На случай, если ты будешь чавкать. Или если я буду кричать.
Постарайся не кричать, ладно?
Тогда постарайся меня не убивать.
Я снимаю рубашку, кладу ее в раковину, и пятна крови из красных становятся розоватыми, а пятна земли из черныхсерыми.
Ты что начинает было Ниса, а потом снимает платок, и я снова вижу ее зубы. Она не договаривает, подается ко мне, тесно прижимается. Иногда девушки, с которыми у меня был секс, делали точно так жетесно, близко, и дальше тоже следовало прикосновение к шее. Но Ниса прикасается ко мне совсем в другом качестве, в качестве хищника. И на поцелуй то, что она делает совсем не похоже. Больше всего ощущение в шее, которое следует за ее приближением, напоминает укол. Только иглы две. И доктор позволяет себе вольности. Ее язык скользит по шее, кажется шершавым, как у кошки. Она лакает кровь, прильнув ко мне, питается от меня. Обычно такая близость заставляет меня хотеть девушку, и это я всегда был тем, кто первым целовал и тем, кто лез под одежду, я не очень терпеливый, но сейчас я думаю только о том, как ее язык путешествует от одной ранки, похожей на точку, к другой.
Я не знаю, сколько времени проходит. Вода уже выбирается из раковины, потому что ткань заткнула сток, а на воротнике, как парус раздувающемся от тока воды, остается только намек на розовыйтакой можно и помадой оставить. Наконец, две иглы пропадают, Ниса отстраняется. Зубы у нее розовые от крови, но вполне человеческие. Я с трудом, невероятно медленно, оборачиваюсь и смотрю на нас в зеркало. Мы оба одинаково бледные. Я выключаю кран, набираю в ладонь воды, которой в избытке в раковине, и отмываю кровь с шеи. Ранки на самом деле крохотные и кровить перестают быстро. Зубы Нисы устроены хорошо.
Она умывает рот, пока я выжимаю рубашку.
И как это? спрашиваю я. Здесь тесно, но я не чувствую ее тепла, она холодная, как кафельная плитка.
Невероятно, говорит она. Один ее зрачок кажется больше другого. Как будто я снова живу.
И мне становится грустно, так что больше я ничего не говорю, выжимаю рубашку так хорошо, как только могу и надеваю. Она все равно влажная, но я надеюсь, что успею высохнуть. Мы выходим из уборной, официантка подмигивает нам, выдувает толстый, розовый пузырь из жвачки.
Что? спрашивает. Трахаться негде?
Голос у нее дружелюбный, так что мне стыдно за воду, оставленную нами в уборной.
У меня строгие родители, говорит Ниса. Мы садимся за столик у окна, Ниса даже не смотрит на меню. Я заказываю себе кофе, и это смешно, потому что одна из войн Парфии и Империи называлась Кофейной и велась за территории на далеком Западе, где росла всякая интересная еда, которая теперь кажется всем привычной. Картошка, например, или тыква.
Я решаю, что самым смешным будет заказать картошку фри, тыквенный суп и жареную индейку, чтобы совершенно соответствовать тематике. Когда мне приносят кофе, я насыпаю туда половину сахарницы, так что сквозь водянисто-рыжую жидкость видно будто бы морское дно.
И вина! говорю я. И клубничной газировки!
Официантка сонно кивает, а я делаю первый глоток кофе, не обращая внимания на не до конца размешанный сахар и жар.
Рассказывай, говорю я Нисе. Тебе заказать что-нибудь? Я просто не подумал, что ты тоже голодная. Ты же только что ела меня.
Она мотает головой.
Я пью попеременно невероятно сладкий кофе, очень сладкую газировку и полусладкое, дешевое вино. Постепенно мне становится будто бы лучше и даже веселее. Ниса говорит медленно, теперь я замечаю, что голос у нее чуть гнусавый, а еще она не надела платок, но раны на шее больше нет. Наверное, она затянулась, когда Ниса стала сытой.
Она говорит про их богиню, богиню жизни и плодородия, землю. Она говорит, что когда народ Нисы заключил с ней завет, они были всего лишь кучкой отчаявшихся земледельцев, но теперь они в Парфии главные, аристократия.
Дело в том, что нас как бы много. И меньше не становится.
У вас принято иметь много детей?
Нет. Мы не умираем сами. То есть, убить нас можно.
Как?
Она некоторое время молчит, потом подается ко мне и шепчет на ухо:
Золотой нож в сердце.
Жест доверия выходит какой-то даже отчаянный.
Мы можем жить вечно, то есть пока нас не убьют. Поэтому у нас строго с рождаемостью. И со сменой должностей. Как бы со всем у нас строго. Будущее должно принадлежать молодым, а у нас все наоборот. У нас время повернулось вспять, всем управляют старики за триста.
Старики за триста это какая-то кладбищенская характеристика, но я ее не перебиваю. В мире есть много разных народов, народ Нисы удивительный, ноодин из многих. Моя мама тоже вечно молодая, но она не будет жить триста лет.
Я такого никогда не слышал про вас.
Потому что ты о нас вообще ничего не знаешь, говорит она. В общем, у нас сложно выбить себе право завести ребенка, пока ты жив, а потом сложно выбить себе право стать, ну, не окончательно мертвым.
Она рассказывает про свою семью, и мне странно это слушать. Грациниан, носящий женские сережки и косметику на лице, оказывается, верховный жрец Матери Парфии, как ее называют в стране Нисы. Для меня странно и то, что кто-то вроде Грациниана может представлять богиню на земле и то, что богиню вообще можно представлять. Мы говорим с нашим богом на небе, это личное, и нам не нужен никто, чтобы его представлять. Тот, кто хочет искать бога, конечно, говорит с теми, кто уже говорил с ним, но жрецов у нас нет, как и одного способа благодарить нашего бога. Смотри на небо и читай его знаки, вот и все.
Мать Нисы, Санктина, вроде как советница царя, Ниса назвала какое-то слово, оно показалось мне странным, и Ниса сказала, что это примерно переводится, как советник. Им разрешили завести ребенка, то есть Нису, перед их первой смертью, только за их заслуги перед царством. А теперь царь издал указ о том, чтобы все дети знатных господ стали семенем богини, то есть мертвецами, восставшими из могил.
Это потому, говорит Ниса. Что нас стало слишком много. Каждый может найти себе донатора и заплатить ему, получив таким образом вечную жизнь. Можно, конечно, убивать, чтобы освободить место, но царь умнее. Он хочет прервать наш род. То есть, у меня уже не может быть детей. И у других. Сколько нас есть, столько и будет. Больше Парфия не выдержит.
То есть, у вас кризис? спрашиваю я. Учительница всегда говорила произносить умные фразы с умным видом, тогда никто, ничего про меня не заметит.
Ниса вскидывает бровь, потом усмехается.
Ну, вроде того.
Приносят мою еду, она жирная и ароматная. Я редко получаю удовольствие от пищи, но сейчас как будто бы я был создан исключительно для того, чтобы что-нибудь поедать. Все соленое и масляное, исключительно вкусное. Ниса смотрит на золотистые бока картошки и на топь тыквенного супа с жадностью, а индейка вызывает у нее отчетливую грусть.
Я любила есть, говорит она.
А теперь не можешь?
Она берет картошину, медленно разжевывает ее, без энтузиазма глотает.
Не чувствую вкуса, как родители и предупреждали.
Я решаю быстро перевести тему.
А почему вы приехали в Империю?
Мама и папа говорят, что приходить к богине дома небезопасно, там могут быть вроде как случайности. Ну, знаешь, донатор внезапно умрет. Царь хочет, чтобы нас было меньше, так-то. Папа и мама вымолили у царя поездку сюда, вроде так будет наиболее правильно для богини. Раньше мы ездили по всему свету. Мы должны быть изворотливыми, хитрыми. Нас оставляли одних с донаторами, и мы должны были крутиться как хотим. Хочешькупи его, хочешь дави на жалость, хочешь обещай, что сделаешь его бессмертным.
А это можно?
Только для тех, кто нашего народа. Но врать-то можно. А мой папа вообще держал своего донатора в пыточной и пил его кровь насильно.
А ты что думаешь делать?
Я говорю тебе правду.
Я отправляю в рот последний кусок картошки, допиваю газировку и говорю:
Честностьлучшая политика.
Ниса смотрит в окно, за стеклом небо становится чище, как будто кто-то его помыл. Она говорит:
Так! Только скажи мне, что нам есть, где поспать.
Есть. Ты хочешь спать?
Да не особо. Просто на солнце я, как бы так сказать, буду выглядеть очень мертвой. И чем дальше, тем мертвее. Один мой дальний предок был похож на мумию, когда я видела его во время семейных обедов.
Я даже представлять не хочу, как выглядят обеды в семье, где половина кровоядна. Я расплачиваюсь за еду, беру с собой вино, и мы выходим в рассеивающуюся ночь. За нашей спиной официантка, видимо, войдя в уборную, ругается на вполне понятном мне языке. Ниса тянет меня за собой, мы проходим через пахнущую бензином заправку.
А почему ваша богиня хочет видеть вас мертвыми? спрашиваю я.
Потому что она есть жизнь, говорит Ниса. Жизнь неистребимая. Она может мертвое сделать снова живым. Когда к ней обратились мои предки, они уже были заражены, они умирали. Все, кроме одного. Именно от него и пошла вся порода. А остальным она даладругую жизнь. Как у меня сейчас. Она богиня, поэтому она может все. Даже такие вещи.
И я вдруг, уже набирая номер, чтобы вызвать машину, замираю. Потом сую телефон в карман и обнимаю Нису. Она холодная и удивленная.
Ты чего, Марциан?
Ты мой гений, Ниса!
О.
Мой папа умер! Вместо него теперь другой папа! Я думал, как его вернуть! А теперь я знаю! Я все знаю! Я поговорю с богом! Мой бог вернет мне папу, потому что мыего народ, а оннаш бог. Он сделает это, если я попрошу!
Я достаю телефон из кармана, снова набираю номер и вызываю машину. Я даю какие-то не очень ясные указания, поэтому мы с Нисой долго сидим у дороги, в пыли. Она спрашивает:
А ты, ну Ты такой, потому что у тебя такой народ?
Ага.
У вас все, ну, такие как ты?
Я пожимаю плечами.
Очень по-разному. Кто-то видит галлюцинации, кто-то бредит, у кого-то всякие идеи, а кто-то, да, такой как я.
Я не имела в виду, что ты
Дурак. Все нормально. Я не заканчивал школу. Моя учительница научила меня читать, считать, писать и к месту употреблять умные слова. Она сказала, что этого в жизни достаточно.
Зато у тебя хорошая память.
Памятьспособ организации информации в сознании.
Что?
Я это запомнил. Я много читаю, чтобы запоминать умные фразы, так меня учили.
Она нащупывает камушек в пыли и пускает его по асфальту, как по воде. Он прыгает, пляшет и плюхается в редкую траву на другой стороне шоссе. Мне холодно во влажной рубашке, но я стараюсь не обращать на это внимание. Нисе, наверное, всегда холодно.
Я так всего этого не хотела.
Ты же будешь жить вечно.
Это клево. Но я хотела завести семью, детей. Для меня это важно. Я не хотела становиться такой в девятнадцать лет. Я никогда не увижу себя в будущем, представляешь?
Я тоже никогда увижу себя в будущем, потому что я всегда буду смотреть на себя в настоящем.
Она смеется. В этот момент, наконец, подъезжает некрасивая, давно немытая машинка, чьи фары похожи на грустные глаза. Она поднимает облако пыли, я чихаю, а Ниса нет.
В машине я понимаю, что очень пьян, а Ниса напряженно смотрит в окно на незнакомый ей город. Интересно, ее здесь убили или еще в Парфии? Наверное, уже здесь. Она казалась почти живой, когда я увидел ее в гробу. Но она была мертвой.
Она и сейчас мертвая.
Чтобы нас пропустили домой приходится звонить Кассию. Он выходит, сонный, но готовый убивать. Еще в машине, видя, что рассвет уже льет золото на красные крыши городских домов, Ниса повязывает платок. Когда мы выходим, она кажется очень бледной. Я думаю, что через неделю она уже не будет производить такого положительного впечатления. Пока ее можно принять за больную.
Кассий кивает на нее, спрашивает:
Это чего?
Это моя девушка из Анцио. Приехала ко мне.
Кассий вдруг начинает смеяться, да так что я думаю, он сейчас умрет от смеха. Кассий все смеется и смеется, будит голубей на площади перед дворцом, и они кидаются вверх, как брошенные в небо камни.
Твоя! Девушка! У тебя, значит девушка есть!
А потом он оттягивает меня за воротник в сторону и безо всякого смеха, очень серьезно, шипит:
Ты понимаешь, что здесь сейчас происходит? Конечно, ему плевать, будет тут жить твоя баба или нет, ему сейчас на все плевать, кроме сладостей. Но если она что-то увидит, если она проболтается.
Она не проболтается, говорю я. Обещаю.
Я убью ее.
Скорее всего, нет, думаю я, но вслух говорю:
Но она не даст тебе повода. И ничего не увидит.
Будет жить в твоей комнате. И следи за ней, как будто она иностранный шпион.
Она и есть, в каком-то смысле. Хорошо, что Кассий еще не слышал ее акцент.
Он все-таки нас пропускает, я провожаю Нису в мою комнату, говорю ей располагаться. В моей комнате пахнет ровно так, как и должнопрохладой нежилого помещения. Я оставляю Нису там, а сам поднимаюсь к папе и маме. Теперь я верну папу. Я улыбаюсь, еще пошатываюсь от вина. Пустая бутылка осталась на обочине, и я думаю, что нужно было ее выброситьнехорошо все-таки мусорить.
Мама сидит у папиной постели. Рассвет делает ее похожей на тень, она выхвачена из пространства вокруг, словно ее вырезали из бумаги. Ее ладонь путешествует по папиному лбу, будто онболеющий ребенок. Когда она замечает меня, прикладывает палец к губам.
Он еще слаб, шепчет она. Может, это и хорошо.
Я смотрю на папу. Его красивое, изумительно царственное лицо абсолютно спокойно, и не скажешь, что теперь вместо него кто-то другой. Папа похож на древнего вождя нашего народа, мертвого, ждущего погребения и все такого же величественного. Я всегда хотел быть как папа, пока не понял, что значит быть мной.
Я опускаюсь на пол перед мамой, на твердый мрамор, холодный и блестящий, а потом, когда меня затапливает волна винной нежности, я кладу голову на ее теплые колени. Теперь одной рукой мама гладит папу, а другойменя.
Все будет хорошо, милый. Мы справимся, говорит она. Потом долго смотрит на папу и вдруг говорит.
Знаешь, как я его ненавидела?
Я утыкаюсь носом ей в колени, запах у ее кожи легкий, фиалковый, потом чуть отстраняюсь, смотрю ей в глаза.
Ненавидела?
Она продолжает меня гладить, я снова прижимаюсь щекой к ее коленям и смотрю, как за окном расхаживают два голубя.
Он был убийцей, насильником, одно его присутствие напоминало мне о моем позоре и позоре всего моего рода, говорит мама. Голос у нее печальный, и в то же время она будто не о себе говорит.
Я каждый день думала о том, что воткну нож ему в горло и буду смотреть, как умирает спаситель народов и убийца моей сестры. Я думала, как заберу его жизнь, жизнь великого человека, пришедшего в мой дом. И он окажется таким же как все. Но я не решалась.
Ты жалеешь?
Она качает головой. Мне не странно слышать это от нее. Она никогда не говорила об этом, но вряд ли мама и папа сразу полюбили друг друга. Ее слова немного режут мне слух, но не потому, что они неожиданныескорее потому, что очень грустные.
А потом я впервые увидела тебя. Когда я узнала, что ты у меня будешь, я не думала, что смогу тебя полюбить. Но когда увидела тебя, поняла, что не могла не любить. Я и его полюбила, когда нашла в тебе его черты. Обычно бывает наоборот, женщина любит ребенка, потому что он похож на ее возлюбленного.
Она улыбается мне, нежно и грустно, ее рука замирает у папиного лба.
Но когда я полюбила его, о, как я его полюбила. У меня сердце разрывалось от этой любви. И сейчас разрывается. И мне безумно страшно, что я прежде желала его смерти, молилась богу, чтобы поразил его. А теперь, когда я люблю его, так невероятно люблю, когда я боюсь его потерять
Она замолкает, так и не договорив. Я обнимаю ее колени, и мы молчим.
Я люблю тебя, мама.
И я люблю тебя, Марциан. Спасибо, что ты здесь.
Я улыбаюсь ей, и она ловит мой взгляд.
Я все исправлю, шепчу я. Все будет хорошо, будь уверена! Я верну его!
Она улыбается, но грустно.
Атилия сказала, ты ушел спать. Но в комнате тебя не было, и ты в грязи и в мокрой рубашке.
Я валялся в саду.
Она крепко обнимает меня, и я закрываю глаза. Когда я чувствую, что начинаю засыпать, то встаю, пошатываясь, хотя мне не хочется, чтобы прекращалось прикосновение ее теплых рук.
Спокойной ночи, милый, говорит она. И я говорю ей то же самое. У двери меня встречает Атилия. Она тоже не спит.
Мы волновались, говорит она.
Я видел. Как он?
Было сложно. А ты где был в это время?
Я обнимаю ее и говорю ей, заглядывая в глаза.
Я скажу богу, чтобы он вернул папу. Поверь мне, я пойду и поговорю с богом.