Но было нечто, о чем он сожалел с искренней печалью, если не сказать с горем. Не о задержке, случившейся на пути к божественному Наставнику, и не о том, что придется ему поворочать весло на галере, и не о том, что не может он сейчас свернуть шеи толстому Мир-Хаммаду и тощему Саддаре
Мечи! Драгоценные мечи, дар погибшего Рагара, друга и слуги Митры! Разве он мог оставить свои клинки в грязных лапах этих хаббатейских жаб? Но и отнять их не удалось бы, а потому душу Конана терзала печаль.
Ему позволили натянуть штаны, связать ремнем безрукавку и сапоги (кошеля на поясе, разумеется, уже не было) и вывели во двор с бассейном, а затем на улицу. Минуя внутренний дворик, Конан не заметил там никаких следов приписанного ему погромани порубленных скамей, ни разломанных столов, ни битой посуды. Зато он мог полюбоваться на хитрую рожу жабы-кабатчика и испуганные мордашки девушек-рабынь, торчавших в окнах. Они провожали его грустными взглядамии черноокая Лильяла, и светловолосая бритунийка, и рыженькая из Гандерланда. Воистину, если и имелось в этой поганой Хаббе чего хорошего, так это крепкий бранд и нежные красотки!
На улице судья Сипах Шашем, нужник справедливости, сразу куда-то исчез, испарился, словно его и не было; портовый же смотритель остановился и, словно в раздумье, начал мять и тискать отвислую нижнюю губу. Шесть его солдат окружали Конана плотным кольцом, а двое разгоняли любопытных, глазевших на невиданное зрелищемускулистого полунагого гиганта с синими глазами и гривой черных волос. Конану показалось, что хаббатейцы поглядывают на него не с одним лишь пустым интересом, но словно бы с неким странным ожиданием и чуть ли не с восторгом. Шакалы, протухшие задницы, подумал он. Чего им надо?
Слушай, варвар, вдруг произнес смотритель порта. Наш громоносный владыка, великий царь Гхор Кирланда, в безмерной милости своей дозволил мне, его ничтожному рабу, заменять наказание осужденным. На галерах никто не выдерживает дольше двух лет, так что если хочешь
Он замолчал, хитро посверкивая выпуклыми глазками и оглядывая могучую фигуру Конана.
Ну, и что ты можешь еще предложить? спросил киммериец.
Скажем, рудники на границе с Хотом
Хот, торговый соперник Хаббы, лежал к северу в восьми днях пути и тоже являлся столицей богатого и сильного царства. Мир-Хаммадда упокоится он вскоре под Могильными Курганами Крома! кое-что рассказывал Конану об этом городе, ничем особым не отличавшемся от Хаббы. В холмах на границе меж ними копали железную рудув достаточном количестве, чтоб обеспечить работой всех кузнецов и оружейников двух сопредельных стран. Но Конана не соблазняла перспектива катать тачку или бить киркой шурфы.
Не вижу, чем рудники лучше галер, сказал он, ухмыльнувшись в лицо смотрителю. Ни там, ни тут я не просижу двух лет. Два днятак будет точнее.
Из Хаббы не убежишь, варвар, чиновник ответил ухмылкой на ухмылку. У нас хорошая стражаконные лучники и псы шандаратской породы! И не только это, не только это! У Хаббы длинные руки, и они достанут тебя повсюду! Даже в степи, что лежит на восход солнца, за нашими полями, рощами и виноградниками. Степь просторна, но в ней всадник всегда нагонит пешего.
Ну, тогда придется задержаться на три дня, произнес Конан.
Если ты смел и силен, то можешь задержаться на несколько месяцев, кои проведешь в сытости и довольстве, избежав и галер, и рудников, словно бы вскользь заметил смотритель. Клянусь тремя ликами Трота, я готов предложить тебе еще одну службу!
Предлагай. Киммериец никак не мог догадаться, куда идет дело. Не хотят ли его определить стражем в гарем, предварительно обрив, оскопив и продев кольца в нос и уши, словно черному невольнику? Или отдать какому-то хаббатейскому колдуну для чародейных опытов, столь же опасных, сколь и мерзких? Но Гих Матара, смотритель порта, еще раз окинув Конана хитрым взглядом, произнес:
Ты достоин арены, варвар. Если будешь сражаться во всю свою силу, проживешь с полгода, потешишь народ Туранские купцы говорили, что ты очень силен, что ты исходил все земли Запада и Юга и прикончил сотню или две знаменитых бойцов То правда или одно хвастовство?
В памяти Конана вдруг всплыла вчерашняя картинка: тощий Саддара что-то шепчет смотрителю на ухо и сует пергамент. Конечно, не товары перечислялись в том проклятом свитке! Его собственные подвиги, о коих рассказывал он купцам на корабле, дабы скрасить скуку плавания и отблагодарить за мясо и вино! И купцы его отблагодарили: подставили так, что теперь ему придется выбирать между галерами, рудниками и гладиаторскими казармами.
Скрипнув зубами, киммериец решил, что галеры и рудники все же лучше арены. Не станет он драться на потеху хаббатейским жабам! Что же касается весла или жирки, то рукояти их не успеют согреться в его ладони; разумеется, он убежит! И все хаббатейские конные лучники его не догонят! А догонят, так он
Взгляд Конана невольно обратился к мечам, все еще свисавшим с плеча портового стража, и он заскрипел зубами во второй раз. Нет, не может он оставить здесь рагаровы клинки! Не может!
Он повернулся к Гиху Матаре.
Если я соглашусь выйти на арену, мне верну! мое оружие?
Во имя шести рук Трота! Почему бы и нет? На время схватки, конечно. При каждом ристалище есть арсенал, и я готов отправить вместе с тобой и твои мечи хоть я и сам от них бы не отказался!
Мои мечи не будут висеть у твоего толстого брюха, буркнул Конан, и лицо смотрителя начало наливаться кровью. Он стиснул было кулак, потом взглянул на стражей, застывших с каменными физиономиями, и злобно прошипел:
Хватит болтовни, варвар! Можешь стать рабом, можешь стать праллом Так что выбирай: галеры, рудник или арена!
Арена, сказал Конан. И добавил:Говорили мне туранские купцы, что есть среди праллов свободные люди, даже из сословия кинатов. Может, и ты, жирная крыса, рискнешь выйти на ристалище? По такому случаю я б одолжил тебе один из своих клинков. Что скажешь?
Но смотритель больше не собирался разговаривать с дерзким варваром; он только махнул рукой, и стражи погнали Конана по улице, подталкивая в спину шипастыми дубинками.
* * *
В Хаббе было пять ристалищ и еще трив окрестностях, в имениях царя и принцев крови. Ристалища назывались именами боговтех главных, коих почитали здесь и в большей части обитаемого мира. Самой крупной была, разумеется, арена Митры, благого солнечного божества, Подателя Жизни и Заступника людей; поменьшеТрота Трехликого, покровителя Хаббатеиее выстроили напротив храма, у подножия царского дворца, и там, по обычаю, проходили самые красочные состязания. Еще были ристалища Аримана, Бела, Исиды, Мардука и Ормазда. Конан, по первому случаю, очутился в самом неприглядном из всех, посвященном Нергалу, стоявшем на окраине, вблизи рыбного рынка. Тут собиралась чернь: ловцы кальмаров и морских губок, ныряльщики за жемчужными раковинами, горшечники и кузнецыне из самых богатых; еще углежоги, матросы, давильщики вина, мелкие торговцы и портовые грузчики.
Конан провел здесь дней двадцатьсперва в крохотной одиночной камере, затем в более просторном помещении, разделенном железной решеткой на две половины. Все эти клетушки, в которых держали подневольных бойцов, находились в подвале амфитеатра, и в каждой под потолком было прорублено оконце, тоже забранное решеткойчтобы гладиаторы могли видеть происходившее на арене. В Хаббе не практиковались тренировки и никто не собирался обучать праллов фехтовальному искусствуда этого и не требовалось, ибо сюда попадали только настоящие воины, опытные и отлично владевшие оружием. День за днем они глядели на ристалище, на будущих своих противников, сошедшихся в кровавой схватке, потом сами поднимались наверх из мрачных казематов, вступали в песчаный круг, обнесенный высокими стенами, сражались и умирали. Конан не умер; за время сидения в одиночке он убил восьмерых, завоевав репутацию сильнейшего бойца. Он не отказывался сражаться, только, выходя на арену, всякий раз требовал свои собственные мечи, хранившиеся, вместе с прочим оружием, в арсенале гладиаторских казарм.
Первым его соперником был смуглый поджарый иранистанец, вооруженный изогнутым мечом, щитом и копьем; не очень высокий и мускулистый боец, но опытный и на диво проворный, порхавший по арене словно яркая птица в своей алой шелковой куртке и зеленых шароварах. Конан всадил ему клинок в живот, а потом перерезал глотку, чтобы избавить от мученийведь на иранистанце не было никакой вины перед ним и, значит, не стоило тешить Крома его страданиями. Точно также он поступил и в пяти следующих схватках, быстро и умело расправившись с тремя чернокожими воинами из Пунта и Зембабве, одним заморанцем и одним немедийцем. Зрители сперва молчали либо неодобрительно посвистывали, так как Конан убивал без лишних затей, как и положено профессионалу: выпад-другой, обманный финти клинок торчит из горла, ребер или живота противника. Потом рыбаки, горшечники да углежоги сообразили, что на ристалище Нергала киммерийцу равных соперников нет, и теперь его выход на арену приветствовался грохотом деревянных колотушек и оглушительным ревом. На Конана нельзя было ставить деньги в привычных спорахкто победит или сколько ран окажется у бойцов к концу поединка, но это хаббатейскую чернь не смущало. Они бились об заклад, успеют ли выпить чашу бранда, пока киммериец разделается со своим напарником; спорили о том, как он его прикончит, сколько кругов прогонит по арене и в каком ее месте выпустит противнику кишки. Конана эти заботы публики не волновали; он делал свое дело и размышлял о том, как бы выкрасть мечи, подарок Рагара, и сбежать.
Непростая затея! Невольников-праллов стерегли опытные стражи, стерегли бдительно и без всяких послаблений. Праллы кормились не хуже благородных кинатов, каморки их под скамьями амфитеатра были сухими и чистыми, и на арену их выпускалипобегать и поразмяться под присмотром лучников; в прочем же, сравнительно с галерами и рудником, никаких привилегий не полагалось. Днем, на прогулку, выводили по двое-трое, чтоб на ристалище не скапливался подневольный народ, не делал попыток к мятежу, и чтоб никому не пришла мысль ускользнуть, затеяв свалку с охранниками. Да и стражи держались от праллов подальше, стояли на верхних скамьях с растянутыми луками, так что любой бунтовщик, попытавшийся добраться до них, получил бы только стрелу в висок.
Несмотря на строгости, Конану, однако, случалось перемолвиться словом с прочими узниками. Слово здесь, полсловатам, косой взгляд, зубы, ощеренные в издевательской ухмылке, угрожающий жест Приятелей, а тем пачедрузей, среди праллов не было; тут всякий почитал врагом всякого, так как через день-другой мог встретиться с ним на ристалище в смертельном бою. Тем не менее, Конану кое-что растолковали.
Он узнал, что кровавые потехи являются любимым зрелищем хаббатейцев, и простых, и благородных, а Гхор Кирланда, местный владыка, обожавший стравливать самых отменных бойцов, выписывает их из ближних и дальних стран, от Ванахейма и Пустоши Пиктов до Черных Королевств, Вендии и княжеств Арима. Наемные воины его не интересовали; он предпочитал покупать пленников, захваченных тут и там во время пограничных стычек или набегов, заставляя их драться друг с другом или с крупными хищниками, которых отлавливали в окрестностях Хаббы либо привозили из той же Вендии, Пунта и Зембабве. Жизнь большинства праллов была недолгой и исчислялась днями, но попадались и редкостные силачи, выдерживавшие два-три месяца, а то и полгода почти непрерывных боев. Последним таким царским приобретением являлся некий Сайг из Асгарта, гигант-асир, заросший огненной бородой до самых глаз. С неизменным успехом действуя секирой и боевым молотом, он дробил кости и черепа противников, отделял головы от шей, выпускал кишки и перерезал глотки. Громоносный Гхор Кирланда уже отчаялся найти ему равного противникаи тут подвернулся Конан.
Киммериец так и не выяснил до конца, кому обязан своим пленениемто ли лукавому спутнику, туранскому купцу Саддаре, желавшему добиться милостей у местного владыки и потому напевшего всяких сказок в уши портового смотрителя, то ли хаббатейскому трактирщику, хозяину «Веселого Трота», где отмечалось благополучное завершение плавания, то ли кому-то из посетителей кабака, среди которых, вероятно, скрывались доносчики и осведомители. Скорей всего, каждый из этих ублюдков участвовал в деле и каждый что-то получил: купцыосвобождение от пошлин, хозяин «Трота»покровительство высокого чиновника, а сам чиновник, толстобрюхий смотритель Гих Матарацарское благоволение. Так ли, иначе ли, но Конан понял одно: его сочли достойным скрестить оружие с асиром, а потому напоили, заковали о цепи и осудили. Вывод был ясенон не покинет Хаббу, пока не доберется до печени мерзавца Сайга.
И Конан, еще не узрев будущего своего противника, возненавидел его всей душой и продолжал с мрачным упорством крушить черепа на арене Нергала, думая уже не только о побеге, но и о том времени, когда рагаровы клинки обагрятся асирской кровью. Он прикончит этого Сайга, и смерть рыжей крысы будет нелегкой! Такой же, как у хаббатейца, с которым он встретился в седьмом поединке.
Случались среди праллов и свободныемечники из царского воинства либо кинаты, хорошо владевшие оружием. Бились они не из-за денег, а ради чести и развлечения, а в редких случаяхпо приговору, ибо всякий преступник в Хаббатее мог выбирать между секирой палача и боевой ареной. Но хаббатеец, соперник Конана, не являлся ни вором, ни разбойником, ни насильником, а был войсковым бун-баши, старшим над полусотней солдат. Славился он как опытный фехтовальщик и любил блеснуть своим искусством на ристалищено в пределах благоразумия. Скажем, с асиром Сайгом и его молотом он связываться не хотел, а вот с киммерийцем Конаном, сражавшемся на мечах, бун-баши готов был потягаться.
Конан долго убивал его. Гонял по арене, сек и резал клинками, пускал кровь то из руки, то из плеча, то из мелкой раны на бедре. Потом прикончил, располосовав живот. Чернь на скамьях ристалища Нергала захлебывалась от восторга; зрители бесновались и ревели, передавали на арену кувшины с брандом, швыряли, по местному обычаю, фрукты и мясо, шарфы, сладкие пряники и лепешки с медом. Конан помочился на их дары и ушел. Все это, включая и самонадеянного бун-баши, являлось для него символом Хаббыблагополучной Хаббы, веками снимавшей дань с Пути Нефрита и Шелка, жиревшей, богатевшей и развлекавшейся видом чужой крови. Было только справедливо пролить на арену и хаббатейскую кровь.
Восьмым и последним соперником Конана стал не человек, а великолепный барс из южного Турана. Пронзив его сердце клинком, киммериец почувствовал искреннее сожаление, В конце концов, люди могли выбирать между галерой, рудником и ристалищем, а в случае мечника-хаббатейцамежду пьянкой в кабаке и кровавым развлечением на арене. Но для благородного зверя выбор не существовал; его ждали только желтый песок, вопли двуногих шакалов и холодное лезвие меча. Конан убил его и, расставшись со своими мечами, покинул арену. Брови его были нахмурены, губы шептали проклятия. Он поминал недобрым словом и Мир-Хаммада с Саддарой, туранских купцов, и асира Сайга, и толстобрюхого портового смотрителя, и кабатчика из «Веселого Трота», и всех остальных хаббатейцев, вместе с их громоносным царем Гхором Кирландой.
Когда дверь, ведущая в кольцевой коридор под амфитеатром и к каморкам праллов, уже распахнулась перед Конаном, кто-то бросил ему персик. Большой сочный плод, величиной с кулак, завернутый в тряпицу, чтобы не разбился при падении. Конан запрокинул голову, и взгляд его встретился с женскими очами. Черноглазая Лильяла! Она тоже была тут, но не вопила и не размахивала руками в возбуждении, а выглядела грустной, если не сказать большеКонану почудилось, что девушка плачет. Он поднял персик, надкусил и улыбнулся ей.
* * *
Уперевшись подбородком о камень, Конан глядел в зарешеченное оконце. По арене кружили сразу две пары: бритуниец с соломенными волосами и смуглый шемит сражались против двух чернокожих, по виду из Куша. У бритунийца был меч, у шемитатопор, у черных воиновукрашенные перьями копья с широкими и длинными наконечниками. Эта четверка выглядела совсем неплохо, но Конан знал, что справился бы с ними примерно за то время, которое потребно солнцу, чтобы подняться на ладонь.
Но стоило ли убивать этих четверых? В этом он не был уверен. И он не сомневался, что убийство несчастных праллов не доставило бы ему никакого удовольствияни выгоды, ни радости победы. Вот хаббатейцев, бесновавшихся на скамьях амфитеатра, он перерезал бы с гораздо большей охотой, а потом разрушил проклятое ристалище Нергала, и остальные ристалища, и царский дворец, и весь город Как раз тот случай, когда пригодились бы божественные молнии!
Вцепившись в прочную решетку, он попытался тряхануть ее, но безуспешно. Решетки тут делали капитально, на стигийский манериз железных прутьев толщиной с древко секиры, забитых в камень на целую ладонь. Вторая решетка, перегораживавшая каморку на две половины, выглядела не столь основательной, и Конану, возможно, удалось бы разогнуть ее прутья. Ну, и что с того? Он очутился бы в другой половине камеры, где было такое же маленькое оконце и крепчайшая дверь из дубовых брусьев Пожалуй, мелькнула мысль, он слишком расхвасталсятам, в гавани, перед толстопузым Гихом Матаройкогда говорил, что удерет через два или три дня. Правда, имелись в виду рудники или галеры, где за рабами вряд ли следили с тем же тщанием, как за праллами. Быть может, стоило сделать иной выбор?
Конан бросил взгляд на арену, где бритуниец и израненный шемит сдерживали натиск черных воинов, и покачал головой.
Нет! Он выбрал правильно! Он не может бросить в этом жабьем болоте драгоценные мечи Рагара!
От Рагара и его клинков мысли Конана обратились к Учителю, обитавшему на рубеже гирканских степей, и к молниям Митры. Если б он уже владел их огненной силой, то сжег бы богатую Хаббу, обитель несправедливости и мерзости, спалил бы ее дотла, обратил бы ее сады, ее корабли и причалы, ее виноградники и ее людей в прах и пепел! И ее розовые камни тоже стали бы прахом, потому что камень не мог сопротивляться сокрушительной мощи божественного огня.