Ты злая. И я был там не один.
Вот и я о том же, говорит Атилия. Твоя Ниса странная девушка. Не попади в беду.
Я делаю вид, что совсем не понимаю о чем она, и что в беду не попал.
Хорошо тебе напиться, говорю я.
В столовой нам уже подали завтрак. Может, Атилия распорядилась, а может просто увидели, что я встал. Я благодарю служанок, зову друзей, и пока мы завтракаем небо становится темным, вечерним, как и всегда безглазым.
Кассий требует от нас пропусков, выясняется, что он делает это неправомерно, тогда он перестает что-то требовать и просто говорит нам, молодежи, катиться отсюда и не мешать людям работать.
Я говорю:
Спасибо, Кассий.
А он протягивает руку и треплет меня по волосам.
Неприятно, говорю я.
Потерпишь.
Так мы и расстаемся, а я снова вспоминаю, почему обычно не скучаю по Кассию. Юстиниан говорит:
Даже не поздоровался со мной отдельно, представляешь?
Он же тебя ненавидит, говорит Офелла. Ты сам рассказывал, что он выгнал тебя из дома.
Из одного дома выгнал, из другого не выпускает. Он делает все, чтобы испортить мне жизнь!
Но по каким-то неуловимым моей сознательной частью приметам, я понимаю, что Юстиниан скучает по Кассию. Ему было девять, когда Кассий и моя учительница поженились, и, наверное, ему, как и любому мальчишке, хотелось, чтобы и у него был папа. Кассий с этой ролью не справился, и доля разочарования навсегда осталась в их отношениях. Так что в отличии от тех, что связывают Кассия и Регину, а так же Кассия и Мессалу, отношения Юстиниана и его отчима не только плохие, но и грустные.
Не переживай, говорит Ниса. Ты увидишь мою мать и поймешь, что Кассию не чужды семейные ценности.
Я понимаю, что никогда не спрашивал Нису о Санктине. Я видел Грациниана и знаю, как он любит Нису, но ее мама не звонила ей, не приходила к ней и не передавала Нисе ничего через Грациниана. Отчего-то это никогда не казалось мне грустным. Может, потому что Нисе от этого не больно. Словно так правильно.
Офелла вызывает машину, а Ниса говорит водителю, куда ехать. Я оплачиваю поездку, а Юстиниан развлекает водителя разговором. Там мы распределили.
Пока Юстиниан рассказывает о коммуникационном аспекте современных театральных практик и искусстве нашего народа (эти две темы у него, как две речки, впадают в океан бессмысленных рассуждений), я смотрю в окно. Мы проезжаем здание Сената, где выступают сейчас папа и мама. Я вижу репортеров, столпившихся вокруг здания. Тут и там я вижу вспышки, означающие, что кто-то только что сделал, из нетерпения, пустой кадр, за который ему не заплатят. И звуки от вспышек я представляю такие, как будто голодные фотоаппараты клацают зубами.
Машина у нас центробежная, потому что мы удаляемся от Палантина все дальше. Офелла хмурится, возвращение в столь привычный мир дается ей нелегко. Это как лечь в ванную, ощутить тепло и с ужасом ждать момента, когда придется вылезти из воды в холод, из которого ты сюда попал.
Я хочу ее обнять, но она треснет меня по рукам. Поэтому я говорю вот что:
Скоро поедешь в Равенну.
Офелла оборачивается ко мне. У нее ровные стрелочки, как два крохотных стрижиных крыла. А на ресницах, хотя они черные-черные, ни одного комочка. И синяки загадочным образом исчезли. Только сосуды в белках сплетаются красно и ярко.
Может быть, останусь в Городе и буду учиться здесь. Маме и папе нужна помощь.
А нам нужны друзья, говорит Юстиниан, но отвлекается только на секунду, возвращается к беседе, очаровавшей таксиста.
Могу записать вам пару броских цитат, говорит он. Сможете поболтать с пассажирами о трудностях интерпретации пластического театра.
Офелла легко улыбается, и я вдыхаю клубничный запах ее шампуня и карамельныйперламутрового блеска для губ. Ниса насвистывает что-то, глядя, как дома проплывают мимо.
Я бы тоже здесь осталась, говорит она. Магазины у вас классные.
Когда водитель останавливается, я думаю, что у него просто закончился бензин. Грациниан и Санктина производили впечатление обеспеченных, по крайней мере золотом, людей. Водитель привозит нас в место унылое, узкое, где грязные кирпичные дома исполосованы пожарными лестницами с отпадающими перилами и недостающими ступеньками.
Он останавливается напротив неоново-розовой вывески, на которой горит только слово "Мотель", а название тонет в темноте.
Фонарей вокруг много, но горят не все. Асфальт влажный из-за подтекающей трубы в доме по соседству. А сами дома такие высокие, что кажется достают до слепого ночного неба. Рядом горит еще одна неоновая вывеска, указывающая на круглосуточный магазин. В ряд у обочины выставлены жестяные банки из-под газировки, и эта линия уходит далеко на подъем, к концу улицы, и мало где нарушается. Я вижу среди горящих и темных окон одно неопределившееся. Кто-то включает и выключает свет, это явно не неполадка с электричеством, чередование имеет ритм. Словно чье-то послание на языке, который мне непонятен. Кто-то включает и выключает свет, отправляя вовне очень важную информацию.
Мы приехали в варварский квартал. Нас в Городе живет немного, потому что нам здесь небо не нравится. У воров и ведьм есть свои районы, а у нас только квартал.
Они живут с нашим народом? спрашиваю я. Я думал, у них будет какое-нибудь богатое место. Твоя мама же советница царя. Почему они выбрали ужасный мотель?
Отсвет вывески делает белки глаз Нисы розовыми. Она говорит:
Сумасшедшим никто не поверит.
Они
Нет, Марциан. Они говорили, что не станут убивать людей здесь. Но им нужно, чтобы никто не верил их еде.
Прозвучало ужасно, говорит Офелла. Мы заходим в мотель, и мне становится еще холоднее, чем на улице, потому что работает кондиционер. Стойки управляющего, как в отелях, где я бывал, здесь нет. Женщина среднего возраста с большими глазами, подведенными ярко-красным, жует бутерброд сидя за столиком и положив ноги на другой стул. Она смотрит по телевизору обращение мамы и папы.
Мама стоит прямо, точно такая, как когда выступала с известием о папиной болезни. Только теперь она улыбается, и мои родители вместе.
Женщина то ли слышит их, то ли нет. Взгляд у нее совершенно отсутствующий, и жует она очень медленно. На столике перед ней разложены карандаши всех оттенков синего, а позади висит железная, начищенная ключница.
Здравствуйте, говорю я, но женщина не реагирует. Ниса тянет меня за руку, и мы идем дальше. Только у лестницы Офелла останавливается, подходит к столику.
Серьезно, мы можем просто так войти? Вы ничего нам не скажете? Вы понимаете, что подвергаете опасности ваших постояльцев и их вещи.
Ты еще очаровательно ткни ее пальчиком в грудь, говорит Юстиниан.
Офелла складывает руки на груди, смотрит на женщину, но та смотрит на экран.
Офелла! шепчет Ниса. Быстрее!
Лестница ожидаемо узкая, у окна на каждом пролете по банке из-под растворимого кофе, наполненной сигаретными бычками. Мы поднимаемся на пятый этаж, и к концу путешествия у меня появляется ощущение, что я выкурил пачку сигарет.
В коридоре расстелен старый красный ковер, а на белых стенах черные отметки пепла похожи на пятна далматинцев. Наверное, по их расположению можно выяснить средний рост постояльцев. Это интересно, но у нас нет времени.
И хотя в коридоре пусто, люди на этаже есть, это просто ощущается. Пустые пространства имеют особенную атмосферу.
Думаешь, они дома? спрашивает Офелла.
Обычно они выходят поесть около восьми. Так что наверняка.
Как цинично звучит, говорит Юстиниан. Просто прелесть.
Ниса подходит к номеру пятьсот семнадцать, говорит:
Папа! Мама! Это я! Мне нужна ваша помощь.
Мы ждем, я даже не шевелюсь. Мне так хочется, чтобы Грациниан раскрыл дверь, назвал Нису Пшеничкой и решил все ее проблемы. Но этого не происходит. Ниса стучит, но ей снова не отвечают. Даже когда она пинает дверь, никто, кроме Офеллы, не проявляет недовольства. От отчаяния Ниса дергает ручку, и дверь легко поддается. Толкнув ее, Ниса входит в номер.
Я заглядываю внутрь и вижу пустую комнату, готовую к вселению следующих постояльцев.
Глава 3
Мы с Нисой вступаем в прохладное и темное пространство номера, Ниса включает свет, и две люминесцентные, безжалостно-белые палки загораются наверху. Номер небольшой, и основную его часть занимает кровать с панелью управления массажными режимами над изголовьем. Как в кино, нужно бросить в щель монетку, а потом нажимать кнопки. Шторки с яркими ананасами, темно-синие стены и стеклянная в блестках пепельница на поцарапанном столе придают всему номеру вид пятидесятилетней давности, когда все яркое считалось и роскошным. На тумбочке стоит телефон, на подоконникедешевая, шумная кофеварка, которую можно с тем же успехом использовать как будильник.
Настолько бедно и старомодно, что даже стильно, говорит Юстиниан. Выключите свет, неоновая реклама делает все еще безысходнее!
Над изголовьем кровати висит картина с покрытым туманом Городом, от которого видны только шпили дворцов. Наверное, художнику было лень рисовать все остальное. Очень экономно. Рисунок не слишком соответствует духу номера, но здесь все некоторым образом разлажено, будто собрано в разных комнатах, обставленных в более или менее общем стиле, но не взаимозаменяемых.
Номер словно пустует давным-давно. В гостиницах так всегда. Как только уезжает постоялец, его и след простыл. Ничего не остается, кроме безликой комнаты, готовой к следующему клиенту.
Юстиниан еще как-то говорил, что гостиничные номерапроститутки среди комнат. Тогда мне показалось, что он опять выпендривается, а сейчас я понимаю, что он имел в виду.
Ниса садится на кровать, и та отвечает ей приветливым, старческим скрипом.
Ну, здорово теперь, говорит Ниса, достает мобильный и с ожесточением набирает номер. Мне кажется, сейчас она вдавит кнопку вызова так сильно, что она сломается. Если люди с таким усердием хотят позвонить, им должны ответить. Но это только я так думаю. Абоненты, оба, по-прежнему не существуют.
Офелла стоит у двери, ей явно неловко, Юстиниан с интересом рассматривает номер, как будто ожидает, что на глаза ему попадется что-то важное.
Я подхожу к тумбочке, открываю ее, осматриваю пустоту внутри, закрываю. Заглядываю за старый, пучеглазый телевизор, вижу провода, но больше ничего интересного.
Их там нет, Марциан, говорит Ниса. Я говорю:
Но если им спешно пришлось уехать, они могли оставить записку. Например. Или если что-то случилось, то здесь есть какой-нибудь знак. Я такие фильмы смотрел. Они называются детективы.
Ниса запускает руку под подушку, вынимает конфету в серо-зеленой обертке и начинает смеяться.
Мятная! говорит она.
Юстиниан пихает тумбочку ногой, перемещая ее под люстру, вскакивает на нее и заглядывает в плафоны.
Я вижу дохлого мотылька, говорит Юстиниан. Я бы что-нибудь передал именно таким образом.
Офелла подходит к подоконнику, проверяет за батареей, щупает оконную раму.
Уклоняешься в шпионские фильмы, говорит Ниса. Нужен просто детектив.
Я заглядываю под кровать. Сначала вижу смешные ботинки Нисы с золотистыми молниями и шипами на носках, потом касаюсь ее щиколотки, и она убирает ноги. Под кроватью не просто пыль, а ее царство. С гор пыли от моего дыхания спускаются пылевые оползни, оседающие в пылевых карьерах. Я не сразу замечаю под кроватью кое-что еще. Плоский квадратик, относительно чистый, а значит оставленный здесь недавно. Потерянный здесь. Я притягиваю его к себе, подцепляя кончиками пальцев. Это может быть записка. Вернее, могла бы быть, но теперь, когда я прикасаюсь к ней, я понимаю, что это фотография.
Я вылезаю из-под кровати, говорю:
Нашел кое-что.
Прежде, чем посмотреть на фотографию, я смотрю на потолок, где сонные, готовящиеся к зиме мухи совершают неторопливые прогулки, больше не издавая жужжания.
Я переворачиваю фотографию. Она совсем маленькая, легко помещается у меня в ладони. И она очень старая. С бликами и белыми краями, как будто в рамке, сделанная на фотоаппарате, который еще сам выплевывает изображение через пару минут.
Я на самом деле не помню, как он называется. Я много чего путаю. Но я бы никогда и ни с кем не спутал свою маму. На фотографии она еще совсем юная девушка. Она и сейчас молодая, но когда делалась эта фотография, наверное, ей и двадцати не было.
Мама стоит рядом с девушкой, в которой я не сразу узнаю Санктину. В них есть нечто общее, но я бы скорее подумал, что они подруги, чем родственники.
На обеих красивые шляпки с лебедиными перьями, расшитые кружевами, позади видно какое-то широкое водяное пространство, может море, может озеро, но, наверное, время не располагало к купанию, потому что на обеих теплые накидки, абсолютно одинаковые, только брошки, скрепляющие их под воротниками, разные. У мамы фиолетовая, с красивым бликом внутри, как будто в ней теплится розовый огонь, а у Санктины красная, очень яркая.
Они стоят, тесно прижавшись друг к другу, так что у мамы немного съехала шляпка. Они улыбаются, широко и зубасто, и я вижу кривой мамин зуб, который вырос не слишком правильно, в отличии от своих сородичей, и вижу идеальную, ровную улыбку Санктины.
Они обе счастливы, даже время, чуть смазавшее все цвета, не смогло погасить румянец на их щеках.
Я переворачиваю фотографию. Чьим-то убористым, не похожим на мамин, почерком выведены слова "воображала" и "жадина".
Это же Октавия, говорит Офелла. Разве нет?
Она не слишком уверена, наверное, потому что мама здесь совсем молодая.
И моя мама, говорит Ниса. По голосу ее ничего не понять, но когда я смотрю на Нису, то вижу, что удивлена она не меньше меня.
Грациниан сказал, что здесь мама Нисы звалась бы Санктиной, но я был уверен, что это не ее настоящее имя. Так звали мою тетю. Но я никогда не видел ее фотографий, мама уничтожила все, что хранились в нашем доме, и запретила изображения предыдущей императрицы в любом виде. Так мама скорбит, разрушая.
Ваши матери дружили? спрашивает Офелла.
Санктиной звали мою тетю, говорю я. Старшую мамину сестру.
Потом смотрю на фотографию, добавляю:
Но да, думаю они дружили. Выглядят такими счастливыми.
Ниса принимается расхаживать по комнате. По ней не слишком заметно, что она расстроена, только двигается резче.
Так значит, они меня бросили, говорит Ниса. Нашли самое суперское время! Нашли самый суперский способ!
Я уверен, что это не так, говорю я. Просто что-то случилось, и они были вынуждены
Ниса разворачивается ко мне, лицо ее ничего не выражает и голос остается прежним, и остановившись, она кажется спокойной, как ползающие по потолку осенние мухи.
Она говорит:
Нет, Марциан.
Мне кажется, что настроение у нее даже чуть приподнятое, как у девочки, которая узнала, что мама и папа уехали на выходные, и можно пригласить друзей. А потом она говорит:
У меня нет любящего папы-героя и заботливой, нежной мамы, готовых ради меня на все. У меня нет семьи, которая хочет защитить меня ото всех невзгод. Даже просто заботливой семьи нет. Моя мамазлобная тварь, и ей плевать на меня. Мой папа сделает все ради мамы, даже если это означает бросить меня здесь одну по самой ничтожной причине.
Мне показалось, что они любят тебя, когда ты была мертва.
Юстиниан присвистывает. Офелла, кажется, очень хочет слиться с окружающим пространством, погрузиться в туман с картины и исчезнуть в нем навсегда. Я понимаю, что разговор выходит очень неловкий, что Нисе плохо и больно, но ее голос совершенно ничем не выдает ее смятения. С папой так бывает, но папа смотрит на себя отстраненно, словно бы со стороны, он от себя отчужден, а вот Ниса, кажется, испытывает напряжение. На секунду я думаю, что у нее сейчас кровь носом пойдет от того, как яростно она делает вид, что не происходит ничего, говорю:
Подожди.
Я теперь никуда не спешу, говорит она. Все в порядке. Абсолютно. Может, этого больше не повторится. Может, они позвонят мне сами и спросят, как у меня дела.
Ниса, начинает Офелла, но не успевает закончить фразу, Ниса отмахивается от нее.
Пойдемте гулять, говорит она. Я читала путеводитель, здесь рядом парк с маньяками.
Если здесь живет наш народ, не значит, что парк с маньяками, говорю я осторожно. А Юстиниан ничего не говорит. Это значит, и он видит, что все не так. Когда у человека хорошее настроение, Юстиниан самый мерзкий и самый болтливый собеседник на земле. Замолкает он, тонко чувствующий, как все творческие люди, только когда говорить и вправду ничего не стоит.
Раз Юстиниан молчит, значит и я не ошибаюсь. Офелла берет пепельницу, крутит ее в руках, рассматривая блестки, оживающие от движения и света. Я бы тоже на что-нибудь сейчас посмотрел, но смотрю на Нису.
Что вы пялитесь на меня? спрашивает Ниса, словно и вправду ничего не случилось, а мы все оказались в неловкой ситуации, оттого, что попали в мотель на краю Города.
Я смотрю на двух девушек, которые улыбаются мне, стоя у моря, а может у озера, в своих прекрасных шляпках.