А что, если съездить туда, по своему старому адресу? Вдруг это правда? С некоторых пор я начал говорить сам с собой, наполовину обращаясь к своему псу, Берту. За сумасшествие не считается, ведь слушатель вроде есть. Берт всегда внимательно слушал мои пространные речи и даже порой кивал.
Прошло несколько дней. У меня никак не получалось прогнать из головы ночную переписку. Теперь я, наоборот сделался завсегдатаем своей странички в сети. Я следил за страницей и сам постоянно её обновлял, едва появлялась свободная минута. Но на странице всё замерло и больше ничего не происходило.
Зато здесь было кое-что, о чём я сначала напрочь забыл. В разделе фотографий я нашёл, пожалуй, самое интересное. Здесь было ещё три фото, на которых этот самый поразительно похожий мужчина был изображён с ребёнком лет пяти-шести на руках. У меня никогда не было детей, и я даже никогда не был женат.
На других фотографиях мужчина стоял на фоне картин. Похоже, что и он был художником. На этом месте я попытался выжать из фотографий всё: долго присматривался, увеличивал тёмные снимки, чтобы разглядеть их лица получше. Потом я занялся углами, которые попали в кадр. И довольно скоро сообразил, что никакие это не ящикиэто картины. Тут во мне взыграла профессия, и я попытался высмотреть из слабых снимков хотя бы основную мысль и цвета. Словно что-то знакомое промелькнуло в нечётком снимке картины, и меня обдала волна жара. В горле запершило, и я раскашлялся. Кашляя до слёз, я пробежал к чёрному шкафу и открыл его глубокое нутро.
Моя папка лежала на полке, на своём обычном месте, среди книг, которые я не любил. Полка давно уже покрылась пылью, и для меня это было даже хорошочем толще слой, тем меньше воспоминаний. Однако сегодня воспоминания пришлось разворошить. Мои руки дрожали, когда я взял папку с полки и открыл её.
В папке лежал большой неровный кусок холста, с траурно-черной бахромой на боку. Посыпались чёрные снежинки пепла. Я так внимательно смотрел на холст, на котором ещё пестрело несколько цветных пятен и потёков, что даже не сразу узнал свои бывшие картины. На пару минут я уставился в потолок, и вспоминал, вспоминал. Пришлось взять лупу, и я впился взглядом в фотографии на экране.
Невероятно! Это же мои картины.
Ребёнок был немного похож на отца. А, значит, и на меня. Кто же эти люди?! В моём сердце ничего не пошевелилось, когда я смотрел на мальчика. От своих картин у меня когда-то раньше неспокойно билось сердце, а на эти я смотрел спокойно. Спокойно, насколько это было вообще возможно. Фотографии я сохранил у себя в компьютере. Так будет вернее. Я до сих пор то ли боялся, что всё возьмёт и исчезнет, то ли надеялся на это.
Если это розыгрыш, то он, пожалуй, заходит слишком далеко. А если это галлюцинация, что, несомненно, хуже для меня? Нереальность происходящего была выше всяких пределов. Собеседница больше не появлялась, как я ни караулил её. Моё последнее сообщение так и висело неотправленным.
Кто же, в конце концов, прислал листок с адресом? Пожалуй, это был самый главный вопрос.
А самое главноея узнал место, в котором была сделана фотография. В это как раз и было труднее всего поверить. Это была моя многострадальная студия в городе Мастеров, где я когда-то жил и писал картины. Моя мастерская, благословенная дом-рыбина с огромными рёбрами сводов. Неспроста углы оказались картинами на стенах. На фотографии пробивался вечерний свет из моих больших окон. Всё на фото было моим и пока ещё целым.
Время в этом городе накладывало на мою распахнутую боль новую повязку, а озлобленная память сбрасывала ее. Но у времени всегда больше ткани. Прошёл год, потом другой. И всё. Бесстрастные заплаты новой жизни простого обывателя хорошо прижились на ранах и притупили мою боль. Ещё пару дней назад я придерживался этого тезиса в жизни. И вот он летит навзничь из-за чьей-то шутки?
Над городом второй день кружили непонятные тени. Было пасмурно, и в сером городском небе их было трудно увидеть. Я всё присматривался к ним, но они уходили в туман. Наверное, птицы. Но уж слишком высоко. Тут же представилось, как в высоте режут осенние потоки хищные и стремительные крылья.
Вот бы и мне так. И против воли в голове зачиркали вдоль и поперёк мысли. Даже какая-то приятная дрожь пробежала вдоль спины и заставила поёжиться. Удивительно знакомое чувство. Сейчас бы лететь за рулём большой мордастой машины с кузовом-балконом и верным Бертом рядом. Парить на длинных солнечных разъездах по гладким серым языкам дорог. Сухие просторные степи, умытые поля и поднятые дыбом волосы-небоскребы на шишковатой коже земли. Кора бетона на теплой спине полей. Полуночные светлячки-мотели и дикий звездопад громадин-городов
Я отпрянул от края дороги, по которой проносились машины. Слишком близко подошёл. Я стал тяжёл на подъём за эти прошедшие пять лет. Но теперь, когда я глядел поверх машин на улицу, безучастность пошатнулась. Молоденькая поросль весны и дикая тайна отвесили ей крепкий удар. Меня ни с того, ни с сего начала подтачивать злость. Непонятное раздражало меня всегда. Только раньше это выливалось энергией на холсты, и картина получалась яркой, агрессивной А сейчас дрожала гневом злая лень, которая обычно беснуется в предчувствии большой работы впереди. Я уже и забыл, что такоедержать кисти в руках по-настоящему. Так, чтобы бросить весь мир на сутки, вторые, неделю
Да, всё нужно было начинать сначала, снова искать это беспокойство, родство с картиной. Работать над собой, пока окружающие куски жизни не начнут исчезать, как мед в горячей воде; пока чужие звуки и цвета не утонут в вате, а холст вдруг не станет единственным прямым окном в мир. А когда счастливая пустота вновь вернет тебя в пыль настоящего дня, то всё вокруг холста вспенится, вынырнет обратно из небытия. Окно снова подернется пылью, которую вдохновение каждый день протирает трудовой рукой.
Тяжело! Как же тяжело будет разбудить всё это! Но ведь когда-то я этим жил! И почему-то эти мысли всё время возвращаются, как бы далеко я их не гнал.
Меня отныне не отпускала затея съездить в город Мастеров, хотя я и зарекался когда-то. Но вдруг я наткнусь там на этого, как две капли похожего на меня, мужчину? Как ни была удивительна была вся эта история, я спокойно принимал факт, что тот, другой человек тоже был живописцем. Город Мастеров был настоящей кузницей, из которой нет-нет да и выходили в мир таланты. И неспростахудожественные школы и училища были там одними из лучших в стране.
Ехать было боязно, несмотря на любопытство. Ведь там остался стоять мой дом и мастерская. С ними у меня были связаны все мои радости и самое чёрное горе, из-за которого я бросил всё и уехал оттуда, надеясь, что навсегда.
И вот я сидел у своего дома и думал нарушить свой зарок и ехать. Работу после странной ночи я проспал и теперь придумывал, что буду рассказывать. Мне нужно было сменить цифры на цвета хотя бы на несколько дней.
И разве кто-то мог не поехать туда на моём месте?
2
Стеди сидел на каменном крыльце перед домом, который назывался пансионат, и вслушивался. Он часто так делал, когда хотел выделить из звуков вокруг самые основные. Обнимал железные перила и ждал. Ему всё время думалось, что это можно сделать, ведь папа рассказывал, что шумэто клубок звуков. А вдруг ему удастся потянуть за хвост клубка и услышать что-то главное, основное?
Он мог выслушивать ручей, шум ветра в ветвях и птиц часами. И он ни капли не уставал. В конце концов, звуки начинали заостряться и появлялись голоса. Стеди научился узнавать по голосу всё вокруг.
Люди вокруг считали его недалёким, даже отсталым. Наверное, они были правы, ведь он всё время был словно запертый ящик, в который не получалось ни вложить, ни изъять. Но они не знали Стеди. Те, кто его знал, никогда не сказали бы так об этом каменном мальчике.
К тому же Стеди иногда приоткрывал крышку своего уединения, нечасто и осторожно, когда никого поблизости не было. Вдали гудели машины, иногда в небе показывались самолёты. Стеди был очень наблюдательным, и слышал, как за эти годы изменились звуки машинпостепенно, день за днём. Никто этого не слышал, а он слышал. Даже растущие с годами деревья меняли свой шум с возрастом.
Из сотен шипящих, глухих или пронзительных звуков внимательный мальчик улавливал обычно одинсамый главный и точный. И останавливался на нём.
Летели часы, и Стеди сидел неподвижно, глядя в пространство и вслушиваясь. Люди вокруг не знали, куда. А он не объяснял им. Он жил в этом месте уже больше пяти лет, и сам не знал, что он здесь делает. Неотчётливо он помнил, как его привезла полиция. Это было так давно Но отчего с ним всё это время рядом не было папы, он не знал.
Тогда ему было всего шесть лет, и доктор Агрени, казалось, был значительно моложе. Во всяком случае, за эти пять лет он заметно поседел и стал как-то суше. Со Стеди энергичный доктор был по-прежнему приветлив, но, кажется, никак не мог найти общего языка, как ни бился. «Наверное, он устал и просто отступился и решил мне не мешать», думалось Стеди. Агрени предоставил мальчику свободу жить своей жизнью. Верных средств лечения для таких детей не существовало, как не существовало и стопроцентной психотерапии. Мальчик просто ни с кем не разговаривал. Доктор пытался пробиться к нему годами. Но ответов от Стеди он не получал. Вообще. Вечно отсутствующему мальчику давным-давно, ещё до пансионата поставили диагноз аутизм, и год от года диагноз обрастал другими, ещё менее приятными подробностями.
Шли годы, и Стеди«ребёнок в сундуке» никак себя не проявлял. Он с понимающим видом вслушивался в себя. Откуда было знать другим, что находилось там? Правда, одно занятие, которому мальчик предавался с видимым удовольствием, всё же былорисование. Мальчик убеждался, что никого вокруг нет, и принимался за карандаши. Доктор Агрени постоянно снабжал его бумагой и карандашами, а потом и красками. Казалось бы, обычнейшее занятие для ребёнка, но для Стеди оно было так важно, что он начинал беспокоиться и нетерпеливо искать, на чём бы нарисовать, если не находил бумаги. Однажды он нарисовал на крашеной стене своей комнаты какие-то рисунки, а потом попытался забрать свой рисунок вместе с поверхностью. Стена была вся изодрана, но доктору Агрени удалось разглядеть расцарапанные фигурки на стене. Каллиграфия рисунка его поразила.
Доктор думал недолго. Пока мальчика вывели на прогулку успокоиться, он сфотографировал рисунок, после чего велел закрасить стену. Одну фотографию отдали мальчику. Стеди внимательно осмотрел снимок, стену и, кажется, успокоился.
С тех пор бумага и краски с карандашами у Стеди были всегда.
В сундуке было двойное дно, так сказал бы Стеди, если бы его спросили об этом. Под дно сундука можно было нырять, что он и делал. Бывало, что он отсутствовал целыми днями. Опасаться здесь было нечего, ведь крышка сундука была надёжнойсам Стеди, его тело. Это и было его самое безопасное место, дом, в который никто не мог добраться снаружи.
У Стеди была главная тайна. У него были настоящие друзьяего секретные друзья из сундука, которые прятались тут вместе с ним. Они появились давно. Первый гостил у него с самого раннего детства и поселился навсегда с той самой минуты, как Стеди потерял своего папу. Другие пришли в его уютный сундук позже.
Всех прочих людей за пределами своего мирка мальчик не особенно хотел постичь, да это и не получалось. Не то, чтобы он боялся докторов, медсестёр или кого-либо ещё. Но он не доверял им открывать крышку. Вместе с мальчишками они так и назвали этооткрыть крышку. Сколько Стеди себя помнил, крышка была закрыта всегда. Он много раз пытался её открыть на всю ширину. Это было довольно давно, в детстве. С ним был его большой и надёжный человек. «Как его зовут?» часто спрашивал себя мальчик. И отвечал себе: «Папа, запомни, папа! Так его зовут». Стеди каждый день старался, чтобы это имя не выплыло у него из памяти. Тогда крышка была лёгкой и податливой. Папа умел доставать Стеди из сундука.
Но папа давно уже не приходил к сундуку. Он не открывал его сильной рукой, как когда-то в их доме. Дом, самое безопасное место на свете. Пожалуй, там можно было бы покинуть сундук. И Стеди всё время ждал, когда это время настанет.
В первый год его жизни здесь произошёл случай, который чуть не заставил мальчика покинуть свой сундук. Был обычный день, когда Стеди сидел на крыльце клиники, между железных прутьев, обхватив их ногами и руками. Рядом за оградой веселились окрестные мальчишки, человек семь. Они гонялись друг за другом по лужайке, неподалёку от Стеди. Это было так ново, так интересно, что ему вдруг захотелось к ним. Сам не ожидая от себя, он откинул крышку и побежал к ним. Краем глаза он видел, как напряглись лица медсестёр, которые водили больных по аллеям. Но сейчас ему уже было всё равно.
Мальчик подбежал к забору. Его глаза горели, как потом вспоминала одна медсестра. Он подпрыгнул и ухватился за прутья забора. Но ограда для него была слишком высока. И тогда он заплакал. Впервые в жизни его голос услышали обитатели больницы. Открытые ворота были в пяти метрах левее, но он их, казалось, не замечал.
Дети с улицы увидели переполох за забором и перестали играть. Они слышали, как странный мальчик закричал, словно звал их. И от этого им сделалось как-то не по себе. Прибежали медсёстры и стали стаскивать Стеди с забора.
Всё это было очень тягостно, детям даже стало жаль Стеди. Но пока подошёл доктор, пока он понял, в чём дело и открыл шире и так открытые ворота для странного мальчика, дети уже расхотели играть и теперь просто сбились в кучку среди деревьев и смотрели. Мальчика подвели за руки к воротам, но он стоял, словно не в силах сдвинуться с места.
Окрестные мальчишки давно знали этого странного ребёнка, и даже поначалу дразнили его, пока не поняли, что из этой затеи ничего не выйдет. Он смотрел куда-то сквозь них и был похож на живой камень. Иногда по его лицу что-то можно было заметить, но чаще он сидел и безучастно смотрел вдаль.
Доктор понял, что ребёнок не в силах перешагнуть порога больницы. Однако он увидел, что Стеди спокойно лезет на забор рядом с воротами, который был в три его роста, хотя точно не сможет перелезть. Несколько раз потом он подводил маленького затворника к воротам, но тот поспешно отступал, когда до открытых створок оставались считанные шаги.
Доктору Агрени и не могло прийти в голову, что в тот самый день Стеди обзавёлся новыми друзьями. Мальчик отчётливо помнил, как полез на кованый забор, но что после этого произошло, для него утонуло в тумане. И доктору в тот день показалось, что мальчик ещё больше ушёл в себя и вынуть его сознание на поверхность будет очень не просто. Однако для Стеди это был замечательный день. Двое мальчиков с улицы вдруг оказались рядом с ним, в его тайном сундуке. Сначала они приходили к нему не каждый день, потом ежедневно. Наконец, они остались с ним. Они были дружелюбно настроены к нему, а самое главноеони знали о Стеди всё, как будто дружили с ним давно. И мальчик почувствовал себя счастливым. Ведь теперь их всех вместе стало четверо. Можно жить. Правда, они не рассказывали ему, где скрывались раньше. Но это было неважно.
Второе дно сундука часто манило Стеди к себе. Под его тёмную гладкость можно было уйти надолго. И мальчик часто развлекался этим. Он рисовал себе в уме разные истории, в которых забирался высоко в горы или скакал на коне. Он путешествовал, играл, фантазировал, потому что не мог сделать этого по-настоящему. Но он был счастлив. Хотя со стороны казалось, что он по-прежнему неподвижен и его ничто не интересует, Стеди каждый день двигался вперёд. Его заносило порой в такие миры, что он часто задерживался в своих мечтах и подолгу не покидал их.
Порой он увлекался настолько, что наступало что-то невообразимое. На него обрушивалась нереальность. Предметы вдруг приобретали такие резкие очертания, словно их только что выточили на станке. Даже мягкие вещи вдруг становились остро-гранёными. Воздух тоже набирал резкости и остро свистел, как от ударов клинка. Краски, вкусы, запахи и ощущения приходили в такое трение с его чувствами, что ему делалось больно через некоторое время. Порой он сам не мог выйти из полного приключений мира, который создал, и попросить помощи было не у кого, кроме своих друзей. Всё это происходило в нескольких метрах от докторского кабинета. Снаружи мальчика было невозможно разгадать.
Что начинало твориться вслед за этими приключениями, Стеди никогда не мог запомнить. Его истомлённую голову накрывало мягким и тяжёлым, и это всегда было очень кстати. Он быстро уставал от острых звуков и сдавался непонятной силе. Кованный металл сундука обволакивал его, когда уже не было сил и болела голова.