В три все снова облегченно вздохнули. Но внезапно разразилась ужасная буря. Никто на «Скидбладнире» не понимал, где они, куда направляются. Вокруг была полутьма, мрачная, как смерть. Но примерно в тот час, когда незримое солнце должно было уйти за горизонт, на юге немного развиднелось, и за приподнятой туманной завесой они смутно разгляделикорабль!
Бежать, скорее! Теперь им были ни к чему увещевания Гуртавоины гребли, спасая свою жизнь. Все трепетали от страха, подобного которому они никогда раньше не испытывали, неизъяснимого, безымянного. И вдруг на них обрушился черный, как вороново крыло, полог тьмы. И последним, что они увидели, был призрачный корабль.
Сами того не зная, они находились у норвежского побережья и направлялись к одному из исполинских водоворотов, кружащихся в безумной пене близ берега. Оглушительный рев нарастал, и через несколько минут «Скидбладнир», содрогнувшись и больше не слушаясь весел, помчался стрелой по непредставимо широкой дуге кругового полета. Некоторых сразу швырнуло, как перышки, в бурлящую воду; большинство же, сброшенные на палубу, цеплялись за все, за что только могли ухватиться. В двух кабельтовых позади мчался корабль, который преследовал их и навлек на них гибель, невидимый в абсолютной темноте, пока лампа, разбившаяся в носовой части «Скидбладнира» во время безумного полета, не выплюнула красный дым и огонь. Свет озарил извивающийся и качающийся обод над ними, а под ними чудовищную воронку, в которую они все сужающимися кругами летели по громадному и наклонному кипящему скату. Языки летящего пламени излились со «Скидбладнира» на другой корабль, и тот также расцвел красным цветком, и Гурт Хермодсон, приподнявшись на корме, увидал Сигурда, величественно и спокойно лежащего на своем погребальном костре.
И Хермодсон, разглядев его, возопил к небесам пронзительным криком, заглушившим рев водоворотаи упал. Когда «Скидбладнир» ринулся носом вниз в бездну, Гурт был уже трупом.
Но что, если Гурт Хермондсон когда-нибудь появится? сказал Хрольф год спустя. Кто знает, может, он все это время оставался жив. Тогда я перестану быть твоим мужем.
Это правда, задумчиво ответила Герда. Придется нам обсудить это делокогда он возвратится.
КОЛОКОЛ СВЯТОГО ГРОБА
Пер. А. Шермана
ри лета назад, бродя по Провансу, я оказался однажды вечером в Лебрен-ле-Брюйере, деревушке на дне долины Безон. Здешний трактир был таким захолустным, что я решил добраться до Карнака, благо до него оставалось всего четыре мили.
Но, сказал старый винодел, которого я попросил показать мне тропинку через лес, вам стоит пойти кружным путем, по дороге.
Почему же? спросил я. Получается ведь лишний километр?
В наших краях почти никто не ходит больше по тропинке, был ответ. И вы не ходите туда, предостерегающе и с некоторой серьезностью добавил он.
Что, здесь водятся волки? спросил я.
Он понизил голос:
Вы можете увидеть кой-кого. Она зовется матушкой Гувийон, таким тоном, словно хотел сказать: «Вам может повстречаться Вельзевул».
Я предположил, что он имеет в виду какое-нибудь привидение и, поскольку торопился и был знаком с суевериями южан, протянул ему франк и углубился в лес по тропинке.
В некоторых местах тропа густо поросла миртом и кермесовым дубом, и мне приходилось раздвигать кусты; в свете луны я заметил над кустарником два высившихся неподалеку кургана или могильных холма, сотворенных «феями»; и затем, пройдя километра три по довольно невыносимой глухомани, я испытал потрясение, увидав на поляне в трех метрах слева от себя женщину
Она сидела на обломке одного из тех камней, которые называют «менгирами».
В туманном лунном свете мне показалось, что она медленно поводила плечами из стороны в сторону, подпирая рукой подбородок; некая грация в ниспадающих складках ее лохмотьев наводила на мысль о статуе, установленной на пьедестале. Ее рост, насколько я мог разглядеть, был исполинскимогромные руки, похожие на дубины, гигантская грудь и широко развернутые плечи; открытый рот казался овальным темным зевом пещеры, спутанные волосы, черные с сединой, напоминали клубок змей; и, когда я проходил мимо, она проводила меня взглядом быка, потревоженного на пастбище случайным путником.
Образ этой женщины занимал мое воображение до тех пор, пока я около девяти вечера не очутился в Карнаке; и в тот же вечер, в гостиничном саду с качелями, кеглями и беседками, хозяин поведал мне историю матушки Гувийон.
Она родом, рассказал он, из зажиточной семьи, владевшей землей на дальней стороне Лебрен-ле-Брюйера; ее отец был большим человеком, и даже в Авиньоне и Оранже знали, что он не упустит своего. В Лебрене все боялись его, включая кюре, так как говорили, что он не верил в милосердного Господа нашего. Каждый вечер он выпивал пол-литра коньяка, и можно было слышать, как он по ночам ходил взад и вперед по своей веранде, ссорился с кем-то невидимым и продолжал пить; он бывал ужасен, когда выпивка бушевала у него в головепрямо как человек, обезумевший от солнечного удара.
И вот однажды летом, когда филлоксера сгноила его виноград и виды на урожай мало что обещали, он в одну жуткую и памятную всем ночь воздел руку и очернил небеса, понуждая их сотворить худшее, и бросил вызов колоколу церкви Святого Гроба, требуя явить чудо и дать ему услышать звон; а надобно сказать, что колокол тот невозможно было услышать с его двора.
Его жена, страшась колокольного звона, убежала и спряталась под кровать, дочь Мод задрожала. Некоторые говорили, что колокол и вправду зазвенел в его ушах; как бы то ни было, вскоре после этого он умер в судорогах и был похоронен без церковного благословения.
Спустя недолгое время умерла и его добрая жена, а Мод Гувийон осталась хозяйкой всего.
И тогда хозяйство по-настоящему оживилось. Если на всех виноградных листьях в приходе и появлялся вдруг желтоватый мох филлоксеры, шпалеры Мод Гувийон оставались зелеными.
Умелое опрыскивание и садовые ножницы, без сомнения, вполне объясняли это процветание, но когда повсюду, кроме ее полей, распространилась ложномучнистая роса и все жаловались на гибель урожая марены, стали поговаривать и о черной магии.
Правда состояла в том, что работники Мод постоянно чувствовали на себе ее суровый взгляд, поскольку в хозяйстве она разбиралась получше любого мужчины; более того, она покрыла свои земли новомодной песчанистой почвой из Марселяи в следующем сезоне шестьдесят бочек легкого вина покатились в ее телегах в Авиньон, тогда как папаша Гувийон мог в свое время похвастаться самое большее пятьюдесятью тремя.
Все в округе боялись ее крутого нрава: когда Югенен неудачно подковал ее мула и тот охромел, Мод Гувийон спустила громадного кузнеца с лестницы; кюре в Лебрен-ле-Брюйере возглашал «Молчание!» всякий раз, когда кто-либо упоминал ее имя. Со дня смерти отца она не переступала порога церкви.
Но в одно воскресное утро, когда ей уже исполнилось тридцать пять, Мод, ко всеобщему удивлению, пришла на службу в маленькую церковь в долине.
Никогда еще, сказал хозяин, люди не видали таких шелков, колец и лент, хотя обычно Мод одевалась неряшливо. Она гордо задирала голову, как будто церковь была для нее недостаточно хороша, а кюре начал заикаться и то краснел, то бледнел. И как вы думаете, почему она это сделала? Она готовилась появиться перед всеми в качестве замужней женщины: скоро узнали, что она собралась выйти за маленького Томбареля, сапожника. Люди тревожно перешептывалисьвсе знали, что никто не согласился бы по своей воле жениться на Мод, чей отец, как говорили, услышал колокол, пусть она и была богата; так что Мод, должно быть, по каким-то собственным причинам выбрала Томбареля и принялась сама обхаживать его.
Но о каком колоколе вы все время говорите? спросил я.
Хозяин всем своим видом выразил изумление.
Я полагал, что даже приезжий Я имею в виду, понятно, колокол церкви Святого Гроба.
И чем замечателен этот колокол? спросил я.
Звук его не следует слышать, ответил он, нахмурившись. Считается, что этот колоколне могу сказать, какнавлекает беду на каждого, кто его услышит.
Он помолчал и заговорил снова:
В общем, все жалели бедного маленького Томбареля. Говорят, когда Томбарель принес священнику пару сабо, тот начал уговаривать сапожника призвать святых для защиты от лукавого; и, помолившись святым, Томбарелю следовало бросить в Мод камень. За неделю до назначенной даты гражданской свадьбы Томбарель сбежал в Казалес, но Мод поехала за ним и, по слухам, отделала суженого доской. Во всяком случае, вернулись они вместе и поженились.
Вскоре после этого Мод родила сына Пьера. Что же касается бедного Томбареля, то он умер, не протянув в браке и трех месяцев.
Этот Пьер вырос болезненным, бледным мальчиком, но чем более уродливым все его считали, тем больше гордилась им мать. Он был для Мод всемот одного взгляда на сына она таяла от любви.
Он был калекой с болезнью тазобедренного сустава, и мать годами трижды в неделю возила его к врачу в Ла Ризолет. Когда доктор сказал Мод, что ребенок не выживет, она лишь рассмеялась и назвала врача глупцом, который ничего не смыслит в своем деле. И Пьер выжил.
Но Пьер страдал еще и душевной болезньюбезумной жаждой крови. Выбить свинье глаз камнем из рогатки было для него самой большой радостью. В тринадцать он издевался над всеми маленькими девочками в округе, позднее был найден с рассеченной шеей: Пьер сам нанес себе рану. В тот день мать, разевая квадратный провал рта, как всегда делала в минуты волнения, взвалила его на плечо и побежала с этим мертвым грузом в Ла Ризолет, не дожидаясь повозкиподвиг, достойный тягловой кобылы.
Вот таков был Пьер. Другие дети избегали его, и в деревне предсказывали, что настанет день, когда сын Мод Гувийон услышит колокол Святого Гроба.
Однако, сказал хозяин на patois, причудливость которого я отчаиваюсь передать словами, что бы он ни делал: прикалывал ли теленка, или чуть не убивал малое дитя, или валялся весь день, скорчившись, на обочине дороги, мать радостно смеялась и ласкала его; это только заставляло ее еще больше любить сына и гордиться им. Любовь к сыну буквально лишала ее рассудка. Пьер, продолжал он, был влюблен в Розали, внучку школьного учителя Тиссо, самую красивую золотоволосую фею, какую вы можете вообразить; а Розали была помолвлена с Мартином Дежуа, плотником из Ла Ризолет. Пьер выслеживал ее повсюду с необычным для него упорством; но она смеялась над его жалким телом калеки, и в ее смехе было больше ужаса, чем веселости; Розали знала, как безумно любил ее Пьер, но едва ли понимала, какой опасностью грозил ее смех.
Когда приблизился день ее свадьбы с Мартином Дежуа, Пьер упал головой в колени матери, которая сидела на кухне и лущила горох, и сказал: «Мама, я пойду и убью себя; все здесь надо мной смеются, потому что я не похож на других, а если я не получу Розали, надо мной будут смеяться еще сильнее». Материнское сердце было для него что арфа, и он хорошо знал, какие струны нужно затронуть рассказами о чужих насмешках, чтобы превратить мать в бешеную кошку. «Подожди, Пьер, очень тихо проговорила она, склоняясь над горохом, подожди, ты женишься на этой девушке».
В ту же ночь, когда вся деревня спала, матушка Гувийон закутала голову платком и направилась к дому Тиссо, стоявшему возле церкви. Тиссо чуть не упал замертво от страха, когда, прихрамывая, вскочил с постели в своем красном шерстяном ночном колпаке, отворил дверь и увидел ее, такую громадную, что ей пришлось нагнуть голову, входя в дом.
Она предложила за Розали все: восемь тысяч франков в авиньонском банке, оливковые рощи, два масличных пресса, скот и посевывсе должно было отойти Пьеру и Розали; а тем временем старик Тиссо сидел, упираясь руками в колени, дрожа и не зная, что и сказать.
Наконец он пробормотал, что Розали ни за что не согласится: за Мартина Дежуа она собиралась выйти по любви.
Розали еще ребенок, сказала мамаша Гувийон, предоставьте это мне.
Ну-ну, отозвался Тиссо.
Итак, матушка Гувийон вернулась домой довольная. Если бы только этим кончилось! Но едва она ушла, как Тиссо разбудил внука и послал его с запиской к Мартину Дежуа, сообщив, что тот должен на следующее же утро приехать в Лебрен. Мартин приехално, разыскивая по приезде Тиссо, просунул голову в дверь класса, дети его увидели и два часа спустя матушка Гувийон уже знала о его появлении в деревне. Тиссо и Мартин посовещались, и Тиссо заявил, что видит единственный выход: в ночь перед истечением десятидневного срока ожидания Мартин должен увезти Розали в Авиньон и обвенчаться с нею там. В деревне, однако, ни для кого не было секретом, что три дня уже прошли, и глупый старый Тиссо даже не подумал о том, что матушке Гувийон наверняка было известно, когда истекает срок. Не успела она прослышать, что Тиссо встречался с Дежуа, как сразу догадалась, на чем они порешили. В Лебрен-ле-Брюйере рассказывают, что она в тот вечер послала за Дежуа, прося его прийти и поговорить с ней, но тот отказался и даже слушать ничего не пожелал. Если так, это была первая и последняя попытка матушки Гувийон переубедить Дежуа, который решил, в свою очередь, перехитрить ее.
Наступил условленный день, и в одиннадцать вечера Мартин Дежуа, парень высокий и сильный, пересекал пустошь между Ла Ризолет и Лебрен-ле-Брюйеромту самую пустошь, где стоит церковь Святого Гроба. Он направлялся к роще за домом священника, где Розали ждала его в повозке вместе со старой служанкой Тиссо, чтобы бежать в Авиньон; и он выбрал кратчайшую дорогу, хотя люди, идущие пешком из Ла Ризолет в Лебрен, обычно предпочитают обходной путьнастолько пустынны эти бесплодные просторы, поросшие диким виноградом и кустами лаванды, где лишь изредка можно встретить зловонное озерцо, или кипарис, мрачно высящийся на фоне неба, или скопление тех черных, изъеденных временем скал, что провансальцы называют «каньярами»; ветер взметает над безлюдьем тучи легкой белой пыли: даже когда в долинах спокойно, над пустошью часто веет мистраль.
В одном из уголков этого Мертвого моря Прованса стоит, как стояла со времен франков, развалившаяся церковь Святого Гроба; поросшие колючими кустами руины почти скрыты теперь пологом странной гнилой растительности. Но колокольня осталась нетронутой; сохранились, как говорят, и колокол, и колокольная веревка.
Я не стану останавливаться на древнем сказании, благодаря которому колокол обрел такую зловещую славу среди наших долин; но считается, что он возвещает верную гибель бедняге, услышавшему его звоннесчастному отказывает и сердце, и разум. В это верят и самые завзятые скептики от Лебрена до, я думаю, Удена: услышавший звон колокола проклят; все его начинания будут обречены на провал и принесут ему одни страдания и горести; если он не погибнет сразу, жизнь его все равно будет отравлена: воздух станет жалить несчастного, вода обжигать, и смерть покажется ему долгожданным избавлением.
В ту ночь, когда Мартин Дежуа отправился за Розали из Ла Ризолет, туман на пустоши сверкал под лучами луны, ветерок был слабый, и матушке Гувийон открывался некоторый обзор с церковного крыльца, где она стояла, прячась за густыми зарослями аралий и кермесового дуба. Долгие годы ничья нога не ступала так близко к церкви Святого Гроба, как она в ту ночь. Матушка Гувийон то и дело прикладывалась к фляжке с бренди, чтобы поддержать в себе храбростья рассказываю вам сейчас только то, что много позже поведала она сама, и каждое слово здесьистинная правда. Она еще раньше поискала на ощупь веревку, собираясь, если ее не окажется, забраться по стене прямо к колоколу, как кошка; но веревка была там, и по-прежнему довольно крепкая, хоть и немного прогнившая, как она могла видеть в лунном свете, озарявшем развалины; и теперь она стояла и ждала появления Мартина Дежуа, рассудив, что ввиду спешности и важности дела он не станет делать круг через Сен-Пьер, а пойдет прямиком через пустошь.
Наконец, около одиннадцати до нее донесся чей-то свист: соседство колокольни не нравилось Мартину, и он насвистывал, подбадривая себя. Матушка Гувийнон тотчас принялась за работу. Первым делом она заткнула уши ватой и плотно перевязала их сверху платком, так как намеревалась зазвонить в колокол и не услышать звона. Ее только беспокоило, действительно ли это Мартин. А что, если это Пьер? Пьер иногда пересекал пустошь по ночам; Пьер любил насвистывать. Но все было в порядкеэто был Мартинона разглядела его, когда он приблизился. Он перестал свистеть, наклонил голову, перекрестилсяво цвете летмолодой, полный сил, накануне свадьбыкогда внезапнобамм, бамм, баммнад ним прозвенел колокол