Я выглянул в окно. Там, где стоял наш автобус, был виден только кусочек Крюгерштрассе. Я не считал, что всё так плохо, хотя бензиновые лужи наблюдались на самом деле. Лужи были вполне обычными, и какие-то были подёрнуты радужной плёнкой. Взгляды людей перевиты колючей проволокой, но никого с палками или арматурой, как на тех фотографиях шестилетней давности. Да и бутылок у них наверняка больше не осталось.
Мы с Лушей попробуем. Она тоже хочет выступить.
Она всего лишь кошка, возразила Марина.
Глаза у девушки были похожи на глаза щенка, а в гнезде на голове могли запросто обнаружиться птенцы. Она куталась в тёплый свитер, который надевала только прохладными вечерами, тонула в нём всё глубже и глубже.
Мара! Мне нужна твоя помощь. Твоя забота.
Вот уж не думал, что скажу когда-нибудь кому-нибудь это слово. Это слово вообще не из тех, которые мальчишки употребляют в повседневной речи. Забота. Ну надо же.
Они молчали, обстреливая меня взглядами. Пытались понять, что заставило меня быть таким упрямцем. Практически рисковать жизнью. Но я знал, что если попробую сформулировать это словами, ничего не выйдет.
Я пошёл, сказал я, желая прервать затянувшееся молчание.
Всё развалилось, сказала Мара. Разве ты не видишь?
Мы так долго репетировали этот номер. Мы можем показать его не в Берлине, где публика наверняка очень требовательна, особенно к развлечениям в период военных волнений, а в двух часах неспешных оборотов колёс отсюда. Наверняка там нас с Лушей приняли бы куда более благосклонно.
Но если всё на самом деле «развалилось», как говорит Марина, наш корабль до туда не доплывёт. Он даже не выйдет из доков.
Я пошёл, повторил я и махнул рукой.
Луша ждала меня. Сидела на корме, обернув хвост вокруг лап, невозмутимая, как королева. Вот у кого в глазах не видно обречённости. Ей до фонаря человечьи разборки. Я искренне порадовался, что мне достался такой компаньон.
Здесь, на крыше, успела побывать, кажется, целая куча народу. Всё вокруг выглядело как разорённое гнездо. Катались пустые бутылки. Если бы на улице было грязно, если бы вчера какое-нибудь небесное существо подоило бы тучи, я бы увидел множество отпечатков ног. Стол и стулья оказались разобраны на составные части, чтобы послужить имитацией оружия в этой имитации войны. Диван исчез. Только фигура Джагита по-прежнему возвышалась на краю крыши, и солнце вырезало по трафарету его тень. Она была куда короче, чем час назад.
Луша поняла меня без слов и в два прыжка запрыгнула на плечо. Я поёжился: совсем забыл надеть толстый свитер. Кошки иногда увлекаются, с каким уважением бы они к тебе не относились (всё-таки «любовь» не совсем подходящее слово, когда говоришь о кошке); да и вряд ли они так уж задумываются над тем, какие страдания тебе причиняют, считая, что цепляться когтями, когда хочешь куда-то залезтьэто естественно и логично.
Если что, убегай, шепнул я Луне. Но вряд ли кошка нуждалась в моих поучениях. Старая путешественница и сама прекрасно знала что делать.
Зажмурившись, я шагнул из-за каменной спины Джагита к краю «сцены».
Казалось, что гул внизу постепенно затихает, будто кто-то убавляет громкость на магнитофоне. Минута, полторы, две третья. Они должны меня увидеть, подумал я. Представил, как люди пихают под рёбра соседей, и те тоже обращают глаза против солнца, желая узнать, кто там так внезапно осмелел.
Четыре минуты я стоял неподвижно, а потом открыл глаза. Пространство, попираемое с четырёх сторон двумя жилыми домами, старой почтой и остатками Стены, через которую будто бы прополз гигантский змей, оставив асфальтовую полоску слизи, была пуста. То есть абсолютно пуста, если не считать общей неряшливости, будто где-то рядом прорвался водопровод, или воды Сены вышли из берегов и вынесли наружу из переулков и мусорных баков всё их содержимое Я поискал глазами блики от полицейских мигалок и ничего не нашёл. Гул, который мерещился мне оглушающим океанским рёвом, остался где-то на грани слышимости. То стучал колёсами где-то далеко поезд, да, наверное, гудело шоссе.
Что ж, так даже лучше, сказал я Луше, которая повернула голову, пощекотав мою щёку усами. Оглянулся и увидел Марину, которая сидела посреди крыши, притянув к подбородку колени.
Никого нет, резюмировала она.
Откровенно говоря, я не мог поверить своему счастью. Все эти четыре минуты я слушал и слышал работу всех внутренних органов, начиная с шума несущейся по артериям крови и кончая процессами в кишечнике.
«Выход на сцену перед пустым заломтоже выход, вспомнил я слова Акселя. Ты ни в коем случае не должен позволять себе расслабляться».
Что-то дало течь, но слова нашего командира от этого не расплылись. Они намертво всохли в пергамент моей памяти.
И мы выступили. Всё прошло как по маслу. Видно, предельное волнение пробило в сознании какую-то дыру, в которую я сейчас с удовольствием ухнул. Я никогда ещё так не погружался в выступление. Мы с Лушей могли общаться как-то по другому, нежели открывая рот и издавая разные звуки, как-то по-другому, нежели указывая хвостами-стрелками направление на эмоции и шевеля в такт внутренней музыке усами. Мы словно были двумя руками одного тела. Я уверен, если бы здесь были люди, они хохотали бы до слёз, хотя в тот момент ни о каких зрителях я не думал.
Хотя один зритель всё-таки был. В глазах Марины читалось изумление. Я помахал ей рукой.
Давай ко мне.
Она помотала головой.
Здесь же никого нет! настаивал я.
Не будь дураком. Я давно это знала. Слишком тихо.
Она подползла на четвереньках, собирая штанами мелкие стекляшки. Вытянув шею, заглянула вниз, так, как заглядывают в глубокий колодец, и только потом поднялась на ноги.
Покажешь пару трюков? Я тебя удержу.
Я опустился на корточки, чтобы ей удобнее было забраться мне на плечи. Марина что-то сказала, но я не расслышал.
Что?
Как ты это сделал? Когда вы с Лушей выступали, вы как будто бы были в телевизоре.
В телевизоре? Что это значит?
Значит, ты написал контрольную на пятёрку. Ни одной помарки. Я словно смотрела кино. Всё-таки хорошо, что Аксель не послушался меня и взял тебя с нами.
Она сказала это тоном маленького капризного ребёнка, который уверял маму, что съест на обед весь суп, если взамен получит новую игрушку, а теперь признал чужую правотуда, доесть суп до конца, даже при наличии новой машинки под столом, ему не по силам. Я почувствовал, как на моём лице сама собой выползает кривая улыбка.
Жалко, что никого нет, сказала Марина. Внизу, осторожно ступая, вынюхивали что-то среди груд мусора две собаки. Не могу поверить, что ты выступал перед пустым залом так, будто на одного тебя сбежались посмотреть дети со всего города.
Перед другими детьми я бы путался и делал бы всё не так, отшутился я. Кроме того, ты же сама сказала, что меня транслировали по телевизору.
Она засмеялась и, крикнув: «Ну, готовься!», взлетела мне на плечи.
Зрители у нас были. Шляпы для подаяний не было, да и вряд ли кто-то вышел бы, чтобы бросить туда монетку. Но я видел, как шевелились занавески на окнах в доме справа и доме напротив, и знал, что это не просто включенные вентиляторы. За бликующими стёклами я видел людей. После того, как Мара сделала пару головокружительных сальто, я показал ей в сторону окна, где только сейчас видел детское личико, и мы поклонились.
Джагит всё так же стоял без движения, обратив взгляд в пространство. Он был холоден и влажен от пробежавшего дождя.
Как думаешь, долго он таким останется? спросила Марина.
У меня не было ответа. Теперь маг мало чем отличался от фрагментов разрушенной стены, всплывающих внезапно, словно плавники акул в море, то там, то тут в коралловых рифах города. Черты заострились, глаза стали просто небольшими выпуклостями на лице камня.
Я спросил, слышит ли он меня, но кусок камня всего лишь отразил мой собственный голос. На макушку ему приземлился голубь, видимо, рассчитывая получить от нас хлебные крошки, и я согнал его взмахом руки.
В то время мы ещё не знали, что он долго будет здесь стоять, памятник непоколебимым взглядам и тупиковым дорогам, заносимый снегом зимой и облетевшей с вязов листвой осенью. Летом камень будет становиться тёплым и будто бы живым, ладонь, кажется, могла бы ощутить пульсацию каких-то невидимых потоков. От мая к июню будет теплеть под солнцем его взгляд. Для нас, тех, кто имел честь знать Джагита, когда камень был у него внутри, а не снаружи, это будет разительное преображение. «Мы и не знали, что ты может смотреть на мир с такой лаской. Должно быть, у тебя внутри теперь настоящая кровь», однажды накарябает кто-то на крыше у его ног. Это, несомненно, мог быть только Аксель. Увидев надпись, Марина расплачется, да и я едва смог сдержать слёзы.
Глава 11В которой всё заканчивается
Красноречивое описание моих успехов из уст Мары не произвело на Акселя и Костю никакого впечатления. Кажется, мы прервали их какой-то важный разговор, поэтому, немного потоптавшись и ощутив на себе тяжесть многозначительного молчания, отправились восвояси. Быстро темнело. Под ногами крутился Мышик; Марина вызвалась под шумок прогулять его по газонам, и без того загаженным сейчас бутылками и мятыми сигаретными пачками. Я отправился искать Анну. Заглянул в повозку с животными, увернулся от брошенной какой-то из обезьянок банановой кожуры. Собрался уже уходить, но меня остановил голос:
Шелест, погоди.
Анна сидела в клетке с тигром. Его белая шерсть чуть светилась в темноте, словно вылепленная из гипса. Только кончик хвоста слегка шевелился, разрушая иллюзию неподвижности.
Голос звучал откуда-то из недр клетки.
Что ты там делаешь? спросил я.
Я не стал спрашивать: «Не боишься ли ты Бориса» или что-нибудь в этом роде. Бояться Бориса могли только те, кто видел в первую очередь сто восемьдесят килограмм мышц и слышал стук когтей, а не добрейшую душу и спокойное ворчание.
Сейчас я слышал именно его. Тихий рокот, как будто где-то неподалёку работал холодильник.
Кручу хвосты тиграм. А как ты думаешь?
И всё же?
Здесь мой дом. Здесь теперь мой зверь.
Пузырьками воздуха к поверхности моего сознания всплыли рассказы о драконах, которые я слушал долгими вечерами в дороге.
Но это же настоящий зверь!
Смешок.
Именно такой меня и устраивает.
Я протянул руку и подёргал за прутья. Заперта. Борис приоткрыл один глаз.
Решётка запиралась задвижкой снаружи, лязгающей всегда так, что даже тигр закрывал лапами уши, но её можно было запереть и изнутри, просунув руку между прутьями. Думаю, для существа с такой мягкой, как разогретый пластилин, душой как у нашего тигра-альбиноса, которого каждый день вдосталь кормят мясом, она слишком заржавела и приобрела за годы служения скверный характер.
Я протянул левую руку, и задвижка заскрипела, выползая из петли.
Глаза лгали, сначала уверив, что отсюда ты можешь коснуться противоположной решётки, а потомчто для этого придётся сделать три или четыре хороших шага.
Анна?
Он порвёт тебя. Не подходи ближе.
Он же ручной.
Он ручной настолько, насколько могут быть ручными тигры, отрезала Анна.
Это утверждение звучало так же, как утверждение о крепости ствола новорожденной берёзы. «Она хрупкая, насколько могут быть хрупкими деревья». Конечно же, он был ручным. Аксель таскает ему целые ломти мяса.
И в этот момент там, в темноте, что-то тихо хрустнуло. Ноздри, трепеща от ужаса, донесли до меня влажный кровавый запах.
Анна? позвал я, но ответом стал только протяжный, полный боли стон.
Я кубарем вывалился из повозки. Дверь лязгнула, будто пасть, которая хотела схватить меня за полу рубашки, в разные стороны шарахнулись кони. Привязанная Цирель вскидывала голову, тянула на себя молоденький каштан, и тот клонился и клонился к земле. Повозки мы оставили за квартал от автобуса, в небольшом сонном скверике с голубятней, и вот теперь я, спотыкаясь и обдирая бока о плечи домов, нёсся обратно.
Аксель! крик отскочил от мутных стёкол «Фольксвагена». Беда!
Обернулись мы сравнительно быстро, но местность за эти минуты изменилась до неузнаваемости. Лошади затерялись в городских прериях, оставив после себя переломанные ветки и стойкую пыль, через которую с трудом пробивался свет раннего фонаря. Жилая повозка кренилась на один боккто-то из тяжеловозов задел её копытом и повредил переднее колесо. О голубях напоминали только тучи перьев, что поднимались с земли от наших шагов, будто тополиный пух.
На миг мне почудилось, что это театральная постановка. Вроде той, которой я был свидетелем в Кракове. Настолько всё вокруг казалось реальным, и в то же время показным. Тигр белой кляксой выделялся в фиолетовом мире, снежной плешью на серой мостовой. Зря я не закрыл клетку!.. Он казался очень большим, вздыбленная холка, наверное, достала бы мне до подбородка. В пасти, словно тряпичную куклу, он держал девушку.
Никогда ещё я не видел Капитана таким напряжённым. Будто бы его, прежде безмятежно работающего от аккумулятора, вдруг включили в электрическую розетку.
Лежать, скомандовал он холодно. Ап!
Это «Ап!», казалось, могло валить деревья.
Наш капитан казался не выше, чем всегда, тигр же, казалось, всё рос и рос в размерах.
Но он послушался. Улёгся с ворчанием; Анна выпала из его пасти, так мягко, как будто это был просто набитый тряпками манекен. Однако кровь на языке и усах Бориса была настоящей. Она пропитывала одежду девушки, и волосы приобретали рубиново-чёрный оттенок.
Анна была сейчас куском сырого мяса; она играла очень убедительно.
И в этот момент случилось что-то, отчего я икнул и сел на пятую точку. Тигр посмотрел на нас человеческими глазами. Более того, морда его неуловимо преобразилась и стала лицом. Он легко бы мог улыбнутьсявряд ли животные так вот просто могут растянуть рот в улыбке, не продемонстрировав здоровый оскал, но он не улыбался. Смотрел долго и печально, нижняя губа отвисла, брови, сросшиеся над переносицей (откуда бы, интересно, у тигра появились брови?), смотрели вверх перевёрнутой галочкой. В уголках глаз, словно семейства грибов в траве, в неглубокой шерсти прятались морщины. Он был молодым тигром, но немножко цирковым, и от такого образа жизни старел быстро. Бородка и усы отяжелели от крови и сбились неопрятными пучками. Выглядело всё это не устрашающе, а жалко и грустно.
Я повернул голову и понял, что Аксель тоже это видит. Точнее будет сказать, что «тоже» это видел я, а Аксель это видел в первую очередь. Он сделал шаг вперёд, сделал шаг назад, как будто танцевал танго с невидимым партнёром. Борис опустил голову; мне показалось, что он вот-вот поднимет переднюю лапу и этак рассеянно почешет за ухом. Но ничего подобного не произошло.
Вот оно как, сказал Капитан, и на лице его появилось почти детское растерянное выражение. Мне показалось, что эти двое сейчас одновременно разревутся, как двое малышей, потерявшие на базаре маму. Я не знал. Честное слово. Боря, ты знал, что я всё делаю неправильно. Что всё зашло так далеко. Почему ты молчал?
На морде-лице хищника появилось свирепое выражение. По-человечески свирепое, появилось, и тут же пропало. Передние лапы мяли и ломали землю, задевая Анну. Было слышно, как трещит одежда, когда за неё цепляется коготь. Хищник наклонил голову и принялся слизывать с её лопатки кровь. Мы даже не знали, жива она или мертва. Я впервые видел то, что многие видят только в фильмах. Я впервые в жизни видел столько крови, впервые в жизни видел следы от зубов и неподвижное тело, ничком лежащее на асфальте. Тело хорошо знакомого мне человека. Не буду рассказывать, как это больно, потому что тогда никакой боли я не чувствовал. Я во все глаза смотрел на зверя с человеческим лицом, египетского сфинкса, совсем не похожего на египетского сфинкса хотя бы потому, что египтянам, будь у них тысяча и тысяча лет, никогда бы не получилось передать это глубокое скорбное выражение.
Послышался рёв двигателя. Он всё приближался. Мы с Акселем почувствовали, что что-то не так, когда этот звук стал оглушающим. Борис же и вовсе ничего, наверное, не заметил. Он был чем-то вроде каменного склепа, на котором вырезаны загадочные послания, чем-то вроде стола, по которому барабанят кулаком, требуя выдать сию же секунду ответы на все незаданные вопросы.
Напоследок он нам улыбнулся. А потом радиаторная решётка «Фольксвагена» под визг покрышек вмяла его в себя и с размаху впечатала в стену ближайшего дома. Где-то разбилось стекло. Весь мир, так, словно всё вокруг находится внутри воздушного шарика, заполнил едкий дым.
Аксель ожил первым. Он бросился к телу, аккуратно поднял голову девушки и, нащупав на шее точку, прислушался к пульсу. Лихорадочно содрал с шеи шарф и попытался приспособить его к ране. Живапонял я, и приблизился, встав отчего-то на цыпочки.
Из задранной так, будто автобус свалился с неба, кормы сыпались наши пожитки. Покидали тонущее судно, стараясь прихватить с собой как можно больше братьев и сестёр. Спустя какое-то время я сообразил, что автобус кто-то должен был пилотировать, и бросился к кабине, опасаясь худшего.