Вот и опять хочу кого-то обмануть, он поднял голову, как будто удивившись пришедшей мысли, да не кого-тосебя. Она меня не любит, только и всего. В самом известном смысле, усмехнулся он и выглянул на улицу, касаясь лицом холодного стекла, словно проверяя, нет ли кого-нибудь, притаившегося снаружи, кто мог бы стать свидетелем этого важного признания, а наверное, пряча от меня лицо.
Там, однако, никого не былолишь запорошенные крыши, обнаженные дерева и утонувшая в снегу караульная будка.
* * *
Несколько дней спустя коротким пасмурным вечером я сидел у себя и делал его еще короче, листая от скуки Фенелона. Дверь скрыпнулавзошел Неврев.
Всё кончено, устало сказал он, сбрасывая мокрую шинель, она помолвлена.
С кем же? спросил я.
С этим Постниковым.
Откуда известно?
Горничная сказала. Он усмехнулся. Хорошая девушка. Жалела меня. А давай, что ли, чаю выпьем. Замерз.
Стали пить чай.
Н-да, повторял я то и дело, не зная, что и сказать.
Да, отвечал мне Неврев столь же бесхитростно. Было похоже, что он не в шутку потерялся.
Продолжительное время мы нарушали тишину лишь позвякиванием ложек в чашках да едва различимым звуком льющихся сливок. По-настоящему ее нарушил Ламб, ввалившийся в комнаты с разгоряченным лицом, краснощекий и веселый. Увидав эту воплощенную жизнерадостность, мы невольно улыбнулись. Снизу доносились возня и шарканье.
Господа, произнес он, и стало ясно, что не один только мороз разукрасил ему щеки. Господа, пожалуйте ко мне. На сборы у вас есть совсем немного времени, он оглядывался, очевидно отыскивая признаки веселья. Прошка, крикнул он на лестницу, пошел домой. Кто придетговори, мол, просили обождать.
Возня и шарканье прекратились, хлопнули наружные двери.
Какой нынче праздник? спросил я, откупоривая бутылку шампанского.
Великий сегодня праздник, следя глазами за движениями моих рук, пояснил он, удивительный праздник плохого настроения. Впрочем, оно уже меняется. А вы видели французскую труппу? Нет? Вы говорите «нет»? Вы чудовища. Какие ножки, боже мой, какие плечи! Только третьего дня прибыли. Прошка! взвыл он.
Ты его услал, напомнил Неврев.
Ах, черт. Но ничего. Он тяжело перевалился в креслах, стараясь дотянуться до брошенной на диван шляпы. Я подал ему ее, и он извлек оттуда бумажку:
Ма-де-му-а-зель Гриуа. А? Что? Какая поэзия имени! прочел он и расхохотался.
Через несколько минут бутылка была уже пуста и покатилась по полу.
Ну ладно, промолвил Ламб, вставая на ноги, готовы?
А что ж, и вправду пойдем, сказал Неврев, голова прямо плавится.
С этими словами он прицепил саблю. Заметив, что я не беру свою, Ламб посоветовал:
Возьми. Вдруг построение какое или что они там удумают. А то, знаешь ли черт ну, надо же, какова фамилийка, бормотал он, нащупывая в темноте узкие ступеньки нетвердыми ногами.
* * *
Вскоре мы оказались в щедро освещенной квартире Ламба. Рядом с накрытым столом стояли один на другом несколько ящиков с шампанскими бутылками. В комнате уже сидели Звонковский и Елагин, нетерпеливо покусывавший опаловый мундштук чубука. Прошка принял шинели, и когда мы уселись, часы в стенной нише пробили пять. Захлопали пробки открываемых сосудов, влага заискрилась и зашипела, пенясь и сползая на скатерть неровными клочьями. Вологодский медведь, распростертый на полу, косил стеклянным взглядом на нашу компанию; как связанный враг наблюдал он за нами, враг, готовый использовать любую возможность к освобождению. Мы пили вино и болтали так весело, что на время я забыл о неприятности, постигшей Неврева. Через некоторое время подошли еще три товарища, и, по мере того как пустели бутылки, в комнате рядом с сизым дымом табака повис возбужденный гул.
Елагин взялся за гитаруон изумительно исполнял романсы, но пока только щипал струны, ожидая минуты затишья, как дворовый мальчишка ищет выломанную доску в яблоневом саду деревенского священника. Между тем общий разговор распался. У Неврева заблестели глаза, и упрямая тоска проникла в них.
Как это может быть, повторял он хрипло, как это может быть? спрашивал он, обводя общество неповоротливым взглядом. Никто, однако, не обращал на него внимания, каждый слышал только себя. Мне докучали эти заклинания.
Ну полно печалиться, почти злобно вскричал я. Давай сделаем дело, наконец. Что толку сидеть сложа руки.
Не говори глупостей, прошу тебя. Куда мне ее везтиу меня у самого дома нет.
Задорно зазвенела рюмка, упавшая со стола. Ламб раздавил ее каблуком.
Она же сама мне сказала продолжал недоумевать Неврев, опустошая свой бокал огромными глотками. Хочешь, он схватил меня за руку, я расскажу тебе, какое это блаженствостоять на коленях перед ней?
Володя, ты пьян, поморщился я.
Ну и что́ с того? Впрочем, ты не поймешь не поймешь. Тебе для этого нужно в мою шкуру залезть.
Неожиданно в его голосе появились энергические нотки. Он ударил кулаком по столу, вскочил и зашагал по комнате, собирая удивленные взгляды приятелей. Казалось, чудная, спасительная мысль пришла к нему, как глоток воды в сухие уста караванщика. «Вот говорят, надежда умирает последняя», подумал я.
Да и умирает ли она вообще? услыхал я голос Елагина.
Точно умирает. Вчера уж за батюшкой посылали. Ночь прохрипела, так он под утро ушел спать, сейчас, верно, снова там, возразил Донауров.
Кто умирает? спросил я. Вы о ком говорите?
Да вот у Донаурова двоюродная тетка умирает, пояснил Елагин.
У ней никого нет. Всё мне пойдет, в некотором удивлении такому обороту произнес наследник.
Время приближалось к семи. Тонкая стрелка незаметно кралась к цели. Мы отметили чужую, незнакомую смерть, доставившую приятелю пятнадцать тысяч дохода.
Елагин, расскажи про француженок, ты, говорят, видел их уже, попросил я.
Это женщины божественные, божества эти женщины, начал Елагин, у них сегодня премьера, но нам уж не поспеть.
Ну, брат, не успеем к началук концу успеем, взорвался Ламб. Я с большей охотой взгляну на них в гримерной, черт возьми.
Останемтесь здесь, господа, здесь тепло и сухо, слабо возразил Донауров, не надо женщин.
Как это не надо, приговаривал Ламб, оглядывая себя в зеркале. Вид он имел растрепанный, но вполне сносный для поздних визитов.
Прохор, позвал он, неси мой новый.
Когда Ламб бывал пьян, его отличали три качества: несгибаемая воля, ласковое обращение с Прошкой и чрезвычайная щеголеватость.
Нынче и лошадей не достать, заметил Донауров.
Достанем, заверил Ламб, проверяя шинель.
Едем, едем, соглашался Звонковский.
Прошка поплелся на станцию за лошадьми. Мы долго ждали, наконец, колокольчики зазвенели под окном.
Ну, ребята, гоните вовсю, обратился Ламб к извозчикам, выскочив на двор, не обижу.
В одни пошевни уселись сам Ламб, Донауров и Неврев, в других разместились Елагин, Звонковский и я. Оставшиеся дома вышли поглядеть нам вслед и ежились на морозе. Извозчики вскрикнули, сани покачнулись, выбираясь на прямую дорогу.
Опять ты с этим господином, заметил мне Елагин. В его голосе слышалось неодобрение.
Ну что́ ты, он славный малый, заговорил я, отчего он тебе не нравится?
Мне не нравится? удивился ЕлагинЧто ты, помилуй бог. С чего ты взял?
Да вижу. Меня раздражало это притворство.
Он замолчал. Лошади бежали все быстрее, ветер ударял в лицо, снежная пыль покрывала все поверхности, накапливаясь в складках одежды.
Он тебе, верно, рассказал про свои несчастья? спросил вдруг Елагин.
Что́ ты имеешь в виду? я вздрогнул и покосился на Звонковского. Тот спал, закутавшись в шубу.
Да любовь несчастную, брезгливо произнес Елагин.
Откуда ты знаешь? Я недоумевал всё более и даже заворочался.
Мне Helen сказывала, что проходу ей не дает, небрежно бросил он.
Так ты знаком с ней!
Знаком, знаком, он повернул ко мне лицо. Глаза его блеснули так же холодно, как голубые зимние звезды, их осветившие.
А он знает? Я посмотрел вперед, где темным пятном скользила первая тройка.
Да что́ с тобой, право? На этот раз Елагин удивлялся неподдельно. Знает, не знаетмне-то что́ с того?
Я не отвечал. Мысли сбивались, как это всегда бывает при быстрой езде, и незаметно для себя я задремал.
* * *
Пока мы неслись мимо темных деревьев по заснеженным полям, казалось, что уже наступила глубокая ночь. Но вот показался город, поднявшийся вдруг из снежной глади, город, который еще вполне бодрствовал. Потянулись, словно солдатские шеренги, грязных цветов дома, похожие на казармы, с окнами впалыми, как глазницы ветеранов. Редкие прохожие, завидя наши тройки, предусмотрительно приникали к фонарям, освещавшим высокие сугробы, бережно уложенные дворниками на обочины. Мы миновали предместья, всё больше людей было на улицах, а сами улицы стали светлее. Встречные экипажи жались к сугробам. Ламб выполнял свое обещание, и кони бежали крупной рысью. Рядом с театральным подъездом несколько десятков экипажей дожидались владельцев и седоков. Кучера и извозчики, обмотанные шарфами и тряпками, разложили костер и расхаживали вкруг него. Небо сделалось мутно, и мягкий легкий снег понемногу устилал площадь и крыши домов.
Есть еще время, сказал Ламб. Елагин расстался с нами и нырнул внутрь, а мы остановились у трактира и пили вино, покуда мальчишка, подкупленный Ламбом, не донес, что актрисы живут у Кулона.
Роскошно, вскричал Ламб, неужто клопы еще не обглодали эти нежные создания? Бьюсь об заклад, что Елагин плохо смотрел.
Гостиница Кулона действительно славилась своим богатым фасадом и безжалостными насекомыми, с которыми постояльцам приходилось вести изнурительную войну. Сам Кулон участия в боевых действиях не принимал.
Тот же мальчишка был посажен наблюдать за передвижениями актрис, а к крыльцу трактира подогнали линейку. Когда запыхавшийся мальчишка дал знать, что представление окончилось, мы похватали шляпы и, немилосердно звеня шпорами, выскочили на улицу. Звонковский едва стоял на ногахмы уложили его в линейку, расселись и во всю мочь жидких на вид кляч помчались к Кулону. В ногах у нас позвякивали бутылки с шампанским, брошенные кое-как. Наняв комнату для Звонковского и уложив его на подозрительный клеенчатый диван, мы отыскали полового и выяснили, что горничные наших барышень отсутствуют. Быть может, они сопровождали своих хозяек и также пребывали в театре. Тридцати рублей стоило отомкнуть один из нужных нам нумеров. Половой сунул деньги в башмак и исчез, а мы ввалились в жилище весталок Мельпомены.
Две большие комнаты были полны дорожными сундуками и душным запахом лоделавана. Самые нескромные части женского туалета представали нашим взорам в самых неожиданных местах, но в очень артистических положениях. Подмерзшие бутылки были откупорены и выставлены на ломберный столикдругого здесь не было. Мы, приняв небрежные позы, которые, надо думать, недурно дополнили живописную пастораль женских буден, стали ждать развязки.
Мечты сбываются, заметил Ламб, разразившись хмельным хохотом, но не успели мы сделать и глотка, как в замке заворочался ключ, дверь распахнулась, и три белокурые знаменитости завизжали от испуга и изумления. Мы как ни в чем не бывало продолжали тянуть из бокалов. Невозмутимость наша поначалу сбила с толку эти очаровательные головки, однако через минуту средь них появилась напомаженная голова управляющего.
Pardon, mesdames, начал Ламб, сверкая обворожительной улыбкой, но это само небо посылает нам подобных он замялся, подыскивая слово.
Небожительниц, подсказал Донауров, довольный собой.
Дамы щебетали что-то управляющему, он изогнулся, чтобы придать себе вежливости, и учтиво осведомился:
Господа, этот нумер некоторым образом занимают эти дамы
Некоторым образом, любезнейший, холодно возразил Ламб, этот нумер занимает наш товарищ. Какого черта вам здесь надо? Мы уплатили вперед.
Управляющий в недоумении отступил. Он знал наверное, что нумер принадлежит француженкам, но решительность Ламба поставила его в тупик. Актрисы робко жались в коридоре, не решаясь переступить порог. Управляющий сделал два осторожных движения ловкими ногами и удалился. Вот до чего сильна у нас вера в мундир!
Mesdames, продолжил Ламб, не угодно ли шампанского? Сейчас подойдет наш товарищ, о-о, это самый достойный молодой человек, какого только может вообразить свет
Ламб сопровождал свою речь нетрезвыми жестами. Между тем, на шум собрались другие актрисытоварки тех, что стали жертвами нашей выдумки. Ламб встал и направился к двериженщины в ужасе попятились. Дело, в общем, оборачивалось не так, как хотелось бы Ламбу, тем более, что показался квартальный пристав. Увидев гвардейских офицеров, он, как и управляющий, старался глядеть как можно приветливей.
Господа, произнес он вкрадчиво, я прошу покинуть помещение. Я понимаю, поспешно добавил он, встретив недоумевающий взгляд Ламба, произошла ошибка. Мы осведомилисьваш товарищ занимает нумер во втором этаже.
Это была чистая правда. В нумере второго этажа бредил пьяный Звонковский.
Не понимаю, протянул Ламб.
Донауров дернул его за рукав.
Пора идти, шутка не удалась, шепнул он. Мы тоже понемногу приходили в себя и понимали, что лучше удалиться.
Господа, взмолился пристав, снимая фуражку и обтирая голый лоб, очень вас прошу. Зачем доводить до начальства?
Доводите до кого угодно, резко возразил Ламб. Лицо его побагровело. У меня есть одно начальствокомандир полка!
В коридоре продолжали собираться любопытные.
Закройте же дверь, наконец, закричал Ламб.
Пристав убрал понимающую улыбку.
Как знаете, коротко сказал он и вышел вон.
Мы прикрыли двери и принялись горячо уговаривать Ламба опустить занавес. Он махнул рукой, и мы было двинулись к выходу, как вдруг дорогу нам преградила фигура, завернутая в военную шинель. Мы увидели, как грозно покачивался на шляпе белый султан. Фигура подняла голову и оказалась полицмейстером Кокошкиным. За ним показались уже известный нам квартальный со своим поручиком. Квартальный злобно посмотрел на нас из-за спины Кокошкина.
Что́, давно не навещали гауптвахту? устало промолвил полицмейстер. Выходите отсюда все.
Кто-то метко сказал, что русскиеэто медведи, только шкуру носят мехом внутрь, бросила нам вслед одна из дам.
Знал бы мой papa, что в его сыне не видят француза, грустно сказал Ламб. И кто, кто не видит! Положительно, мир с ума сошел.
Papa узнает, обронил полицмейстер, зевая.
На улице уже полицмейстер пригрозил нам военным генерал-губернатором, великим князем Михаилом и собственным пальцем. На прощанье он высморкался в платок и сказал тем же усталым тоном:
Не оригинально, господа, вы не мальчики, честное слово.
Мы молча проводили глазами его экипаж, конвоируемый двумя казаками.
Да, сказал Донауров, когда экипаж свернул на канал, как бы не доложил.
Ничего, сойдет, зевнул Ламб, вы заметили, ему нынче не до нас.
Как сказать, завтра с утра с рапортом поедет. Ну, как будет не в духе?
Черт с ним, решил Ламб. Он заметно протрезвел, был хмур и недоволен. Звонковский, верно, уж проспался. Пойдемте к нему. Вы бутылки забрали?
Да, еще две и одна початая, отвечал я.
Ламб вздохнул:
Эконом.
* * *
Мы застали Звонковского наскоро очнувшимся. Он сидел на диване, чесался и тупо глядел мутными глазами. Мы вышли на воздух и зашагали по уже ночному городу к будке, где зимою грелись извозчики. Снег перестал, было тихо, тепло и скучно. Мы лепили снежки и вяло швыряли их в еще дымившиеся кое-где трубы. Но, очевидно, шалостям на этом не суждено было завершиться. Не помню, кому первому пришла в голову мысль подшутить над одиноким экипажем, однако последствия этот необдуманный шаг доставил нам самые роковые.
Затмение нашло на умы наши. Когда мы услыхали грохот кареты, нас не остановил даже вид четверки лошадей, хотя из этого можно было заключить, конечно, что везет она чиновного седока. Ламб быстро скинул шинель и шляпу, и мы принялись набивать снег в полы и рукава, уложив ее на дороге таким образом, чтобы казалось, что здесь лежит человек. А вот зачем он здесь лежит, почему он здесь лежит, по какой причине лежит он здесь, а не в собственной постели на стопке перин, как кусок масла на стопке блинов, все эти вопросы мы предложили еще неведомым жертвам нашего романтического замысла. Присыпав снегом свое произведение, мы приникли к облезлой стене между догоревшими фонарями и стали гадать, что случится дальше.