Конечно, все врачи, тем более судебные, употребляют, но Бокин уж слишком злоупотреблял. Потому и практики не имел, хотя был очень знающим человеком, когда-то в числе первых закончившим курс Петербургской медицинской академии. Впрочем, в своих жизненных неудачах он склонен был винить внешние обстоятельства, происки неведомых враждебных сил или другие смехотворные причины. «До величия мне не хватило одной буквы в фамилии!» говорил он обычно после сороковки.
Но в тот вечер если он и жаловаться на что, так только на то, что ему не позволили «покопаться» в князе.
Распятие! восклицал он. Да такая удача, возможно, только раз в жизни выпадает! И вот воспрепятствовали! Нарочно, чтобы я не мог проверить некоторые свои предположения! к счастью, Бокин удержался на краю привычной колеи и принял неожиданно деловой тон. А знаете ли вы, глубокоуважаемый Иван Дмитриевич, от чего умирают люди на кресте? спросил он меня и замолчал, явно ожидая ответа.
Вопрос поставил меня в тупик. Как оказалось, тысячекратно слышанные слова о «муках крестных» не несли никакого содержания. Конечно, руки-ноги гвоздями пробиты, солнце печет, толпа улюлюкает, все это мучительно, но умирают-то от чего? Вряд ли от потери крови. От изнеможения? От жажды? Черт его знает, искренне признался я Бокину.
От удушья! с какой-то даже радостью возвестил врач. Тело повисает на руках, диафрагма сдавливает легкие, и человек начинает задыхаться. И инстинктивно рвется вверх, подтягиваясь на пробитых руках, чтобы глотнуть воздуха. Иногда под ноги распятому специально полочку прибивали, чтобы было ему на что ногами опираться. Не из человеколюбия прибивали, совсем наоборот! Так ему муку продлевали. Вы только представьте себе: час за часом, на каждом вздохе рваться из последних сил вверх! И ведь какие люди были, какой силы, какой воли к жизни, что до двух дней под палящим солнцем муку такую терпели! Уж и стража устанет, нанесет удар милосердия. Нет, нет, не копьем в сердце, а дубиной тяжелой по ногам. Переломают голени, рванется человек последний раз вверх на вытянутых руках и опадет, уж навсегда.
Что тут было сказать? Разве только то, что цивилизация и просвещение сильно облагородили нравы.
Следом, уже после рыбной селянки, отменный вкус которой не мог перебить даже «медицинский» рассказ Акакия Осиповича, появился и первый из долгожданных агентов, Лейба Махер, жидок из выкрестов. Как вы могли заметить из моих предыдущих рассказов, я всегда держал среди своих агентов одного жидка за их известную пронырливость и связи в среде соплеменников. Но только одного, за этим я следил строго, потому что стоило появиться второму, как неведомо откуда являлся и третий, а по прошествии еще небольшого времени вы оказывались в окружении, от которого ваши бакенбарды начинали сами завиваться в пейсы. То же и с рыжими, одного рыжего я всегда держал, когда остальные отступались, этот упорно шел к цели, все более распаляясь от каждого шага. Два же рыжих в одной команде это не только перебор, но и прямой ущерб, весь свой жар они направляют не на пользу дела, а исключительно друг на друга, сжигая себя дотла в яростной сшибке. Так что если жидок вдруг оказывался рыжим, что случается не так уж редко, то второго рыжего я уж не заводил.
Лейба Махер был именно из таких. Во многих делах он оказал мне значительные услуги, вот только враль был несусветный, что часто снижало ценность его донесений. Впрочем, я любил читать их на досуге, любая заурядная слежка превращалась под его пером в увлекательную погоню, часто с перестрелками в каком-нибудь темном и пустынном месте. «Тебе бы романы писать!» говорил я ему иногда. Лейба в ответ многозначительно закатывал глаза.
Дело, которое я ему поручил, было как раз по его части. Необходимо было разузнать среди петербургских ювелиров, которые почему-то почти сплошь его соплеменники, о нательном кресте и о перстне князя. Он с благодарностью принял от меня стаканчик очищенной и удалился.
А уж вслед за Лейбой повалил наш брат-русак, неумело пытающийся замаскировать почтительными поклонами радость от моего (и их!) возвращения. Я, честно говоря, и не ожидал, что Алексееву за немногие часы удастся стольких разыскать в огромном городе. Так как каждый получал вместе с заданием посошок для резвости ног, то вскоре мне пришлось заказать второй полуштоф очищенной. Заданий было два. Большей части агентов я приказал потолкаться по кабакам, трактирам, харчевням и распивочным, самим поговорить с хозяевами, половыми да посетителями, а больше послушать разговоры, не обломился ли кому прошлой ночью невиданный хабар. Меньшая часть должна была обойти всех известных (нам известных, то есть всех) скупщиков краденого и выяснить, не приносили ли им во вторник серебряные чарки, подносы, украшения старинной работы, сопровождая вопросы уверениями, что настоящий владелец заплатит за похищенное стоящую цену, а Путилин-де за их чистосердечие не будет иметь к ним никаких претензий. Лишь Алексеев получил особое задание.