И внезапно призраки прошлого заметались во мне, устроив в своих клетках настоящую истерику.
По вашему, они могут водиться только у героев вестернов, у какого-нибудь Хэна Соло, ведущего свой корабль к чужим звёздным системам?.. Неет, у такого пацана как я призраки прошлого тоже могут быть. Не обязательно дурные, всё-таки детство у меня было относительно счастливое, по подвалам и ночлежкам я не шлялся. Одно из первых моих воспоминаний связано с празднованием Рождества не то в восемьдесят втором не то в восемьдесят первом году. К нам, к малышне, пришёл настоящий Дед Мороз с настоящими подарками, и я, тогда ещё едва научившийся ходить, успел посидеть у него на коленях. Этот светлый день влился в мою мягкую ещё память, словно водяной знак на банкноте в десять злотых.
Но были воспоминания и такие, которые иначе как призраками не обзовёшь.
И тоже связанные с явлением в мою жизнь персонажа уровня рождественского деда. Правда, у него не было колпака, бороды и посоха, зато был клетчатый берет с картонным козырьком, наподобие тех, что носят машинисты, и зонт-тросточка.
У него была седоватая шевелюра, высокие, похожие на крылья старинного автомобиля, брови и вытянутое лицо с печатью усталости, которая, казалось, ладонью провела по лицу, сглаживая черты. Квадратный подбородок и стекающий к верхней губе нос. И подарков с собой он не принёс, только наследил в прихожей своими непомерно длинными туфлями, на носочке каждого из которых мог, наверное, поместиться тогдашний я целиком. То была осень восемьдесят восьмого. Не так уж и давно, если разобраться.
Он говорил, что ехал из Кракова. Надо же а я совершенно забыл.
Вещи этого человека я сейчас зачарованно извлекал из коробки.
Такая же кепка, только с поломанным козырьком, похожий зонт, только с прорехой и погнутыми спицами Или все мужчины в то время носили одинаковые головные уборы и зонты? Нет, не помню не модой я интересовался в конце восьмидесятых.
Но вот кофеиновые таблетки, россыпь которых обнаружилась на самом дне, и трубочный табак того самого сорта не спутаешь ни с чем. Таблетки тот человек клал под язык и задумчиво рассасывал, обдумывая и обнося строительными лесами новую фразу. Слова он ронял редко, и будто бы случайно. Я почему-то думал, что это таблетки для слюны, которую он потом использует, чтобы выпустить наружу новые слова.
Он долго смотрел, как мы играли во дворе, за низенькой оградой. Невдалеке старшие мальчишки репетировали птичьи крики, и резкое «уии-ип!» разносилось по округе. Поставил между ног чемодан, зацепил за ручку зонтпочему-то память рисует мне то кучевые, похожие на барашков облака на фоне закатного красного полотна, то одеяло чернявых, как измазанная в йоде вата, туч, сквозь которые проглядывает белизна утра.
Насмотревшись на детей, он подходит к воспитательнице, что-то обстоятельно втолковывает, завинчивая каждое слово, словно саморез, затягивая и закрепляя его внимательным взглядом. Воспитательница растерянно улыбается, а человек, по-хозяйски оглянувшись, идёт прямиком ко мне. На нём длинный плащ, и я, когда соизволил обратить на нового дядю внимание, вообразил, что он похож в своей одёжке на космонавта.
Я решил тебя усыновить, заявляет он, и смотрит долгим совиным взглядом. Садится на краешек песочницы, как будто у нас целый вагон временив принципе, так и есть, до завтрака ещё минут сорок, а для ребёнка время может проплывать мимо бесконечно, как гружёный состав, вагон за вагоном волочащий своё тело через переезд. Сейчас я еду из Кракова по делам.
Достаёт из чемодана кожаный чехол, вроде как для очков, только больших размеров, из чехлакисет, оттуда появляется, словно волшебная палочка, трубка и портсигар с горьким табаком. Много позже я, помня этот запах, пытался пристраститься к курению, но ничего не вышло. Обычные дешёвые сигареты вызывали в желудке настоящий пожар, а тот самый запах я так и не смог отыскать.
Как тебя зовут?
Я ответил, млея и робея перед этим оплывшим, словно свеча, лицом, а потом он забрал мою руку своей холодной, словно одетой в лягушачью кожу, ладонью, и отвёл в здание. Пани директор так и танцевала вокруг нас, нахваливая меня на все лады, но память не сохранила ни одной фразывсё это сгорело в тепле, которое шло от человека. Он и правда походил на свечку, оплывшее лицо, копна чёрных волос напоминает фитиль, и где-то там, словно нимб у людей на иконах, которыми с неизменным рвением уставляла свой стол пани Банши, пляшет комок пламени.
И там, пока ему делали чёрный густой кофе («сделайте такой, чтобы ложка растворялась; и никакого сахара, слышите!»), он рассказывал мне много странного и беспрестанно повторял: «Точно, как дождь, да, да, точно, как дождь». Всё это моя память живописно дрожащей детской рукой вывела на внутренних стенках черепа.
Получасом позже я, очарованный, повиснув на заборе, смотрел, как он взгромоздился на скрипучий велосипед, установив чемодан на багажник перед собой. Не оглядываясь, налёг на педали и, звякая разболтавшимся звонком, вскоре растворился в дорожной пыли.
Он пообещал, что мы ещё увидимся («точно, как дождь»), но больше я его не видел. Иногда я начинаю сомневаться, действительно ли шесть лет назад ко мне подходил мужчина, которого я мог быкогда-нибудь, возможно, в будущемназвать папой?
И вот теперь я держу в руках его вещи, этого фантома, отнесённого течением моей памяти к самому океану забвения.
В коробке больше ничего нет. Я растеряно собираю в столбик кофейные таблетки, которые рассыпаются прямо в руках, вдыхаю тёплый запах табака, больше всего похожий на запах перца, карябающий горло не хуже наждачной бумаги.
Руки разгребают засохшие листья и раскладывают извлечённые из коробки предметы. Кепка. Зонт, похожий на воронье крыло. Таблетки. Мохрящийся обрывок синей шёлковой верёвкиподобной директор нашего приюта привязывал к молнии портфеля свою именную ручку, толстую и блестящую, словно торпеда
А вдругвспыхивает в голове лампочка, вдруг это его монетка? Я судорожно копошусь в карманах, монетка выпадает из носового платка и катится, вихляя, до тех пор, пока ладонь не прекращает её бессмысленный побег. Пробую продеть через отверстие верёвочкуподходит, хотя приходится повозиться, собирая в пучок многочисленные нитки.
Вновь разделяю шнурок и монетку и распихиваю по разным карманам. Нужно хорошенько подумать, хочу ли я носить талисман человека, который обещал меня усыновить и не сделал этого. Может, он усыновил какого-то другого мальчишку, из другого приюта
Бегло осматриваю другие коробки (они все, судя по набору предметов, от разных жильцов), пачкая колени, заглядываю под всё, подо что можно заглянуть. Пусто, только моё горячее дыхание гоняет комки пыли.
Вконец опустошённый, я опустился посреди круга из листьев, где ночью сидел Костя. Потом лёг, чувствуя, как шелестит в волосах мусор. И обомлел, увидев над собой внимательный зелёный глаз.
Глаз исчез, снова показалось сырое небо. Под скрип открывающегося окна я сел, судорожно пытаясь вытянуть из пространства между ушами хоть одну дельную мысль. А если это хозяева чердака?.. Как я буду выкручиваться?
Ну точно, он. Я ж говорю. Тебя что? Прогнали?
В окно, как чёртики из табакерки, ввалились Вилле и Соя.
Откуда? промямлил я, чувствуя как возвращается присутствие духа.
Из цирка твоего.
Не-а. Погулять вышел.
Это наше место, заметил Вилле, пряча руки в карманы. Без поварских колпаков братья уже не выглядели так комично. Оба одеты в грязноватые майки, штаны и куртки, макушку Вилле к тому же венчал огромный, похожий на птичье гнездо, берет. Секретное место. Как ты о нём узнал?
Мы нашли с Костей. Ночью. Мне почему-то показалось, что этот Вилле сейчас решит, что я за ними шпионил, и принялся оправдываться. По правде говоря, их появление здорово выбило меня из колеи. Как будто к сонному ручью, сочащемуся воспоминаниями о размываемых им берегах, прилетела купаться стайка воробьёв. Ещё до того, как мы зашли в ваш к вам в замок. Мы увидели падающую звезду. Пошли за ней, и забрели сюда. А сейчас я уже один пришёл.
Вилле разглядывал отверстие в крыше.
Это ты проковырял?
Не я. Звезда упала, говорю же. Мы её здесь и нашли.
Я уже сообразил, что лучше было бы нагромоздить сверху ещё какую-нибудь фантазию. Пусть про звезду неправдаэтим двоим о ней знать не обязательно.
Не ври. Сейчас ведь побью, пригрозил Вилле. Он ухватил меня за ворот рубашки, с неожиданной силой поставил на ноги. Пока ты об этом месте не знал, дырки не было. Значит, ты.
Отстань!
Я попытался оттолкнуть мальчишку, и это отчасти получилось. Он отшатнулся, неловко загребая ногами листву, обрёл равновесие и, разведя руки, набросился на меня, словно кошка на воробья.
Мы катались, молотя друг друга кулаками, натыкаясь на сложенную у скошенных стен мебель, за нами с грохотом падали стулья, неловко выставляя ножки, какие-то тряпки и сломанные игрушки бросались под бока и спины, принимая посильное участие в драке. Я не сразу заметил, что монетка, сверкая медью, укатилась в подставленные ладони Сои.
Но похоже, улицы большого города, пусть даже и похожего на добродушного пана, были очень хорошим учителемкуда лучшим, нежели спокойный, как старый пони, сельский приют. Или начальная поварская школа, кастрюли и тумаки пани Луизы так закалили мальчишку.
Одним словом, скоро я выдохся и был прижат обеими лопатками к земле. Соя тем временем набрал в грудь воздуха и выдал высоким дрожащим фальцетом:
Прекрати-и-ить! Как маленькие! Братец!
Будет знать, сквозь зубы сказал Вилле, и свёл на нет мою очередную попытку вырваться. Уселся верхом. Рассказывай теперь сказки нам.
Смотри, братец, Соя рассматривал монетку, поворачивая её на ладони то так, то эдак. Это он обронил.
Захочу и не буду рассказывать, упрямился я.
А так?
Вилле больно заломил мне палец. Скрипя зубами от унижения, я сдался.
Отпусти меня сначала.
С груди исчезла тяжёсть, позволяя наконец дрожащим ногам вернуть себе вес тела. И вместе с этим, как будто побитая собака возвращается к хозяину, вернулась потрёпанная гордость.
И отдай монетку.
Вилле отобрал у брата трофей, покатал его на ладони, подбрасывая, словно блин на сковородке. Я заметил, что тыльная сторона руки у него рябая от масляных ожогов.
Зачем тебе она? Просто дырявые десять грошей. Даже жвачки не купишь.
Вот и отдай.
Я предпринял новую попытку завладеть монеткой, но она вновь ускользнула, превратившись в жёлтую полоску между большим и указательным пальцами.
Колись. Ты за ней носишься так, будто на неё всё-таки можно купить жвачку.
Вилле ждал, нетерпеливо притопывая и нагревая на костре усопших листьев расцарапанные кулаки, и я, в последний момент подумав сколь унизительно, до жжения в уголках глаз, для мальчишки признавать своё поражение перед сверстником, сдался. Потирая запястья и досадуя, что не могу придумать хоть что-нибудь правдоподобное, принялся выбирать из рыбацких сетей доступных мне фраз предложения, относящиеся к тому человеку. Собрал расползшиеся подальше от потасовки вещи, выудил из-под полога паутины похожий на большую черепаху берет. От кофейных таблеток я вряд ли смог бы теперь выковырять из щелей между досками даже пыль.
Братья уселись по обеим сторонам от меня, скрестив ноги и внимательно слушая. Вообще, я не думал, что мой рассказ произведёт на них какое-то впечатление. Любая история, которая чем-то трогает рассказчика, для других часто оказывается самой занудной вещью на свете. Но в тот раз так не получилось. Братья поймали тогда со мной одну радиоволну, наверное, потому, что сами росли без родителей.
Когда я закончил, и преувеличенно громко зашевелился Соя, сопя влажными ноздрями, Вилле сказал:
Ну вот, видишь. А то чушь какую-то городил. И всё-таки, откуда эта дыра взялась, хотел бы я знать?.. А это точно не ты?.. А, ладно. Думаешь, это вещи того пана?
Я кивнул, и Вилле придирчиво затянул носом горький, пропитанный табаком воздух в коробке. Монетка снова была у меня, и он косился на неё на этот раз с нескрываемым интересом.
Хочу узнать о нём побольше, сказал я. Узнать, в какой квартире он жил. Может, там остались какие-то его вещи
Меня вдруг пронзила догадкавдруг он живёт здесь до сих пор? Просто позабыл про меня, съездил по делам и вернулся в Краков. А велосипед прикован внизу, под козырьком крыльца, бьёт копытом, словно старый конь в стойле. Если я сейчас выгляну в окно, то вполне могу увидеть изогнутый, как тело старинной отопительной батареи, руль и краешек колеса, истёртого до приятной на ощупь змеиной кожи.
Я отогнал эту мысль как можно дальше. Хотя бы потому, что тогда придётся признать, что он и вправду про меня забыл.
Здесь двенадцать квартир, урезонивал меня Вилле. И как ты предполагаешь найти нужную?
Очень просто. Там же есть звонки? Или колокольчики На худой конец, можно просто постучать.
Моя решимость сейчас не знала границ. Арон мне однажды сказал: «Ты как будто форель там, в речке. Плывёшь себе по течению до тех пор, пока не наткнёшься на мотыля. И когда этот мотыль взбредёт тебе в голову, то есть попадёт в рот, ты только и можешь, чтофьють! и наверх. Вместе с леской. Ну, то есть, ты всегда так поступаешь. Как будто съесть этого самого мотыляпоследнее, что тебе осталось в жизни». (После очередной моей провинности, кажется, после того, как, начитавшись Брэдбери и завладев забытой кем-то из учителей зажигалкой, я устроил экзекуцию в раковине нескольким учебникам, мы с Ароном, предварительно умыкнув удочки, прятались в ивовых тенях чернявой, словно змейка-аспидка, речки). Нельзя сказать, что мне тогда польстило это сравнение. Я уже понял, что перегнул палку, начав баловаться с огнём, и тем более давая ему попробовать на зуб пана Шиманского, чей профиль выглядывает из рамки на обратной стороне обложки, словно пассажир из окна кареты.
Поспрашиваю у людей, заключил я, предавая весомость своему порыву.
Братья переглянулись, и Вилле сказал:
Если уж ты так серьёзно настроен Здесь есть одна добрая пани. Она знакома с Луизой и иногда, когда мы слишком громко шумим, стучит в потолок шваброй. И выносит нам бутерброды. Можно спросить сначала у неё.
Заскрипел петлями деревянный люк в полу. Наблюдая, как рыжая макушка брата исчезает там, словно колпак Деда Мороза в дымоходе, Соя осторожно поинтересовался:
Ты уверен, что этоего вещи? Того пана?
Я так думаю.
И монетка тоже?
Там есть шнурок, точнёхонько от неё.
Знаешь, что я думаю? Я думаю, это просто сов-па-де-ни-е! доверительно зашептал мне в ухо Соя. А вдруг она на самом деле свалилось с неба? Смотри, какая горелая Братец-то вряд ли в это поверит. Он всегда верит тем объяснениям, которые посложнее. Наверное, когда вырастаешь старше, сложное кажется более важным.
Подавленный этой мыслью, Соя затих, и молчал до того момента, как ноги его не коснулись пола третьего этажа.
Костя думает так же, хмыкнул я, спускаясь следом.
Вилле уже был возле двери, за ней надрывался куньим воркованием звонок.
Открыла пожилая седоволосая пани с очень угловатым, скуластым лицом. Угловатость эта заметна и под просторной белой рубашкой. Тем не менее, улыбка на растянутом, будто распятом на какой-то раме, лице у неё вполне настоящая, мягкая, как грушевый джем, с белыми косточками зубов. В который уже раз я подумал, что характер города бросает тень на его жителей. Город за неумытым подъездным окном такой же угловатый, с мягкими изгибами каштановых ветвей.
Пахло блинами. За спиной женщины прихожая с высоким потолком, где любой шум будет долго ворочаться, как устраивающийся на ночлег кот, трогать лапами пыльную люстру и ронять на головы домашних хлопья побелки. Видно, чтобы стучать шваброй в потолок пани приходилось вставать на табуретку.
Это же наши йолопукки, ласково сказала она. Что, проголодались? Вы как раз вовремя. У меня подоспели блины.
Мы к вам по делу, сурово сказал Вилле, изобразив на лице значительный вид и распугивая щенячье-ласковые нотки.
Конечно, не просто так. Да вы заходите. Соя, привет («Здравствуйте», промямлил Соя, одновременно пытаясь вооружиться гордостью старшего брата, и в то же время отчаянно млея, расплываясь, словно масло на сковородке). А это кто?
А это я, растерявшись, буркнул я.
Это наш друг, не терпящим возражения тоном говорит Вилле. Всё ещё пытается сопротивляться гостеприимству, собирает под рыжей чёлкой лицо в бронированный нос танка, однако почти уже побеждён, и оказывается внутри квартиры. Его зовут Целестин.