Алексей почувствовал, что дуреет. Словеса, извергаемые Шамошваловым, сливались в единый поток, захлестывали зал заседаний, сковывали разум и волю и уже плескались где-то у подбородка, грозя утопить с головой в бездонном болоте идиотизма.
«Да что же это такое? билась в голове мысль. Что же это? Столько людей слушают этого олуха, и все воспринимают его бред как должное. А сам-то ты что молчишь? Выбрал легонькую позицию я, мол, новичок, многого еще не знаю, для того, чтобы разобраться, время потребно? Спрятался в кустики Пусть кто-нибудь первый, а уж потом-то я Вот все так и думают»
Дрогнуло что-то в воздухе, искривилось окно, медленно поднялось растущее у забора дерево, изуродованное подстрижкой и подрезанием. С перекрученных, извивающихся корней осыпались, распадаясь в пыль, в прах, комья земли.
Алексей в ужасе осмотрелся.
Не было в зале людей. Корчилась во главе стола огромная распухшая моська с разинутым жабьим ртом, из которого сочилась липкая слюна. Вместо Седина поджалась в кресле подобострастно глядящая на моську ищейка. В старого дряхлого льва обратился профессор Струбель девятый десяток разменял старик, держали на ставке ради лишнего голоса в Ученом Совете, голосовать еще мог исправно.
Алексей скосил глаза. На месте Игоря Станиславовича вальяжно растянулся холеный дог, посматривая брезгливо на окружающих, постукивал по роскошному бювару аккуратно подрезанными когтями. А Чучина не было. Совсем не было. Золотился на том месте, где он только что стоял, солнечный луч, плавали в нем невесомые пылинки. И еще многих не стало. Торчали там и здесь невообразимые чудовища, и окружали их пустые лоснящиеся стулья. Исчезли куда-то сидевшие, или с самого начала не было их?..
Алексей мотнул головой, отгоняя наваждение. Вернулось все на круги своя, булькнули в застоявшемся воздухе последние слова Шамошвалова:
в последний раз предупреждаем, товарищ Чучин. И еще кое-кому не мешает задуматься.
Цезарь Филиппович помолчал и закончил значительно:
Спасибо, товарищи. Приведите в порядок рабочие места. Автобус отходит через полчаса. Игорь Станиславович, кто от вашего отдела дежурит сегодня?
Никулин, лениво отозвался шеф.
Хорошо, констатировал завлаб. Имейте, Никулин, в виду, если академик Дубилин посетит лабораторию, немедленно звоните мне. Все, товарищи. Спасибо за работу.
Погода к вечеру установилась. Отливали металлом под лучами заходящего солнца неспешные струи реки, на берегу которой притулился бывший птичник. Редкие капли срывались с омытых дождем деревьев. Пахло свежестью и еще чем-то неуловимым, летним, родным.
Алексей курил, устроившись на влажной скамейке, ждал, когда соберутся в автобус и уедут разбежавшиеся по кабинетам сотрудники. Потом можно будет поужинать, немного прогуляться перед сном и на боковую. Дежурство в лаборатории фикция, нужная только Шамошвалову. Ночному сторожу и без помощника делать нечего. Впрочем, никто с Цезарем Филипповичем не спорил, тем более, что за дежурство полагалось два дня отгула.
Не расстраивайся, Афанасьевич, говоривший стоял за углом, и Алексей его не видел. Если из-за каждой глупости нашего Цезаря расстраиваться, то жить тогда некогда будет.
А я что? Я ничего, послышался негромкий голос Чучина.
Вот и правильно. Цезарю, как говорят, цезарево, а у нас и своих забот хватает. Так?
Так-то так, заговорил кто-то третий, да надоела уже эта придурь до изжоги.
Ничего, снова отозвался первый, приедет Дубилин дела по другому пойдут.
Вот приедет барин насмешливо протянул третий собеседник.
Зря ты так, помолчав, ответил первый голос, Дубилин мужик правильный, голова у него работает позавидуешь. И руководитель отличный.
Что же он тогда Шамошвалова не раскусил? снова не удержался оппонент.
А ты думаешь легко институт с нуля строить? Дело-то какое контакт. Столько лет о нем люди мечтали, а повезло нам.
Это правильно, повезло, тихо обронил Чучин, у меня порой дух захватывает. Страшно только, вдруг что не так сделаем, не оправдаем
Не боись! хохотнул первый, потом добавил уже серьезно: В конце концов главное дело делать. А мы его делаем. И с Цезарем сами разберемся. А Дубилин, что бы вы ни говорили, человек! Я с ним, слава богу, лет семь отработал
Голоса затихли, удалились в сторону автобуса.
«Кто бы это мог быть, ломал голову Алексей, вроде бы почти всех уже знаю. Ладно, выясним. Выглядывать неудобно подумают, что подслушивал Однако Неужели и в этом отстойнике еще во что-то верят?»
День догорел. Потянулись от реки влажные полотнища тумана, надрывный крик коростеля заглушал мягкую перекличку перепелов. Сверчок, укрывшийся в трещине остывающей от дневного тепла стены, робко настраивал свою скрипку.
Связь с Ленинградом наконец-то установили. Алексей выслушал длинные гудки, потом усталый голос телефонистки равнодушно сообщил, что «абонент не берет трубку».
Вышел на крыльцо, не то удивляясь, не то ужасаясь равнодушному спокойствию, зародившемуся в душе еще днем, во время нелепой планерки и чем дальше, тем больше вытеснявшему остальные чувства. «Жизнь, Алешенька, сказок не принимает»
Новенький, что ли? Невысокий старик, почти не различимый в подступившей темноте, вышел из-за угла, опустился на скамейку, поерзал, удобнее устраиваясь.
Почти что, из вежливости говорить не хотелось отозвался Алексей. Вторую неделю работаю здесь.
Стаж, насмешливо констатировал старик, а я вот восьмой год эти стены охраняю. Сначала был сторожем при курях, потом зерно от крыс оборонял, теперь науку доверили. Расту!
Алексей отмолчался.
Да, снова заговорил старик, зовут меня, между прочим, Сидор Прохорович. А тебя как величать?
Пришлось представиться.
И каким же образом попал сюда? По своей охоте иль распределили?
К матери вернулся.
Это правильно, одобрил сторож, родителей негоже забывать, да и от земли родной отрываться не след.
Алексей вытянул из кармана сигареты, предложил старику. Тот размял сигарету, но прикуривать не стал, заговорил снова:
Опять, небось, заседали сегодня?
Обязательно, подтвердил Алексей.
И Цезарь, конечно, выступал?
Ну а как же без этого.
Старик чиркнул спичкой, поднес к сигарете согнутую ладонь и невнятно произнес:
Вредный он человек.
Глупый, обронил Алексей.
Глупый само собой, убежденно заявил старик, только есть глупцы безвредные, а этот Не верит ни во что, всех и вся презирает Хорошо еще, что бог бодливой корове рогов не дает. Был бы он посильнее ух! А так исходит себе на пакости.
Во что же он верить должен? равнодушно спросил Алексей. Наука-то ведь не на вере, на фактах держится.
Ишь ты, неодобрительно хмыкнул старик, ну, ежели так рассуждаешь, то с Цезарем сработаешься. Во что верить? Человеку без веры нельзя. Кто в бога верит, кто в себя одного, кто в жизнь, что не бывает плоской, как доска, без неожиданностей да чудес
Чудеса наука рано или поздно объясняет для того она и существует, вяло огрызнулся Алексей. Сколько лет пришельцев ровно чуда ждали, а вот свалились они на нашу голову, удивление все мигом пропало. Да и с нечистью разберемся, проанализируем, разложим по полочкам
Ну и что дальше? осведомился старик.
Дальше запнулся Алексей, но не в силах справиться с поднимающимся раздражением, продолжил: Дальше, как в той песне: «Все выше, и выше, и выше»
Ну, ну, хмыкнул старик. Погляжу, куда взлетишь. Нет парень, без веры ничего не добьешься. Так и будешь, как курица, крыльями пыль поднимать. Говоришь, объясним, мол, все. Может, и объясните. Только в жизни чудес от того не убавится.
И сколько же вы их видели? не сдержался Алексей.
На мою долю хватит, неожиданно поскучнел старик, то, что выжил да здесь вот с тобой болтаю, уже чудо из чудес.
Тридцать седьмой? поинтересовался Никулин.
Кроме тридцать седьмого еще война была.
А вы воевали?
Я-то? хмыкнул старик. Воевал, хотя на доске почетной карточку мою и не вывесили Да и наград на мою долю не досталось. В расход не пустили и за то спасибо Ну, коли хочешь, могу рассказать, секретов из жизни своей не делаю.
Воевал я поначалу в пехоте, а в сорок втором, осенью, переведен был в разведроту. Опасное дело, трудное. Но в разведку мне только два раза сходить довелось: раз «языка» в траншеях брали, а другой в тыл к немцам. Когда оттуда к себе возвращались, меня и контузило. Ну, провалялся в госпитале сколько положено, а потом определили по довоенной специальности в часть парикмахером. Ты не улыбайся! Парикмахером я был, когда затишье, а в бою становился санитаром. В общем, считаю, что на передовой воевал
Случилось все первого марта сорок третьего года. Рота наша в ту пору вела бои за деревню Пряники Смоленской области. Мельница там за деревней большая была и расположена больно удобно на холме. От мельницы той одни стены остались, и никак мы их с фрицами поделить не могли: потому, кто был на мельнице, тот и положением командовал. Выбили мы немцев оттуда в конце концов, окопались мало-мальски. Мельница, как я уже говорил, на холме, стены у нее толстые. Фрицы перед нами как на ладони, и щелкаем мы их из-за стен. Ну, а им, понятно, такое положение не нравится. За день десять атак на мельницу было, но мы ее отстояли. Ночью немцы силы подтягивать стали, артиллерию, и решило начальство наше предпринять вылазку. Удалась она или нет не мне судить, только из нее не все наши вернулись. И сержант Тимченко не пришел. Он на весь взвод один орден имел. Построил нас лейтенант и говорит, что если жив сержант долг наш спасти его, а коли убит, награды боевые нельзя врагу отдавать. Снять с погибшего и доставить сюда. И послал меня как санитара и пять бойцов.
Нашли мы сержанта, жив он был, но ранен. Перевязал я его, на себя взвалил и пополз. А ребята сзади, чтоб прикрыть нас, в случае чего. Только, немцы, видать, группу нашу заметили. Сперва стрельба впереди меня поднялась, потом сзади. Ушли ребята или нет про то не знаю, а нас крепко прижали. Сержанту пуля в самом начале перестрелки в голову попала. Подтянул я его в какую-то ложбину, сам туда же втиснулся. Думал, может, переждать удастся, а там и вернусь. Был случай, когда бойца на нейтралке положили у нас на виду. Немцы его, похоже, не видели, но и шелохнуться не давали. Так он до ночи и пролежал носом в землю, а как стемнело выполз. Ну, и я такой надежды не терял.
Только после того, как стрельба утихла, немцы пошли мертвых подбирать. Слышу подходят. Сначала сержанта убитого подняли, потом меня. Только живого человека от мертвого легко отличить у него упругость совсем другая. Поставили меня на ноги, встряхнули. Кровью сержанта я весь залитый был. Ну, они видят, что стою на ногах крепко, и погнали меня в деревню. Там допросили, кто такой, какое задание имел. Сказал я, что поручили мне людям раненым в бою страдание облегчать, а какое задание другие имели не знаю, про то мне не докладывали. Ну, немцы ничего не сказали. Отогнали меня на конец деревни. Они там четыре избы проволокой обтянули и всех наших захваченных туда собрали.
Теснота страшная. Только в одной избе посвободнее было там перебежчики сидели, предатели. Впрочем, эти сволочи в лагере почти не находились. Немцы им жетоны, какие-то выдали, они эти жетоны часовому покажут и пошли по деревне мародерствовать или попрошайничать. К ночи только и возвращались.
В лагере том нас долго не держали: погрузили в эшелоны и повезли в Пруссию, под Кенигсберг. О том, как ехали, вспоминать не буду: скот и то лучше перевозят. Как раз в то время одна немецкая авиационная часть на запад отравлялась на переформирование и отдых. Из нашего лагеря отобрали человек тридцать тех, кто покрепче, и отправили с этой частью через Польшу, Германию во Францию. И я в эту группу попал.
Разместили летчиков в каком-то маленьком городке. Их поселили в гостиницу, нас в сарай за колючую проволоку. Копали мы щели на случай бомбежки, на разгрузке работали. А кормили плохо. Повар немецкий в ту воду, которой котлы мыли, объедки оставшиеся сбрасывал, тем и питались. Там, во Франции, неувязка у меня вышла. Раз заставили нас винтовки разгружать. Пока ребята ящик поддерживали, ничего было. Только немцы наших отогнали, ну, ящик меня и накрыл. Фрицы хохочут, весело им, вишь, что меня придавило. Оттащили ребята ящик, а я встать не могу спину повредил.
Госпиталя в бараке у нас, понятно, не было, и отвезли меня в немецкий. Там поместили в малюсенькую комнатушку, куда и кровать-то едва входила, а окошечко было под самым потолком. Почти месяц я там провалялся. Врач за это время два раза заходил, сначала когда привезли меня, взглянул, а когда оклемался немного выгнать велел. Вот и все лечение его. Скорее всего, помер бы я там, если бы не женщина одна испанка. Она в госпитале убирала, ну и в каморке, куда меня положили тоже. Я в то время уже по-французски разбирал немного, ну и рассказал ей где словами, где на пальцах о жизни своей. Раз она мне и говорит: «Я тебя сама лечить буду». И правда стала приносить мазь какую-то, подкармливать меня. Потом уж, когда я из каморки стал на улицу выбираться, показала она мне дом с садом большим, что через дорогу от госпиталя стоял, рассказала, что живет там инженер русский, который когда-то железную дорогу Москва-Киев строил. Он в том доме теперь садовником работал. А дочка его на врача до войны училась, ну и помогла моей испанке лекарство то готовить. Потом и дочка инженерская ко мне разок заходила. Родилась она уже во Франции и по-русски с сильным акцентом говорила, но домом своим Россию называла. Вот так
После того, как заключил немецкий доктор, что хватит мне лечиться, определили меня в помощники к пекарю. Велели начальнику нашему гауптману для работы этой десять человек выделить, ну, он самых слабых и отобрал тех, что на тяжелую работу неспособны были. Хлеб немцы пекли в длинных таких фургонах, вроде тех, в которых цемент сейчас возят. Нас и закрепили по два человека за фургоном. Задача простая была. Булки горячие мы от фургонов на крышу столовой носили, там они остывали. Меня после немецкого «лечения» ветром качало, так что те десять булок, что на поднос укладывали, едва удерживал. Но это ж хлеб был! Пока поднимаешься на второй этаж, отщипываешь от булки. Не от одной, конечно, чтобы не заметили. Вкус хлеба того до сих пор помню.
Летчикам фашистским во Франции недолго отдыхать пришлось союзники начали высадку в Италии, ну, их туда и перебросили. И нас за ними повезли. Заставили зенитки устанавливать, щели копать. Как-то работаем мы, и подбегает ко мне мальчонка. Он наш был, смоленский, лет четырнадцати, пожалуй. Родителей у него немцы расстреляли, а самого гауптман при себе возил вместо раба сапоги чистить, комнату прибрать Мальчонка тот по-немецки здорово понимал. Подбегает и говорит: «Дяденька, вас немцы хотят послать против англичан воевать». «Спасибо, говорю ему, сынок. Только ты никому не говори, что мне об этом рассказал, ладно?» Кивнул он и убежал. А я тем, кто рядом работали, разговор наш передал, они дальше К вечеру все уже знали. Посовещались мы и решили, что воевать против союзников не будем.
Наутро построили нас немцы. Приехал ферт какой-то и начал Мол, домой дороги вам обратной нет, плена вам все равно не простят, а есть у немецкого командования предложение помочь в защите Сицилии от англичан и американцев, потому как все равно они буржуи и враги рабочего класса. Долго разливался. Потом гауптман выступил. Этот в философию не вдавался, обозвал нас свиньями и пообещал всех, кто на передовую не пойдет, попросту расстрелять. Только добровольцев не нашлось. Приказал тогда гауптман раздеваться всем, поставил нас у стены кирпичной на солнцепеке самом и четырех автоматчиков приставил, А жара в то время днем до сорока градусов доходила. Вечером загнали нас в барак, а утром снова на солнцепек вывели без воды. И на третий день тоже. Не знаю, сколько бы они еще над нами измывались, только начали союзники наступать. Об этом нам потом уже перебежчик один рассказал. Их перебежчиков русских предателей, то есть, немцы все же на передовую вывезли. Обманули сказали, что везут окопы рыть. Ну, а там винтовки в руки и вперед под дулами автоматов. Правда, повоевать им так и не пришлось, авиация бомб не жалела, из всего воинства только этот один и сумел ноги унести. А нас погнали к проливу, чтобы в Италию из Сицилии переправить. Там-то, недалеко от переправы, и подошел к нам человек. В шляпе, черноватый такой, сказал, что механик он. А кем на самом деле был кто знает? По-русски очень чисто говорил. «Не бойтесь, говорил, ребята, вас бомбить не будут». И ушел. Смотрим мы и точно: по тому берегу пролива, а он неширокий там, метров пятьсот, по переправе вовсю бьют союзники, а по нашему берегу нет, хотя воронки вокруг еще дымятся недавно бомбили.