Вот черт. Я ненавидела Гарри, когда он говорил правду. Самобичевание во мне лишь усугублялось.
У тебя есть еще родительские советы? сумела выговорить я в попытке прервать эту слезоточивость.
Всего один. Люби свою малышку. Люби всеми силами. Потому что вечности у тебя на руках нет. Есть только короткое время. Он нахмурился. Его всегда так не хватает, этого времени.
Я пропустила это в себя. А затем сказала:
Макглйэд Почти глубокая мысль.
Да. А еще учи ее подавлять рвотный рефлекс. Это общее место у всех малышей.
Я почувствовала приближение головной боли.
Теперь ты можешь снова заткнуться.
Джи-пи-эс известил, что следующий поворот будет наш. Макглэйд свернул с хайвэя, и вскоре мы уже въезжали в жилой район из особнячков и тупичков. Округа была небогатая, но уютная в своей провинциальности. После часов голых плоских равнин глаз снова радовали деревья.
Мы приближались к месту жительства Вайолет Кинг. Я уже начинала обдумывать детали предстоящего разговора, когда меня из сосредоточения снова вывел Макглэйд.
Обещаешь не беситься? спросил он.
Его тон мне не понравился, и я действительно слегка взбесилась.
Что еще?
Пока мы ехали, я, сама понимаешь, все поглядывал в заднее зеркальце. Так вот там всю дорогу от Чикаго за нами ехал один и тот же обшарпанный «Монте Карло».
Дональдсон28 марта, тремя днями ранее
Боль была постоянной.
Неослабевающей.
Она не отпускала даже во сне (уж какой он там мог быть, урывками, среди хаоса кошмаров).
Это длилось уже годами.
Он жил на наркотиках. С того, что когда-то было ногами, не сходили кодеиновые пластыри. Трижды в день викодин ли норкоот боли. Ативан для сна.
Легкие были в рубцах, отчего каждый вдох звучал как булькающий сип. На руках оставалось шесть пальцев, из которых более-менее сносно действовали лишь четыре.
Иногда становилось так скверно, что он безудержно, не переставая дрожал; эта тряска могла длиться часами. Будь он из тех, кто верит в карму, высшую справедливость или божью кару, то очевидным выводом было бы осознание, что он получил по заслугам.
Собственно, именно это ему в приговоре и огласил судья с двенадцатью присяжными, упекая в это адское узилище.
Его и его партнера.
Партнера. Смешнее и не скажешь.
Шутка, обернувшаяся накликанной бедой.
Хотя смертей за ним было немало и среди людей он значился как отъявленный душегуб, силы его были так подточены увечьями, что угрозы для общества он больше не представлял, и заведение, в котором его держали, по-настоящему не охранялось. Иногда персонал даже забывал запереть его одиночку на ночь. Как-то один из его докторов спесиво заявил суду, что возможность побега фактически нулевая, так как он будет означать разлуку с обезболивающими препаратами.
А суд взял и согласился. По беспечности. Которая дорого им обошлась. С протяжными стонами он немощно ковылял по больничному коридору, опираясь на стойку капельницы (благо та была на колесиках). Спинной вырез робы являл взору сплошную коросту разнообразных шрамов, покрывающих его от шеи до пят. Медсестры на него даже не глядели. Для них он был безобиден, как беззубый щенок. Даже нашпигованный разнообразными медикаментами, он брел кое-как: каждый шаг стрелял электрическим спазмом боли, поджигая нервные окончания, которые у него еще оставались, беспрестанное напоминание о перенесенном ужасе надругательств.
Добравшись до конца рекреации, он приостановился отдышаться, надсадно работая грудью так, что внутри, казалось, стрекочут дробинки, как в баллончике со спреем. Силы были на исходе, и он уже подумывал опереться для отдыха о стену. Но все же превозмог усталость и боль и двинулся дальше, свернув за угол и прохромав мимо еще четырех дверей, пока не поравнялся с ее палатой.
Она лежала навзничь, распростертая на кровати изломанным, поруганным ангелом. Когда-то была смазлива, а теперь вот фантасмагория из рубцовой ткани, заплат пересаженной кожи, швов и трубок. Последняя операция была неделю назадзадержка, вставшая в уйму драгоценного времени.
Он проковылял внутрь, добрался до стула и рухнул на него с выдохом облегчения, хотя нервы при этом дружно возопили.
Эй, прошелестел он, как дела?
Щелка ее уцелевшего глаза приоткрылась.
Морда. Ты?
Он приложил скрюченную ладонь к дырке, где когда-то было ухо, и просипел:
Громче.
Морда, ты? повторила она чуть громче.
Я. Каждый восход для меня как дар небес. Осталось терпеть еще два дня?
Да.
Ты уверена?
Уверена. Если твоя жирная жопень не слопает все наши таблетки.
Жирная жопеньэто она о прошлом. Теперь жира не осталось. Жир имеется, когда можешь есть твердую пищу.
Ну, два так два, кивнул он сам себе. И делаем отсюда ноги.
Последние полгода они вдвоем скапливали медикаменты. Скоро их будет достаточно, чтобы продержаться пару недель, прежде чем возникнет нужда в подпитке.
Этих двух недель на осуществление задуманного должно хватить с лихвой.
Ты боишься? спросила она.
Уйти? Или выполнить то, что задумали?
И то, и это.
Вот уж нет. Я только этим и живу.
Я тоже.
Он поднялся и, переждав, когда боль слегка уймется, заковылял к двери.
Всего два дня, Дональдсон.
Два, Люси. И выходим за этой сукой.
Остатки его лица сложились в мертвенный оскал.
Джек Дэниэлс, а вот и мы по твою душу
Люси30 марта, днем ранее
Заслышав наконец стук в дверь, Люси чутко открыла свой единственный глаз и села на кровати. Несколько мелких вдохов в ожидании, что головокружение уймется, оказались напрасны. Легкая дурнота в голове никуда не деласьвидимо, из-за кодеиновых нашлепок, сразу трех. Не иначе. Такая доза способна оглушить и изрядных размеров собаку. Ну а Люси, для которой обезболивающее важнее кислорода, от нее лишь чуток штормило. Обычно она обходилась двумя пластырями. Боль они не купировали (ее не брало ничто), но по крайней мере, с ними можно было думать не только о ней, получалось заснуть, а иногда и видеть сны. Сегодня ночью пластырей было три, потому что наконец-то, после трех лет, она собиралась выбраться наружу. А это означало движение, ходьбу. Скинув с края кровати худющие как спички ноги, Люси подошвами ощутила холодный линолеум.
Он постучал снова, нетерпеливый засранец. Можно подумать, она сейчас птахой спорхнет с койки и подлетит к двери. Ведь знает же, сволочь, что для нее это работа.
Медленная, мучительная.
Тяжелей всего были первые два шага (кто-то словно вгонял в ноги раскаленные спицы), но с пятым-шестым она уже приноровилась одолевать шквалистое море боли. Валкими, медлительными шагами одолев пространство комнаты, она приблизилась к двери.
Единственный свет исходил от уличного фонаря за окном; ущербно сеясь через стекло, он толстыми черными полосами прокладывал по полу тени от прутьев решетки.
К двери Люси подобралась уже такой измотанной, будто только что пробежала длинную спортивную дистанцию.
Дверь оказалась не заперта (их дурной ангел это предусмотрел), и она своей трехпалой птичьей лапой повернула ручку.
В тусклом свете коридора возле двери стоял Дональдсон, опираясь на кресло-каталку. Без своей стойки для капельницы он смотрелся почти голым. Капельница, а также больничные халаты с тесемками на спине делали их похожими на оживших мумий.
Чего так долго? прошипел он.
Хорошо хоть так, жирножопый, отбрила она. Готов?
Ну а как.
Всего девять дней назад ей сделали очередную операцию, и хотя здоровье было плачевное у обоих, ей с ее пересадками кожи приходилось все же особенно туго.
После еще трех мучительных шагов она буквально свалилась в кресло-каталку. Последние из нервов, что еще оставались в ней, исходили воплями слепящей, накаленной боли. Не выдержав, она перегнулась через ручку и выблевала на пол жидкую кашицу своего ужина.
Молодец, проворчал Дональдсон и кое-как начал толкать перед собой каталку.
Что по времени? спросила Люси, утираясь рукавом.
На минуту отстаем, твоими стараниями.
Да ладно тебе. А этот вдруг нас не дождется?
Пусть попробует, тварина. При бабле, что мы ему отстегиваем.
Проход по коридору давался с вязкой медлительностью, а после десятка шагов увяз вовсе. Дональдсон одышливо хрипел, роняя на безволосый череп Люси капли холодного пота со своего протезного подбородка.
Ди, ты справишься?
Пошла к черту.
«19:15» светилось табло над сестринским пунктом.
Здрасьте, скрипнул Дональдсон молодой медсестре, которая сейчас подбивала итоги своей смены и даже не подняла на него глаз.
Дональдсон коридором докатил кресло до рекреации. Здесь, как обычно, после ужина было людно. Бывшие опасные, а ныне с пошатнувшимся здоровьем психопаты всех мастей кучковались у старого телевизора, по которому никогда не шло ничего забористей безвинных комедий. Кое-кто из этой публики оглянулся на кресло с Люси. Некто Бриггзпаралитик снизу, в свое время убивший сиделку за то, что та вместо заказанной кукурузы подала ему фасоль, показал Люси свой красный змеистый язык. В другое время она бы одобрила, если б господь довершил свой замысел и парализовал гада полностью, но сейчас ее занимали более актуальные задачи.
Коляска проехала мимо стола с нарисованной на клеенке шахматной доской. Фигур на ней так и не было: их забрал персонал после того, как здесь с месяц назад учинили побоище, начавшееся со спора о неправильно сделанном ходе. И что им всем, этим чокнутым маньякам, неймется даже за шашками?
Они подъехали к двери на конце рекреации; при этом Люси краем глаза чутко наблюдала за глыбистым медбратом Гэри. С головой спрятанный за раскрытым US Weekly, внимания на проезжающих он не обратил.
На приближении к выходу Дональдсон выдохся окончательно и рвано, с сиплым надрывом дышал. Лысину Люси словно кропил холодный солоноватый дождик. Было очень противно, но она помалкивала. Сказать по правде, в эту минуту она его жалела. Надо же: она и не подозревала, что оказывается, способна на жалость. Подавшись вперед, Люси вожделенно следила, как он тянется к дверной ручке служебного входа.
Ну как там, Ди?
Все чисто.
Тогда Люси, как договаривались, громко сказала:
Мне отлить надо!
Ты серьезно? Да ты ж там возиться час будешь!
Мне теперь что, снаружи обоссаться? А ну вези! Будешь ждать, пока не управлюсь.
Дело твое, хмыкнул Дональдсон и завез ее коляску в туалет, а сам вошел следом.
Их ангелслужитель больницы, смурной кубинец Генридежурил возле прачечной тележки. Метким движением он вогнал в косяк заточенную отвертку, чтобы дверь невзначай никто не открыл.
Чего так долго? нервно спросил он.
Люси обдала его улыбкой. Раньше улыбка была задорной и зовущей, а теперь мертвячьей, как у выходки с того света.
Разве? А по-нашему, так со всех ног спешили.
Короче: расценки поднялись.
Да ты что! выпучил глаза Дональдсон. Мы тебе и так все отдали.
Я не о деньгах.
Люси с Дональдсоном переглянулись.
Я знаю: вы, ребята, заныкали пилюльки, сказал Генри. Так что я забираю ваш викодин.
Люси пробила искра паники.
Генри, да ты что
Ничего. Молчи, сучьё облезлое. Мне на вас положить, понятно? Скольких бедолаг вы спровадили на тот свет, замучили до смерти? Дерьмо собачье вы оба. Я только потому и взялся вам пособить, что забочусь о своей матери.
Люси знала, что этот кубинец конченый подонок. В больнице поговаривали, что он игроман и должен немалые деньги чикагскому донукак там его? Доволанни. Через это к нему и получилось подлезть.
Отдай ему викодин, скрипнул Дональдсон. Не будем рядиться.
Сунув тряскую руку под халат, Люси уцепила один из пакетиков туалетной бумаги, на ощупь определяя, что за таблетки там внутри. Кругленькие значит, ативан. Нащупала следующий, где длинненькие, и выпростала наружу. Викодин.
Генри разорвал бумажку и ссыпал таблетки себе в ладонь.
Ох ни хера вы насобирали. Богатенькие.
Ты сказал, что припасешь для нас одежду, напомнил Дональдсон.
Всё здесь. В корзине, под простынями.
Викодин исчез в кармане хебэшных штанов Генри. Из другого кармана он вынул резиновые перчатки, натянул их и, скинув с корзины крышку, начал проворно сбрасывать на пол постельное белье.
Люси унюхала вонь мочи.
Оно что, загаженное?
Лично ссал, ответил Генри. Если остановят, то в ссанье рыться никто не захочет.
Еще никогда в жизни Люси не хотелось убить человека так, как сейчас, а это, поверьте, кое-что. Также впервые она радовалась тому, что из-за спаленной носовой полости не может обонять запахаточнее, может, но не так сильно. А вот Дональдсон наоборот: у него нос был единственным местом, которое осталось невредимым. Ему же хуже.
Больничный служитель скинул последнюю простынь и достал со дна корзины сальный комбез на лямках и мусорного вида платье в цветочекнаряд для Люси.
Поторопитесь, буркнул он.
Люси не без труда встала и взяла протянутое ей платье. Подковыляв к умывальнику, она на секунду замешкалась: как же ей обнажаться перед двумя мужчинами. Просовывая голову в шейный проем, она покосилась на Генри, рассчитывая подловить на себе его похотливый взгляд.
Но Генри не просто не смотрел, а отвернулся полностью, встав спиной. И сделал он это не из учтивости. А из глубокого, до рвоты, отвращения к ее телу. О как ей сейчас хотелось его убить. Изуверски. Но по крайней мере, так он не мог видеть остальных пакетиков с таблетками, которые она выложила на раковину.
Платье поглотило ее измельчавшую, шелудивую оболочку. Пакетики она упрятала в карман спереди платья и проковыляла к своему напарнику.
Тебе помочь, Ди?
Немножко.
Своими тремя уцелевшими пальцами она управлялась лучше, чем Дональдсон своими четырьмя. Когда он влезал в штанины комбеза, она пыталась не глядеть на мелкую пластиковую трубочку меж его ног, но не сдержалась. Еще один всплеск сострадания. «Черт, да что это со мной такое?»
После минутной возни лямки легли Дональдсону на плечи.
Генри постучал по телегебольшущему парусиновому мешку, закрепленному на колесном металлическом каркасе:
Пожалуйте в карету.
Крепкие руки схватили Люси под мышки и подняли над краем, сбросив ее вниз на какую-то веревку и еще что-токажется, сломанную щетку.
Сверху на нее приземлился Дональдсон; чтобы не разораться от несусветной боли, Люси прикусила себе изнутри щеку. Не успел ее партнер более-менее освоиться, как сверху на них начало сыпаться пахучее тряпье.
Ну что, Ди, как тебе запашок? спросила она, слыша, как Дональдсон звучно поперхнулся.
На голову безудержно летели засаленные наволочки и полотенца, вонючие простыни.
Уфф, выдохнул тот, твою мать. А на этой вообще понос.
Жуть. И смех и грех; Люси в самом деле едва не рассмеялась.
Под весом двадцати килограммов грязного белья она припала к Дональдсону, слыша, как внизу повизгивают колеса прачечной тележки.
Что за дела, приятель? послышался раз снаружи голос Генри, адресованный кому-то по дороге.
Левая нога Люси была подмята под Дональдсоном, с ослепительной точкой боли как раз возле одного из рубцов. Свежую рану прижигала чья-то соленая моча от подмоченной простыни.
Но кричать и даже плакать было нельзя. Хочешь когда-нибудь дорваться до волитерпи и ни гу-гу.
Тележка стукнулась о что-то вроде стены, толкнув Дональдсона на Люси. Она разыскала в темноте его рукууродливую клешню, с которой сплела свою, трехпалую. Так, впритирку друг к другу, они молча превозмогали боль.
Спустя секунду послышалось, как где-то вблизи разомкнулись створки лифта. Их куда-то вкатили, и после того как дверь снаружи захлопнулась, Люси поняла, что терпеть больше не может. Помимо боли под весом Дональсона и жжения лоскутных шрамов, ей в стесненном зловонном пространстве было еще и трудно дышать.
Они поднялись на один этаж, после чего тележка покатилась дальше. А Люси уже пробирала паника: «Задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! Уберите с меня это!» Она готова была закричать. Завопить в голос. Гори оно синим пламенем. Дайте лишь выбраться наружу, глотнуть воздуха!