И иногда его охватывал ужас. Ему начинало казаться, что Бур теряет уже все: ум, понятливость, гибкость, саму жизнь. Этот ужас чаще всего охватывал его по ночам, когда его мучила бессонница. Тогда он вскакивал, бросался к Буру, будил его, зажигал все лампы и в одном белье начинал проделывать с собакой упражнение.
Гип-гоп!кричал он диким голосом, подставляя Буру обручи.Гип-гоп, Сципио... Алло!..
И собака тихонько взвизгивала, как всегда перед упражнениями, царапала пол когтями, готовясь к прыжку, и прыгала...
Гип-гоп!кричал Теплов, взъерошенный и в поту,гип-гоп... Ты такой же, как был... Гип-гоп...
Спасибо тебе... Гип-гоп... Ты никогда не умрешь!..
И старый жонглер Лохов, занимавший номер рядом с Тепловым, каждый раз наутро жаловался:
Дружище, ночь создана для сна... Что за сумасшедшие мысли приходят тебе в голову!
V.
Но Бур дряхлел. Про себя он это хорошо знал. Морда его все больше белела. Что-то делалось с его телом такое, что оно тяжелело и лишалось силы. Ему уже тяжело было быстро бежать, он задыхался. Он уже не сразу перекусывал кость. Скакать он начал неуклюже, и длинный ряд упражнений его утомлял. Вообще, все гайки, так тесно и плотно свинчивавшие его могучие части, расшатались.
Раз ему встретилась меделянка, и он подумал про себя, что если та его заденет, придется, пожалуй, уступить дорогу.
Меделянка, занятая своим делом, прошла мимо, не взглянув даже, и это тоже было жестокой обидой.
Но Бур ее стерпел.
А месяц спустя разыгралась трагедия.
На Бура налетели две гончие, заподозрив его в том, что он, старик, захотел отбить у них даму. К гончим присоединилась одна лайка и громадная дворняга-полуовчарка. Присоединились еще несколько собак, и все, хрипя от ярости, сбились в кучу.
Теплова около не было.
Дыбом стала у Бура шерсть на загривке, и глаза налились кровью... Когда-то он разбросал бы, вероятно, всех, но теперь он чувствовал, что эта борьба будет его последней борьбой. Он оскалил свои страшные клыки и отшвырнул гончих, как щенят, он успел еще свалить лайку, но для громадной полуовчарки и для остальных собак у него не хватило уже сил.
И он упал на землю и лежал, чувствуя, как старое его тело рвут в клочья, до тех пор, пока не сбежались люди и не разлили всех водой.
Тогда Бур поднялся, взлохмаченный, окровавленный, дрожащий, какой-то выгорбившийся и сразу похудевший, и пополз домой... Силы его все падали, и несколько раз по дороге он останавливался, чтобы снова не растянуться. Но дополз, ткнул головой дверь, вполз, лег на свой коврик у кровати и прикрыл лапами морду.
Случилось это с ним на обычной утренней прогулке,время, когда Теплов обыкновенно еще спал.
Но теперь, когда Бур так странно тихо вполз и лег,Теплов сразу открыл глаза и кубарем скатился с постели.
Бур!..
Лицо у старого клоуна побелело и запрыгало.
Бур... что с тобой?
Бур услышал человеческий голос, единственный человеческий голос, который он любил, и слабо шевельнул хвостом; потом, превозмогая себя, с трудом приподнял истерзанную голову и взглянул остекленевшими, замутившимися глазами.
Его взгляд сказал:
Дружище, дело мое кончено!..
Бур!..
Теплов ползал на коленях пepед собакой и то прижимал ее к себе, то поддерживал ее никнувшую голову и сердце его колотилось, и он все не мог понять, что это случилось... за что?..
Я сейчас, Бур... Я все сделаю... все... все...бессмысленно бормотал он.
И он поднялся и бурей влетел к жонглеру.
Лохов... Бур умирает... Лохов, ступайте к нему...
сидите около... я сейчас... в одну минуту...
И Теплов, как был, без пальто и шапки, побежал по улице.
Целый час он пропадал, пока нашел такого ветеринара, который согласился тут же с ним поехать... Но нашел...
Было, однако, поздно.
Гм... Пауло... твоя собачка... встретил его Лохов, бледный и избегая смотреть...
Что собачка?..
Теплов схватил жонглера за горло...
Что собачка?повторил он хрипло, со вздувшимися жилами.
Пусти... Пусти, ты меня задушишь... Твоя собачка... твоя собачка...
Бур издох, и Лохов заблаговременно распорядился, чтобы труп собаки унесли.
VI.
Что делал весь этот день Теплов в своих опустевших комнатах, было неизвестно. Но под вечер он зашел вдруг к Лохову, сел за его стол и, тускло посмотрев, задал вопрос, который поставил жонглера в тупик.
Как ты думаешь, старик, бессмертна душа или нет?
Спрашивал Теплов тихо, но озабоченно, видимо, сильно интересуясь ответом.
Гм... Пауло.. видишь ли... я не очень много думал об этом в своей жизни...
Нет... Все-таки?
Гмм... говорят, бессмертна, то есть, опять-таки, я имею в виду человеческую душу... Понимай меня, как следует, Пауло...
Молчи, дурак!с бешенством крикнул Теплов и ударил рукой по столу.Это все равно...
Ты думаешь?..пролепетал Лохов, отодвигаясь.
Говорю тебе, это все равно!..
Теплов сморщил лоб и сказал, подняв палец:
Слушай, было так: когда-то один человек бросился на меня, чтоб убить, а случившаяся тут же собака спасла меня... Так если бы ты был судьею, кому из них ты присудил бы бессмертие?
Глаза Теплова, круглые и мутные, смотрели пристально, но вряд ли что-либо видели, и у Лохова почему-то мурашки забегали по телу.
Н-не знаю!сказал он, отводя взгляд.
Не знаешь? заревел Теплов и вскочил.Так ты не знаешь?.. Так вот же... Переступи порог моей комнаты и она явится по моему зову и загрызет тебя...
Притворщик!..
И он выбежал, хлопнув дверью...
Лохов остался в тревоге.
Было очевидно, что старый клоун болен и нуждается во враче и в уходе... Между тем, он заперся, и проникнуть к нему стало невозможным...
Слышно было, как он метался и, не переставая, что-то бормотал, то ласково, то умоляюще, то повелительно и грозно... Это продолжалось очень долго, и под тяжелый лихорадочный шепот Лохов заснул.
Проснулся он среди ночи и сразу в перепуге вскочил с постели. За стеной творилось что-то невообразимое. Теплов, видимо, окончательно обезумел.
Он кричал, надрываясь:
Бур... Чертов пес!.. Что ты топчешься на одном месте? Алло-гип...! Скачи же, разжиревшая скотина!..
Ну... гоп-гип!...
Лохов выбежал в коридор. Там был уже народ:
жильцы, выскочившие из своих комнат, коридорныѳ, дворники со двора. На стуки в дверь Теплов не обращал ни малейшего внимания... Может быть, он даже не слышал их...
Скачи же, или я тебя прогоню, негодное животное... Ну... Алло-гип!.. Что ты уставился на меня?..
Ну!.. Если ты уж пришел , я тебя заставлю скакать!..
Гип-гоп!.. Ну!..
Дверь решили взломать...
Наваливайся!крикнул кто-то, и все подступили к двери.
Вдруг Лохов задрожал от дикого ужаса, и волосы на его голове поднялись дыбом
Алло-гип!отчаянно и хрипло, из последних сил, крикнул Теплов.Алло-гип... Говорю тебе в последний раз, Бур!.. Ну!..
И Лохов, белый, как мука, услышал знакомое повизгиванье, царапанье тупых когтей о пол и грузные прыжки отяжелевшего, сделавшегося неуклюжим тела...
Что происходило в эту минуту в комнате, так никогда и не было узнано, потому что, когда, после долгих усилий, взломали наконец дверь,старый клоун лежал на полу мертвый...
Лохов, однако, говорил впоследствии, что он мог бы поклясться, что в ту минуту, когда дверь отлетела, спускавшиеся с потолка тяжелые и огромные кольца, через которые собака обыкновенно прыгала, еще шевелились, недавно кем-то задетые...
ДЕВЯТЬ ПАЛЬЦЕВ
I.
...Я, Пер Янсен, знавший Анну очень близко, всегда думал, что над Анной тяготеет рок, ибо есть лица, которые говорят наблюдателю больше, чем линии рук.
Всеми своими чертами, изломами губ, таинственными точками, вспыхивающими в глубине глаз, они неустанно говорят о трагедии, которая неминуемо должна совершиться, хотя бы в ту минуту, когда вы наблюдали лицо, оно улыбалось.
У Анны было такое лицои над ней тяготел рок...
По крайней мере, до тех пор, пока в дело не вмешался серьезный, рассудительный и справедливый человек.
Теперь я расскажу то, что мне частью удалось узнать от Анны же, частью жечего я сам был свидетелем.
Год тому назад муж Анны, Павел Иост, вернувшись раз вечером из ресторана, позвал Анну к себе, запер за ней дверь на ключ, ключ положил к себе в карман и сказал ей спокойно, как всегда говорил обо всем, чего бы это ни касалось:
Анна, у нас три девочки и мне хорошо известно теперь, что вряд ли даже одна из них моя. Ты изменяла мне с первого дня замужества. Это нечестно, Анна. Признаюсь тебе, что первой моей мыслью было убить тебя, но теперь я раздумал. Видишь ли, я хорошо знаю, что правды ты мне никогда не скажешь, ибо ты вся начинена ложью. Ложьне только твои слова, ложьтвои движенья, ложь то, как ты смотришь... Это уж натура, Анна, и я даже не виню тебя... И мне пришло в голову, что если ты умрешь, а я останусь жить, я ведь так никогда и не узнаю, есть ли среди девочек хоть одна моя, и если есть, то какая? Тогда я решил, Анна, сам умереть, ибо если в этой жизни мне не суждено ничего узнать, то в той жизни я уж наверняка все узнаюи сейчас же, лишь только закрою глаза. И я так сделаю!
Анна стояла прямо против Иоста. Она не спорила, не защищалась, она только не сводила тусклого взгляда с его длинного серого лица, стараясь понять, серьезно говорит Иост или нет.
А тот продолжал так же спокойно, как начал, словно бы речь шла о совершеннейшем пустяке, вроде как выпить стакан грога или переменить сорочку:
Я это сделаю через десять минути никакой черт мне не сможет помешать... Через десять минут, Анна, я уж буду смотреть на тебя оттуда и все знать...
Мне жаль, что ты еще не веришь мне и, может быть, про себя смеешься... Посмотри мне хорошенько в глазаи ты поймешь, что это не болтовня!.. Анна!
Анна не двигалась.
А знаешь ли ты, Анна, что я сделаю потом?
Анна не ответила.
Тогда его длинное серое лицо, такое всегда тяжелое и неподвижное, стало медленно краснеть, как накаляемое изнутри железо, на шее и на лбу затрепетали жилы, страшный шрам, который шел у него через всю левую щеку, вздулся, обмяк и налился кровью, а маленькие зеленые глаза сделались еще меньше и превратились в две нестерпимо яркие, неподвижные и лучистые точки.
Анна в первый раз видела Иоста таким и поняла, сколько злобы и ненависти было в нем в эту пору.
Видишь ли ты, Анна, эти пальцы?тихо, но отчетливо спросил он, не сводя с нее пристального и тяжелого взгляда.Посмотри на них, Анна!.. Вот этими пальцами, мертвый, я передушу всех, кроме моей, ибо мертвый я буду уже знать, какая моя. А если нет моей ни одной, то ни одна у тебя, Анна, не останется... Помни, вот этими пальцами.
И он поднес к самому носу Анны свои девять пальцев (один у него отрезало машиной по первый сустав), узловатых, красных, костистых пальцев с уродливо выступавшими косточками суставов, скрюченных, как когти хищной птицы, поднес к самому носу, словно бы для того, чтобы Анна точно запомнила, о каких пальцах он говорит, и как-нибудь не ошиблась впоследствии, приняв за его пальцы чужие.
Вот этими, Анна... Смотри хорошенько!
И Анна, безропотно повинуясь ему, посмотрела па его пальцы и долго смотрела так, словно он заворожил ее.
Потом ее белесовато-голубые глаза, не тусклые, как прежде, а живые, огромные, расширились и посветлели. Выражение тоски и страха метнулось в них и застыло. Она стала тихо от Иоста отодвигаться, ибо Иост спокойно делал уже то, что обещал.
Кончив говорить, он налил в стакан воды, всыпал в воду из бумажки, которую вынул из жилетного кармана, какой-то белый порошок и теперь подносил ко рту.
Павел!
В один прыжок она очутилась около него, вцепилась ему в руку и повисла на ней, оттягивая ее книзу всей тяжестью тела.
Но Павел Иост не даром обладал силой буйвола.
Он оторвал от себя Анну и отшвырнул, не пролив ни одной капли из стакана. И в момент, когда она поднялась с пола, он улыбнулся ей и выпил все до дна.
Тогда, поняв, что ничего уже не поможет, ибо Иост, помимо силы, обладал железной волей и ни за что бы не принял ни доктора, ни противоядие, Анна заметалась, не зная, что делать.
Вдруг ее обожгла мысль, что она заперта и не сможет выйти. Тогда она снова бросилась к нему.
Ключ!прохрипела она умоляюще.Ключ, Павел, ради Бога...
Но он, несмотря на то, что лицо его сводило уже от судорог, нашел в себе силы еще раз улыбнуться ей и сказал:
Ключ ты возьмешь из моего кармана потом...
И, остановив на ней потухающий взгляд, добавил, как бы боясь, что она забудет:
Вот этими пальцами, Анна.... Помни!..
И остался сидеть против нее с открытыми глазами и скрюченными в последнем усилии воли девятью узловатыми уродливыми пальцами, скрюченными так, как он это показывал недавно живой.
Нужно думать, что на Анну вся картина сильно подействовала, если она не решилась взять ключ из кармана мертвого Иоста и оставалась сидеть против него на полу.
И когда выломали дверь, ее так и нашли с бессмысленным взглядом, устремленным на его руки, бессмысленным и неподвижным, как в состоянии столбняка.
II.
...Как это ни странным казалось бы для такой женщины, как Aннa, но смерть Иоста она приняла к сердцу и долго после этого провалялась в больнице в нервной горячке...
Когда я посетил еетогда она стала уже поправляться,ее первый вопрос был:
Янсен, что девочки... Майя, Тереза и Августа?
Она приподнялась с постелии взгляд ее был полон такого трепетного судорожного ожиданья, так, видно, напряглось все ее существо, что, кажется, ответь я ей не в эту же секунду, а секундой позже, ее сердце разорвалось бы..
Все девочки живы и здоровы!сказал я.
Благодарю тебя, Янсен.
Она глубоко перевела дух, опустилась на подушкии обильный пот выступил у нее на лице.
Благодарю тебя!повторила она и слабо мне улыбнулась.
Потом с притихшим, серьезным лицом пристально посмотрела куда-то в угол, мотнула головой, как бы отмахиваясь от чего-то страшного, назойливого, не дававшего ей ни минуты покоя, и прошептала так тихо, что только низко наклонившись к ней, я мог расслышать:
У меня тяжелые сны, Янсен!.. Ужасно тяжелые!
Через неделю Анна была уже дома, а через десять дней, в раннее сумрачное осеннее утро, она сидела у меня, кутаясь в платок и, тускло глядя куда-то мимо меня, говорила:
Не знаю, что и делать, Янсен... Я положила ее пока в чулан в тот угол, где у нас сложены пустые ящики... Ты знаешь... Там она лежит... Только меня все мучает совесть... Она ведь всю жизнь боялась крыс, а крысы так и шмыгают там, так и шмыгают...
Руки у меня были холодны, как лед, и дрожали. Я приготовил горячий пунш, глотнул сам и заставил Анну выпить залпом полстакана.
Теперь, Анна, по порядку, как было?сказал я.Я не все сразу осилил... И постой... прежде какая из них? Ты не сказала...
Разве я не сказала?... Тереза...
Это старшая твоя?
Да...
Анна... теперь только не лги... Скажи мне по правде, как перед Богом, кто отец?
Я тебе скажу, Янсен, по святой правде, как перед Богом,сказала Анна покорно,потому что... что же мне теперь лгать!.. Петерс Твид!
Анна!
Это правда, Янсен, как я живая перед тобой!
Она не лгала в эту минутуя видели смертная тяжесть скатилась у меня с сердца.
Ну, рассказывай!
Что же мне, Янсен, рассказывать?.. Мне нечего больше рассказывать...
Анна поежилась под платком, потому что пунш, видно, ее совсем не согрел...
Это было в четыре утра... может быть, пятью минутами позже... Я проснулась, потому что будто меня ударили... Понимаешь, Янсен, точно укол в сердце, так что даже больно было... очень больно...
Н-ну?
Ну, я встала и сейчас же пошла к кроваткам посмотреть, потому что что-то уж мне сказало, что нужно посмотреть... Ну вот...
Анна задохнулась и приостановилась.
Дальше, Анна...
Я же рассказываю, Янсен,тихо сказала она.Только ты не торопи меня, потому что у меня... немного мешаются мысли... Так, вот, я посмотрела... все три лежали, как легли... Только у Терезы чуть-чуть, вот настолько, было отогнуто у шейки одеяло... и больше ничего...
Она посмотрела на меня.
Она была мертвенькая, Янсен!...
Я прошелся по комнате, всеми силами сдерживая дрожь тела.
Анна,сказал я наконец,у мертвых свои дела, у живыхсвои! В дела живых мертвые не вмешиваются... Ты слышишь меня?... Я не верю, Анна...
Во что, Янсен?
Во всю эту штуку не верю!
Янсен!
Она подняла на меня глазаи, если сто лет мне суждено жить, сто лет я буду помнить ее слабую, жалстную, тающую улыбку, говорившую об истекавшем кровью материнском сердце, улыбку, с которой она, противоставляя моему неверию то, что безвозвратно случилось уже, тихо сказала: