Каникулы мои были на исходе, нужно было срочно возвращаться домой. Мы с Пьером стали решать, каким путем лучше сделать это. Возвращаться так, как мы прибыли сюда, было небезопасно, потому что путь в одиночку по дорогам, кишащим разбойниками, был чреват всякими неожиданностями. В итоге Пьер предложил мне морской путь: сесть на шхуну, идущую в Гданьск, а там и до Львова было рукой подать, тем более, что по времени это было почти одинаково, но безопаснее. Поразмыслив, я согласился с его предложением, и мы выехали в Марсель, чтобы найти нужное нам судно. Здесь нас встретил свежий морской воздух и грязный, замусоренный порт. На удивление, мы быстро нашли то, что искали. Это была крепкая польская шхуна, которая завтра должна была отплыть с грузом вина на борту. Разговор с капитаном был достаточно сложным. Сначала он не хотел брать пассажиров, затем загнул очень большую цену, потом стал жаловаться, что у него не хватает матросов. В конце концов, мы нашли общий язык, договорившись, что часть денег я заплачу наличными, а то, чего не хватает, отработаю в качестве матроса. У меня действительно не было денег после парижских развлечений, поэтому я планировал отдать за проезд ту золотую монету, которая мне досталась ранее. Договорившись, что я заплачу, когда шхуна двинется в путь, мы решили пойти в портовый кабак, чтобы выпить на прощание вина. Так как шхуна должна была отправиться с первыми лучами утреннего солнца, то времени у нас было еще достаточно много.
Винные пары залетали в ноздри прохожего задолго до заветных дверей. Шум, гам и распитие вина начинались прямо перед входом. Здесь же шло и выяснение отношений или недоразумений между собутыльниками, а то и случайными людьми. Быстро пройдя эту опасную дистанцию, мы по ступенькам спустились вниз и направились прямо туда, где вино тягучей струей заливали в кружки. Особого выбора не было, и мы взяли то, что употребляли все. Это было молодое вино не лучшего качества, но вполне сносное, чтобы его положительно воспринял желудок. Так, попивая винцо и коротая время за беседой, мы дотянули до утра. В основном рассказывал Пьер. Он делился воспоминаниями о парижской жизни, из которых я узнал много интересного.
Под утро посетители стали понемногу покидать кабак и отправляться на свои корабли, собирающиеся отдать швартовые. Это послужило сигналом и для нас. Бодрым шагом мы направились в порт. Шхуна стояла на месте. Сквозь утреннюю дымку было видно, как матросы, подчиняясь команде капитана, быстро снуют по палубе, настраивая малые паруса для выхода в море. Увидев нас, капитан разразился руганью и приказал мне немедленно подняться на борт и подключиться к работе. Обняв Пьера, я быстро по дощатому трапу заскочил наверх и, пристроив свой мешок, включился в работу, выполняя распоряжения матросов, которые они отдавали мне на специфическом морском языке. Я, не понимая значения многих указаний, все-таки пытался их выполнить, чем вызывал буйных смех у команды. Постепенно я приловчился, и движения мои стали более осмысленными. Я даже не заметил, как шхуна вздрогнула и медленно двинулась в открытое море, лавируя между попадавшимися на ее пути судами. Когда вышли в открытое море, были поставлены все паруса, и шхуна, подхваченная утренним ветром, ринулась вперед, поскрипывая корпусом и раскачиваясь из стороны в сторону. На палубе остались рулевой и помощник капитана. Остальные спустились в кубрик, а мне было предложено пройти в капитанскую каюту. Капитан, шумно усевшись за стол, стал в упор смотреть на меня. Я, поняв его молчаливый вопрос, достал золотую монету и тихо положил на стол. В мгновение ока она оказалась в его руке, затем была попробована на зуб, после чего очутилась в его кармане. При этом лицо заметно подобрело. Грузно развернувшись на стуле, он крикнул матроса, стоявшего за дверью, и приказал ему отвести меня в матросский кубрик. Тот махнул рукой, и я, вскинув мешок на плечо, двинулся за ним. Пройдя через все время подпрыгивающую и норовящую выскользнуть из-под ног палубу, мы по деревянной лестнице спустились вниз. Здесь царил полумрак, пахло человеческим потом и еще чем-то кислым. Кто-то лежал на подвешенной парусиновой койке, кто-то сидел на корточках и курил, а группа матросов под чадящей лампой азартно резалась в кости. Было достаточно жарко, поэтому я, сняв свою суконную накидку, мигом забрался на указанную мне свободную койку в надежде отдохнуть после бессонной ночи. Присутсвовавшие здесь не обратили на меня особого внимания, так как мы уже успели познакомиться в ходе совместной работы на палубе. Команда корабля оказалась достаточно разношерстной. Здесь были и французы, и англичане, и поляки, и даже турок, каким-то образом оказавшийся в этой компании. Он лихо лазил по мачтам и реям, отменно справляясь с тяжелыми парусами. Держался он обособленно, не зная языка, но был отменным матросом, за что его и ценили, изучил все названия морских снастей шхуны, научился драить палубу и ходить по ней прямо, несмотря на сильную качку. Не сразу, но постепенно я приспособился залазить на мачты и достаточно спокойно чувствовать себя на смотровой площадке гротмачты. Среди команды я получил кличку «школяр», что действительно соответствовало моим занятиям на тот период, так как я осваивал морскую науку. Не скажу, что мне давалось это легко. Знания приходили ко мне через мозоли на руках, подзатыльники, ругань, физическое перенапряжение и элементарное недосыпание. Но другого выхода у меня не было, мне во чтобы то ни стало нужно было добраться домой, а не быть выброшенным на корм рыбам. К концу путешествия я стал сносным матросом и при желании мог наняться на любой парусник. Морской порт Гданьск встретил нас криком чаек и запахом рыбы. Попрощавшись с командой, я прихватил свой отощавший мешок и сошел на берег. Первые шаги по земле дались мне сложно, так как в отличие от качающейся палубы здесь царило спокойствие. Пришлось приспосабливаться, и, как результат, у меня получилась новая качающаяся походка, присущая людям, которые большую часть времени проводят в море. Я сразу отправился на ярмарку, которая шумно бурлила недалеко от порта. Покрутившись на ней, я пристал к чумакам, которые, распродав свою соль, собирались в обратный путь. Учитывая, что денег у меня почти не осталось, это был самый лучший вариант. Чумакинарод добродушный, они едут не торопясь, так что можно и пешком рядом идти за волами, а иногда и подъехать на не слишком гружённом возке, да и кулиша могло немного перепасть на стоянках. Чумаки сначала не хотели брать меня, однако, узнав, что я студент, зауважали и разрешили их сопровождать, предупредив, что путь опасный и мы можем встретить по пути лихих людей. Приняв все это во внимание, я купил кусок ситного хлеба и, посыпая его солью, милостиво предоставленной мне одним из возчиков, быстро проглотил. Через час, поправив на волах упряжь, небольшой караван тронулся в путь. Волы медленно и горделиво прошли через город, изредка оставляя сзади себя дымящиеся кучи, и приблизились к входным воротам. Простояв в очереди, мы заплатили пошлину и вырвались за пределы города на свежий воздух, двигаясь в веренице повозок. Изредка нас обгоняли шляхтичи, мчащиеся во весь опор на своих скакунах, которые поднимали едкую дорожную пыль, медленно оседавшую на путниках. Постепенно поток повозок редел, струйками убегая в разные стороны на многочисленных перекрестках. К вечеру мы остались одни, и вскоре пришло время останавливаться на ночлег. Учитывая, что чумаки осуществляли регулярные поездки в эту сторону, места ночлегов у них тоже были давно определены. Это оказалась небольшая поляна возле реки, которая под кваканье лягушек тихо несла свои воды, изгибаясь из стороны в сторону. Пока распрягали волов, мне как самому молодому поручили сходить за водой. Тут же был разожжен костер, над которым на палке подвесили железный котел. Когда он нагрелся, туда бросили нарезанное кусками сало с луком и стали все это жарить. По поляне пошел удивительный запах, затем налили воды,после закипания которой засыпали несколько жменей пшена, посолили, поперчили и стали готовить варево. Пока все варилось, мужики обошли поляну и нарвали разной травы, чабреца, петрушки, а кто-то полез в камыши и нарезал сочных прикорневых частей речных водорослей. Затем все это было отправлено в котел, что придало вареву непередаваемый аромат. Исполняющий обязанности повара мужик снял котел с костра и водрузил его на камни,сложенные специальным образом, чтобы он не мог опрокинуться. Четверо чумаков, достав деревянные ложки, чинно пристроились возле котла, держа в одной руке ложку, а в другойкусок только что разрезанной булки хлеба. Все ждали команды старшего, который и готовил это блюдо. Я скромно стоял в стороне, делая вид, что все происходящее мне не интересно и поглядывая на появляющиеся на небе звезды. Старший, сняв свою шапку, пригладил волосы и, посмотрев по сторонам, достал ложку. Прежде чем зачерпнуть из котла, он повернулся ко мне и, хитро прищурившись, произнес:
Ну что, студент, тебе совсем не интересно или не проголодался еще, а дорога то дальняя, давай, присаживайся, вместе повечеряем.
Уговаривать меня дважды не пришлось. Вытащив свою ложку, я быстро сел в круг. Старший степенно перекрестился и торжественно зачерпнул ложкой варево из котла, за ним по очереди последовали остальные. Естественно, заключал эту шеренгу я. Ели не торопясь, подставляя кусок хлеба под ложку, чтобы капли не падали куда попало. Настоянный на травах и свежем воздухе кулеш был непередаваемо вкусным и ароматным. Съели все без остатка. Насытившись, вытащили кисеты с табаком и глиняные трубки. Медленно выдыхая клубы дыма, народ стал готовиться ко сну. Ночь прошла без происшествий, и с первыми лучами солнца мы снова тронулись в путь. Буквально как раз после обеда у одного из возов слетело колесо. Пока его чинили, прошло время и, как я понял по разговорам, выбились из графика. Поэтому самое опасное место- густой подлесокпришлось пересекать в сумерках. Все настороженно озирались по сторонам, держа в руках дубовые палки, припасенные на всякий случай. Такого оружия у меня не было, поэтому, развязав мешок, я вытащил оттуда пращу, которую всегда носил с собой, и несколько снарядов. Так и двигались мы в сгущающихся сумерках рядом с медленно бредущими волами. Замыкал всю эту процессию я, прислушиваясь к звукам, доносящимся из леса. Пока все было нормально. Оставалось пересечь неглубокую лощину, которая располагалась за поворотом. Там было темнее, чем вверху, и деревья стояли ближе к дороге. Постепенно наш отряд втянулся в нее и двигался дальше по дороге, которая изредка освещалась через редкие просветы в деревьях. Напряжение достигло предела, и в этот момент раздался громкий пронзительный свист, и на дорогу из-за кустов, как горох, выкатилось с десяток людей, вооруженных как попало. Один был с дубинкой и грозно вращал ее в воздухе, другой размахивал саблей, а третий грозил железной цепью, которой обрабатывали снопы. Кроме этого были еще два разбойника с пистолем и мушкетом. И все это войско, окружив нас, замерло на месте, пропустив вперед предводителя, который подъехал верхом и, подбоченившись, обвел нас грозным взором.
Ну что, хлопы? Кто разрешил вам ездить по моей земле «пся крев»?
С этими словами он ударил своей плеткой ближайшего чумака так, что с него слетел соломенный брыль.
Эй, Юзек, забирай все это у них, а самих отведите к Панскому омуту и прикончите там. Дорога здесь должна быть чистой, без всяких следов. Ну чего стоите! крикнул он своему воинству, и оно пришло в движение, подходя вплотную к возам. Все чумаки стояли как завороженные, словно не понимая, что произошло, не веря своим глазам, даже не допуская мысли о том, что заработанное тяжким трудом добро вот сейчас у них отнимут, да еще и лишат жизни. В отличие от них, я был более подготовлен к различным ситуациям. Первой мыслью было бежать. А как же они, эти добродушные селяне, которые так хорошо приняли меня в свой круг? Нет, надо было попытаться выкрутиться из этой ситуации и помочь им прийти в себя. Пока я размышлял, ко мне приблизился один из разбойников, который осматривал возы на предмет имеющегося в них добра. Увидев меня, он остановился в удивлении и, обернувшись к главарю, крикнул, указывая на меня пистолем:
Пан Лютый, а что с этим делать?
Тот, лениво взглянув на меня, ответил: «А туда же, до кучи, что с него взять?»
Кивнув головой, разбойник подошел ко мне и поднял кверху пистолю с намерением ударить меня по голове. Естественно, я допустить такого издевательства над собой не мог и выжидал удобного момента, чтобы воспользоваться имеющимися в моем распоряжении навыками. На удивление, вместо волнения ко мне пришло спокойствие. Выбрав момент, когда ствол поднялся вверх и пистоль всей своей тяжестью был готов обрушиться на меня, я перехватил руку разбойника, завернул ее так, чтобы пистоль оказался направленным в сторону главаря, и нажал на курок. Раздался выстрел, и ничего не понимающий Лютый стал валиться с лошади набок. Выкрутив пистоль, я его рукояткой пригвоздил разбойника к земле, и схватив пращу, кинул из нее свинцовый снаряд во второго разбойника, который целил в меня из мушкета. Удар пришелся ему прямо в лоб, и он, как подкошенный, рухнул навзничь. Запах пороха и звук выстрела, очевидно, подействовали на моих попутчиков, которые, словно очнувшись ото сна, кинулись защищать свое добро, вступив в схватку с ближайшими разбойниками. Я помогал им, чем мог, схватив увесистую палку одного из нападавших. В результате кряжистые мужики одержали победу. Потеряв главаря и еще нескольких человек, разбойники отступили, убежав в чащу леса и оставив лежать на земле без сознания четверых своих подельников. Быстро приведя свои возы в порядок, мы как можно быстрее двинулись дальше, даже не забрав валявшиеся на земле орудия нападения. Главное, поскорее выбраться из леса. Примерно через час нам удалось это сделать. Не останавливаясь на ночлег, мы двигались домой при ярком лунном свете, который хорошо освещал дорогу. В основном все молчали, переживая каждый по-своему все то, что произошло с нами. К утру мы достигли города. На прощание старший из чумаков, сняв свою соломенную шляпу, низко поклонился мне.
Ты вот что, пан школяр, если какая нужда будет, то обращайся к нам. Так я говорю, панове?
И он обернулся к остальным, которые тоже, сняв шляпы, молча кивнули ему в ответ.
Распрощавшись с ними, я со всех ног ринулся в свой коллегиум. Конечно же, занятия давно начались, и мне необходимо было оправдать свое отсутствие. Таким оправданием послужила пара серебряных монет, которые я преподнес куратору. Он молча опустил их в карман, а я так же молча, как ни в чем не бывало, стал ходить на занятия. Мои товарищи обрадовались моему приезду и, понятное дело, рассказали все последние новости и происшествия, которые произошли за время моего отсутствия. Однако наибольший интерес для них вызвало мое парижское путешествие, и особенно светская жизнь. Они удивлялись нравам королевского двора и той распущенности, которая царила там, в отличие от наших строгих правил.
А время меня поджимало, на носу были выпускные экзамены. Все бегали как угорелые, учили, словесно дрались на диспутах, хватая друг друга за одежду, копили деньги для выпускного вечера. Время летело очень быстро, некогда было даже нормально выспаться. Наконец этот решающий день настал. И ранним утром я переступил порог аудитории, где чинно восседала экзаменационная комиссия. Силы были неравными. Их четверо, а я один. Никаких письменных вопросов и ответов, только допрос с пристрастием. Вопросы сыпались на меня как из рога изобилия, один посложнее другого. Мне приходилось отвечать, призывая на помощь не только знания, но и мое воображение, подливая туда эликсир красноречия, перечисляя научные титулы и ученые звания членов комиссии. Я извивался как уж, порой повышая тон, доказывая свою истину. Взамен я получал еще более казусный вопрос, особенно от пана иезуита, заданный с подковыркой. Я не буду их перечислять, но они касались тех предметов, которые я в течение учебного года пытался постигнуть. Это касалось и риторики, и Божественного провидения, и философии, и других предметов, которые мне положено было знать. Наконец, все выдохлись и затихли. Ректор, обведя всех взглядом и удостоверившись в том, что больше не будет ко мне вопросов, молча указал мне на дверь. Выйдя в коридор, я попал под шквал вопросов своих друзей. Всех интересовало, что именно меня спрашивали. Некоторые даже записывали. Следующий студент, вошедший после меня, очевидно, не обладал такой выдержкой. Поэтому уже минут через десять там за дверью поднялся шум от повышенных голосов, когда каждый пытался доказать свою истину. При этом звания и регалии отлетали в сторону, как шелуха, главным становилась истина говорившего. Ее отстаивание приводило даже к тому, что оппоненты в лице студента и профессора хватали друг друга за грудки и кричали в лицо. На выпускном экзамене это было в порядке вещей. Не сдавший его уходил пить в одиночку или с друзьями, а успешно прошедший через это горнило забирал всех членов комиссии, и они шли в питейное заведение отмечать этот праздник. К моей великой радости, я попал в число счастливчиков, и мы еще с тремя студентами, забрав всех членов комиссии, пошли ставить последнюю точку в нашей учебной карьере. Уважаемые профессора к концу праздника забыли о своих регалиях и, вспомнив молодость, стали на время такими же, как мы. Появившиеся девушки придали еще большую пикантность нашей вечеринке, еще выше подняв градус веселья уважаемых членов комиссии. Один только ксендз молча встал и тихонько вышел, кивнув мне на прощанье. Я, естественно, пил мало, так как мой организм еще не в полной мере принимал спиртное, несмотря на мои тренировки во время учебы и французскую эпопею. Поэтому мне интересно было наблюдать за присутствующими. Тем не менее, все было в рамках приличия. Хоть девушки и порхали с колен на колени присутствующих, хихикая от их щипков, однако грубости по отношению к ним себе никто не позволял. Постепенно бурное веселие стало подходить к концу. Если мы еще чувствовали себя сносно, то мэтры стали сдавать, все чаще позевывая и ссылаясь на необходимость подготовки к завтрашнему дню. В итоге ректор, подняв чашу за здравие новоявленных магистров, дал понять, что веселье пора заканчивать. Все встали, опорожнили бокалы и, слегка покачиваясь, двинулись на выход. Я последовал их примеру, оставив своих товарищей, пожелавших до конца насладиться праздником. Сопроводив до дома достопочтенных членов комиссии, я пришел домой и завалился спать.