Я пожимаю плечами.
Да, а еще плохо, что мы в каком-то черном-белом месте, где все отражается.
Ниса дергает меня за рукав, указывает пальцем на пол. И я вижу, что он шевелится, под ним что-то ползает. Оно много больше существа, которое покинуло глаз Нисы.
В этот момент мы оба кричим, Ниса бессловесно, а я, с таким отчаянием, как никогда, зову маму.
Она, почти успокоившаяся в папиных объятиях, вдруг напрягается, похожая на испуганного зверька.
Ты слышал?
Папа смотрит на нее вопросительно, и мама говорит:
Марциан. Его голос.
Мама тянет папу за руку, безошибочно определяет место, где я стою. Вот только она меня не видит. Смотрит на меня и не видит. У нее делается странный взгляд, расфокусированный, бегающий. Он кажется мне жутковатым оттого, что она не может сосредоточить его на мне, как слепая.
Мама! говорю я. Мама, я здесь! Мы в очень странном месте! То есть, мы прямо-таки тут, но тут стало очень необычным и черно-белым.
Только больше она не слышит меня.
Он здесь был, говорит мама. Я слышала его голос.
Я не слышал, говорит папа. Давай поищем его.
Папа всегда верит людям, как бы сумасбродно ни звучало то, что они говорят. Всегда есть вероятность, считает папа, что даже самые странные историиправда.
Откуда шел голос? спрашивает папа. Мама делает еще пару шагов ко мне, замирает напротив, и мы почти касаемся друг друга.
Отсюда, говорит мама. Я пытаюсь схватить ее за запястье, но моя рука проходит сквозь нее, словно ее нет, или она есть, но на каком-то ином, далеком от меня уровне мироздания. Мама хмурится, потом говорит:
Сначала мы проверим у него в комнате.
Она тянет папу за руку, и они уходят, даже не представляя, как близко от меня находились и как сильно мне нужна их помощь.
Все здесь непостоянное, словно на грани тотального разрушения, кажется, еще чуть-чуть, и опрокинется сам мир, а наступающая темнота слижет его, как кошка языком.
Я вижу, как расплываются контуры предметов, как бесконечно искажаются звуки, исчезают и появляются вещи. Такое пустое, безрадостное пространство, где все неправильно. А от тарелки, которую я разбил, не осталось даже пыли.
Все здесь находится на тонкой грани между существованием и исчезновением. Я с ужасом думаю о том, что будет, если здесь, скажем, порезать палец.
Все поврежденное разрушается вечно.
Ты когда-нибудь видела что-нибудь такое? спрашиваю я Нису.
Она качает головой, потом с ожесточением трет щеки в кровавых пятнах, будто это может помочь.
И ты тоже не понимаешь, где мы, говорю я совершенно без вопросительной интонации. Мне кажется, стены дрожат.
Что нам делать теперь? спрашивает Ниса. Мы оба хоть немного успокаиваемся, и нам даже удается сесть на стулья перед столом. Мне кажется, будто в стекле стакана что-то шевелится, но я этого не вижу. Или не должен видеть. Может быть, мои органы чувств только пытаются воспринимать все здесь, но едва на это способны.
И я вижу меньше, много меньше чем должен. Эта мысль вселяет в меня беспокойство. Ниса говорит:
Все началось из-за этой твари!
Я видел, что в твоем папе были черви. Но тогда взошло солнце. И они были белые. И не такие уж странные. Хотя вообще выглядело очень странно.
Я не думаю, что это был червь, говорит Ниса. Я думаю, это был
Но она не заканчивает свою мысль, у нее нет подходящего слова. И у меня нет, хотя я с ней согласен.
Может, постараемся его найти? говорю я.
Ты думаешь, это червь-волшебник, и он заберет нас из волшебной страны?
Может быть, если с него все началось.
Мы сидим друг к другу очень близко, вовсе не потому, что вдруг решили погреться, хотя здесь и холодно. Мы как будто животные, которым страшно, готовы зажаться в уголок и дрожать, но нам нужно думать.
Мне все время хотелось плакать, говорит Ниса. Наверное, оно раздражало слезный проток или что-то вроде. Эта штука похожа на черного бычьего цепня.
И блестящего. Если бычьего цепня покрыть лаком для ногтей, который тебе нравится.
Мы пытаемся нащупать хоть какую-нибудь полезную информацию, но у нас ее нет. Зыбкий мир вокруг прерывается, как ненадежное сердце пропускает удар, и кардиограмма выдает прочерки.
Прочерк, отсутствие, пустота. Темнота.
Что бы мы ни обсуждали, это не поможет нам выбраться, думаю я.
Выход там же, где и вход, говорю я. Я такое в одной книжке читал. И по телевизору тоже говорили.
Я слышу шаги и голоса родителей наверху. Они нас ищут, но не найдут. Все снова погружается в темноту, в пустоту, лишенную звуков и ощущений. Мы с Нисой крепко держимся за руки, но в темноте я ни чувствую ни собственных пальцев, ни холода ее кожи, и даже наша близость не помогает.
Когда мир снова светлеет, я вижу, как вздымается перед нами пол. Мы подаемся назад, падаем со стульев. То, что двигалось под полом не проломило его, поднимаясь. Мне кажется, само пространство резиновое, оно растягивает его, выглядит так, словно огромный червь обтянут мрамором.
Оно легко деформирует пол, но не способно было выйти за его пределы. А еще оно большое. Очень большое.
Мы с Нисой поднимаемся на ноги, а потом бежим так быстро, как еще, наверное, ни разу не бегали. Даже когда мы скрывались от тети Хильде, мое сердце не билось так гулко. Мы бежим в сад, и оно следует за нами, ползет, вздыбливая пол. Кажется, что дерево и камень просто пленка, которую оно готово порвать, а потом выбраться наружу.
Оно быстрое, и расстояние между нами стремительно сокращается. Ниса спотыкается на пороге, но я удерживаю ее, и мы теряем наши драгоценные секунды. Под землей, думаю я, нечто настолько большое, что от него на самом деле бесполезно бежать.
Но что-то такое, что и делает нас людьми, живая, бьющаяся сущность, заставляет нас с Нисой рвануться вперед. Земля над ним такая же эластичная, как и пол. Оно ничего не повреждает, и у меня закрадывается надежда, что эта штука никак нас не убьет, если уж она не может выбраться из-под земли.
Прорвать пленку. А пленка, это всегда нечто тонкое.
Мы шарим руками у куста с астрами, пытаясь нащупать потерянного нами червя, но только это, наверное, бесполезно.
Я слышу мамин голос, она зовет меня, только вот и это нас не спасет.
Оно оказывается совсем рядом с нами, запах земли становится невозможно терпеть, мне кажется, сейчас меня стошнит. Так что я даже рад, когда все накрывает темнота, лишающая меня тела и чувств.
Когда же она отступает, существа из-под земли перед нами больше нет, луна на небе неподвижна, а звезды снова надежно скрыты городским небом. Темная ночь кажется мне свежей и прекрасной, как никогда. Оставшиеся ночные цветы источают сладость настоящей жизни, и я готов обнять их и никогда не отпускать, потому что я дома.
Как, впрочем, и был.
Косые струи дождя кажутся мне теплыми по сравнению с холодом, который отступил. Мы с Нисой обнимаемся, пачкая друг друга грязными от земли руками, и дождь смывает кровь с ее щек.
Я вижу маму и папу.
Мы здесь!
Ниса кричит:
Госпожа Октавия! Господин Аэций!
Когда мама и папа оказываются рядом, я понимаю, какой прекрасный вид им открывается. Мы с Нисой вымокшие под дождем, испачканные грязью и перепуганные.
Что случилось, милый?
Мама помогает подняться Нисе, а папа помогает мне.
Мне показалось, говорит мама. Что ты кричал. Я испугалась.
Мы идем домой, и я чувствую дрожь при мысли о том, чтобы снова пройти через столовую.
Да и при мысли о том, чтобы снова ходить по земле.
Когда мы переступаем порог, я вдруг понимаю, что говорить родителям не хочу. Они будут волноваться за меня, а я хочу, чтобы они были счастливы. И вряд ли они могут помочь нам. Только больше узнают про Нису, а она этого не хочет.
Нет, говорю я. Я не кричал. Но ты могла слышать мой голос. Мы были в саду.
В дождь? спрашивает папа. Мне кажется, что он знает, что я вру. Взгляд у него рассредоточенный, как и всегда, задумчивый, но слушает он меня, я вижу, очень внимательно.
Романтика, говорю я. Ниса смотрит на меня вопросительно, но я ей киваю.
Мы кино такое смотрели, говорю я. Родители переглядываются. Мне кажется, я знаю, как двигаются их мысли. С одной стороны, что страшного может случиться, если мы с Нисой целовались под дождем? Разве что мы немного замерзнем.
С другой стороны, история почти слишком дурацкая даже для меня. Наверное, нас спасает, что только почти. Мама говорит:
Я прошу прощения, что мы вас побеспокоили.
Она говорит неуверенно, но ведь будто бы ничего не случилось.
Я сделаю вам чай, хорошо?
Спасибо, мама.
Мы садимся на те же стулья, на каких сидели в плохом месте. Между нами большой и непонятный нам обоим секрет. Мы прекрасно помним, как выгибался пол. Нечто было здесь и, может, мы просто не в силах воспринять его сейчас. Не можем увидеть и почувствовать, но оно путешествует здесь, под пленкой, которую не может разорвать.
Тарелка, которая распалась в ничто, лежит на полу, как будто я аккуратно ее положил. Я трогаю ее пальцем, фарфор холодный и существует.
Папа садится перед нами, и мы смотрим на него. Взгляд у него светлый и беззаботный, но мне отчего-то кажется, что нас допрашивают, хотя мы молчим. Ответы на незаданные вопросы он видит в том, как мы сидим и смотрим.
А может так кажется, потому что у папы жутковатый взгляд.
А что это было за кино? спрашивает папа.
Ниса отвечает:
"Лето в Делминионе".
Я о таком фильме никогда не слышал, а когда смотрю на Нису, понимаю, что его и нет. Врать Ниса умеет примерно так же, как я.
Хорошее кино, говорит папа. Это фильм ужасов?
Мелодрама, говорю я.
Странно.
Папа не ругается, не пытается узнать правду. Он протягивает руку, берет вилку, проверяет ее на остроту кончиком пальца, а потом растерянно улыбается. Это вилка, которую я бросил на стол после того, как проколол шарик (который, кстати, в порядке), она лежала не так, и папа хорошо запоминает такие вещи.
Нужно что-нибудь такое обязательно снять.
Папа говорит:
А если вам нужна помощь, мы вправду хотим помочь.
Мы переглядываемся, качаем головами. Мне хочется сказать все папе и маме, но если я что и понял, так это то, что они сами нуждаются в помощи, а я уже взрослый. Пока мы с Нисой не будем знать, что случилось, не нужно волновать их.
На самом деле я просто хочу, чтобы хоть одна страшная история для них закончилась. Нужно заботиться о тех, кого любишь, а иногда молчание и есть забота. У люстры внутри свет. У земли внутри такая большая штука, которая быстро ползет.
Пока мама и папа живут в наличном мире, она не коснется их, и мне кажется, что мое молчание будет оберегать моих родителей.
Мама приносит пряный чай, сладкий, и в то же время пахнущий специями, щекотными в груди. Две звезды аниса плывут в моей чашке. Ниса вдыхает запах, греет нос о пар, а я пью, ощущая, как разогревается кровь внутри.
Только тогда я и понимаю, как дрожу.
Можно? говорю я. Мы пойдем в свою комнату. Там будем пить чай. Хорошо? Больше никакого сада. Мы передумали. Холодно.
Конечно, Марциан, говорит мама. Взгляд у нее не как папин, внимательный, цепкий, как будто она ищет десять отличий между двумя картинками. Спокойной ночи, дорогие.
Когда я переступаю порог, папа вдруг окликает меня. Я махаю Нисе, имея в виду, что догоню ее, смотрю на папу.
Он глядит куда-то за окно, в темноту, которую омывает дождь.
Ты знаешь, как сильно я люблю тебя, говорит он. А я знаю, как сильно ты любишь меня. Иногда люди ведут себя так глупо, когда пытаются защитить тех, кого любят.
Иногда ведут, говорю я. Иногда они попадают в черно-белый мир, смотрят на огромных тварей, не умеющих вылезти из-под земли, а потом никогда об этом не говорят. Люди ведут себя глупо.
Ты и Атилия для нас с Октавией самое ценное на земле и вовне ее. Это значит, что мы всегда неспокойны за вас. И это значит, что мы сделаем все, чтобы вам помочь.
Я ловлю мамин взгляд, кажется, он продолжает папины слова.
Если что-то случилось, говорит мама. В лесу или после, ты можешь довериться нам.
И тогда я начинаю смеяться. Они думают, что я что-то отдал, чтобы папа был в порядке. Я отдал бы самое главное, но мой бог не взял у меня ничего, потому что его любовь безгранична.
Нет, говорю я. Я правда хотел отдать жизнь, но ее не взяли. Так что вам совсем не о чем волноваться. Просто я садовый романтик.
Мамин взгляд отпускает меня, и я ретируюсь со всей возможной скоростью, как будто еще немного, и я выпалю правильный ответ на незаданный вопрос. Я взбегаю по лестнице, думая о том, прав ли я, и оставляя на ступенях половину пряного чая из моей чашки.
Это маму и папу я звал в секунды, когда мне было страшнее всего, но именно их помощи я не хочу сейчас.
Дурацкий Марциан, говорю я. Подумай еще раз.
Я думаю еще раз, но прихожу к тем же выводам. А потом меня посещает мысль такая ужасная и отвратительная, что хочется высунуть язык и зажмуриться.
Где-то там, в нашем саду, все еще ползает существо, с которого все началось.
Глава 2
Когда я прихожу в комнату, на моей кровати сидят Офелла и Юстиниан, они оба широко и синхронно зевают. Если бы кто-нибудь проводил соревнования по синхронному зеванию, к примеру, была бы особенная, сонная Олимпиада, эти двое непременно взяли бы первый приз.
На шее у Юстиниана болтается черная повязка для сна, а его атласная пижама выглядит так, словно он украл ее у богача из старого фильма. На Офелле длинная ночная рубашка с глазастым котом на груди, а волосы ее перехвачены розовой резинкой с блестящими камушками, которые наверняка колют пальцы, когда ее снимаешь. Может, это чтобы быстро просыпаться, думаю я.
Ниса расхаживает по комнате, как маленький генерал. Я ставлю чашку на тумбочку, две звездочки аниса все еще плавают внутри.
Офелла говорит:
Я думаю, мне это снится.
Юстиниан тогда протягивает руку, чтобы ущипнуть ее за щеку, и Офелла бьет его по запястью.
Так значит у тебя и мысли подобной не было, говорит Юстиниан.
Я бы и во сне не позволила тебе, придурку, щипать меня. Здравствуй, Марциан.
Привет, говорю я и сажусь на кровать. Ниса, а как ты думаешь, если перекопать сад, можно найти червя-волшебника?
Я проспал появление в этой истории червя-волшебника! с досадой говорит Юстиниан, а Ниса только отмахивается от него.
Червь-волшебник, это и есть мерзкая тварь, которая вылезла из моего глаза прежде, чем мы оказались в том месте.
Тогда очень политкорректно, Марциан.
Юстиниан откидывается на кровати, поудобнее устраивает под головой мою подушку и говорит:
Может, бог Марциана сводит тебя с ума? Может он до всех нас доберется теперь?
В голосе его, впрочем, слышно неподдельное удовольствие. Я складываю руки на груди.
Нет, мой бог бы не стал так делать.
За окном луна неподвижная, а там была живая. Мне кажется, ответ у нас с Нисой есть, крутится на языке, но не облекается в форму.
Если язык не референциален, спросила сегодня мама, то как ты доберешься до реальности?
Большая, серебряная луна, круглый кораблик, путешествующий по облакам среди подмигивающих звезд.
Дело во мне, говорит Ниса.
Слышал, Марциан, дело не в тебе, дело в ней! Но вы можете остаться друзьями.
Юстиниан, говорит Офелла. Ты можешь хоть раз послушать молча?
Ты тоже не слушаешь молча, говорит Ниса. Вы вообще слушаете меня или нет?
И быстро, прежде, чем кто-либо отвечает, добавляет:
Это риторический вопрос. Так вот, я ощущала, что это я. Во мне. Из меня. Все как-то связано с моей природой. И моей богиней.
Но точно мы этого знать не можем? спрашивает Офелла.
Ниса качает головой, а я говорю:
Но если она так чувствует, то сейчас большей правды у нас нет.
Офелла и Юстиниан не спрашивают, почему это и их проблемы тоже. Может быть, потому что все продолжается, толком не успев закончиться, и никто не представляет себя не вовлеченным в эту историю.
Там была такая штука, говорю я. Огромная и путешествовала под землей. Только она не могла выбраться. Она за нами гналась. То есть, сначала просто ползала под полом, а потом стала гнаться.
Ниса вдруг кидается к своему мобильному телефону на тумбочке, и я отшатываюсь.
Она садится между мной и Офеллой, я вижу, как она звонит Грациниану. Это хорошо, думаю я, вдруг Нису прокляла их богиня, и теперь ей нужна помощь.
Юстиниан заглядывает мне через плечо, чтобы увидеть, кому Ниса звонит, говорит:
Разумное решение для четверых сонных людей, не способных вставить событие в контекст.