На участок уже был пригнан экскаватор с канатной подвеской. Металлический шар неподвижно висел на его стреле словно тяжелая капля. Человек в темно-синей робе, бормоча что-то на своем отрывистом южном наречии, возился в кабине экскаватора, потом он вылез, вытер перепачканные смазкой руки тряпкой и закурил. Двигатель грозной машины приглушенно рычал.
Арина Владимировна остановилась напротив того места, где, как ей казалось, раньше находилась калитка. Забор уже разобрали, а весь участок был безобразно изрыт гусеницами экскаватора. В это время рабочий выбросил окурок и, захлопнув дверцу кабины, направил машину к домику. Неторопливо и самоуверенно, словно хищный жук, экскаватор пополз вперед, оставляя за собой темные канавки встревоженной земли.
Арину разрывало желание побежать изо всех сил ему наперерез, загородить собою маленький домик, защитить, уберечь его, в животе у неё как-то резко и испуганно дернулся в этот момент нерождённый ребенок.
Металлический шар медленно раскачивался на конце стрелы экскаватора. Этот смертоносный маятник с каждым своим взмахом оказывался всё ближе к фасаду маленького домика-грибка. Вот-вот ударит.
Арина зажмурилась. Трррахх Экскаватор ударил разсломались только тонкие доски, которыми обшит был фасад снаружи. На землю шумно попадали обломки. Трррахх Второй удар. На этот раз стена треснула, но бревна в ней оказались достаточно крепкитяжелому шару пришлось пока ни с чем идти на следующий круг. Молодая женщина застыла не в силах с двинуться с места. С каким-то мазохистским упорством наблюдала она за ходом работы-разрушения. Тррраааххх Новый удар. Он показался Арине почему-то дольше, насыщеннее, злее предыдущих. Она уже не смотрела, а только слушала происходящее: отвернулась, глаза её сами собой наполнились слезами. Ещё удар. На этот раз шар с треском вошел в глубь стены, что-то оторвалось и рухнуло, посыпались мелкие доски. Трррахх Арина не оглядываясь пошла по гравию к главной магистрали садоводства. За её спиной метался огромный шар, трескались бревна, глухо ударялись о землю падающие обломки, ноона чувствоваладом всё ещё стоял. Надежный, ладный, на совесть построенный добрыми руками её отца, он хотел жить, радоваться, полниться детским смехом, давать кому-то тепло и приют
Тррррааах Обрушился на него очередной удар металлического шара.
Ах! Да что же эта! Кака зараза, ругался на ломаном русском человек в кабине экскаватора, такой крэпкий гад, с виду рухлядь ведь, халупа, а брэвно видать, хороший, вона как стоит
Трррах Снова размахнулся беспощадный железный кулаки на этот раз всё-таки сломал одну из несущих опор маленького домика-грибка. Отца уже нет, и экскаватор без сожаления уничтожает созданное им. Так, чтобы ничего не осталось. Ровный газон с ажурной чайной беседкой. Двое других рабочих, закончив жужжать пилой, оттаскивали в сторону только что поваленную сильную пышную ель, одну из тех, которые десятилетняя девочка когда-то поливала из чайника.
Ну что ты такая грустная, Ариш? Продешевила, думаешь? Полтора миллионаочень хорошая цена.
Она устало махнула рукой.
Да не цена это вовсетвои полтора миллиона
Два бы нам за него никто не дал, бросил муж, глядя в зеркало заднего вида, зато у нас наконец-то будет новый дом, собственный, добавил он ласково, созидание неизбежно несет в себе разрушение. Диалектика. Не печалься, Ариш.
За окном ползли еловые северные леса, полосатые сельскохозяйственные угодья, сквозные рощицы с пастельной клейкой ещё не до конца раскрывшейся листвой. Голые изжелта серые холмы кое-где покрывала уже белоснежная пена ветрениц, вестниц тепла, и, провожая их глазами, Арина почувствовала, как печаль потихоньку отпускает её; маленький домик с доверчиво глядящими вперед глазами-окнами всё равно устоял, он устоял в её сердце, устоял потому, что в его фундаменте были кирпичики, положенные её руками, ведь, вероятно, именно этого и хотел отецвсё, что вкладывается в живого человека, в его разум и чувства, не падает в бездонный колодец времени, не размалывается в труху неумолимым колесом бытия, оно сохраняется, копится, составляя богатство его души.
КОТЁНОКРассказ
Эта история началась, когда она в семнадцать лет впервые в своей жизни была пьяна. Тогда, после школы, оконченной, ни много ни мало, с золотой медалью, в ней только пробудился наивный интерес ко всему запретному, так иногда бывает с теми детьми, которых родители оберегают слишком сильно, стараясь оградить от всех возможных соблазнов: «взрослых» фильмов, поздних прогулок и сомнительных, с их точки зрения, знакомств. Но наступает определенный момента он всегда наступает, дорогие папы и мамы, рано или позднокогда всё запретное вдруг становится доступными в этом случае разве только небесные силы да врожденная осторожность могут уберечь такого домашнего ребенка от ошибок, которые впоследствии очень дорого могут ему обойтись.
Момент настал. Для неё. Дверца золотой клетки родительской заботы распахнулась в большой мир. Сперва вылетать страшно, но потом привыкаешь.
В туалете сокурсница объяснила и показала ей, как нужно затягиваться сигаретой.
Если всё правильно, то дым, даже когда ты скажешь слово «мама», не будет выходить через рот. Попробуй.
Ощущение от первой сигареты она запомнила навсегда. Это ведь почти как первый поцелуйвсё новое воспринимается как волшебствоновому придаётся значение гораздо большее, нежели уже испытанному ранее.
Она затянулась и сосредоточенно вдохнула дым глубоко-глубоко в лёгкие. На несколько мгновений тело её онемело, оцепенелобудто каждая клеточка в нём зажмуриласьона ощутила лёгкую дрожь, мир качнулся перед глазами и повис Огромный переливающийся шар на тоненькой ниточке. Вау.
В один из дней она, прогуливая пару, бродила по Большому Гостиному Двору и упивалась только что наступившим легким состоянием опьянения, знакомилась с ним, изучала. Это было довольно странно, но она впервые попробовала алкоголь не в компании, а именно одна, просто так, из чистого исследовательского любопытства, ей хотелось внимательно прочувствовать всё от начала до конца, чтобы ничто не отвлекло её от волшебного приключенияи теперь она, как ей казалось, открыла себя иную: по другому текли её мысли, и это было так интересно, глубже и глубже погружаться в зыбкое марево собственного вновь обретенного сознания, извлекать оттуда всё больше необычайного и неожиданного.
Держа в руке початую алюминиевую баночку слабоалкогольного коктейляв конце девяностых-начале двухтысячных повсюду были понатыканы ларьки, где подобные товары беспрепятственно мог приобрести и ребенокона задумчиво брела по длинному переходу Гостиного, скользя нездешне умиротворенным взглядом по витринам с дорогими безделушками.
Её остановил охранник.
Что это вы такое пьете, девушка? спросил он с доброжелательной насмешкой.
Она обернуласьрыженькая, голубоглазая, с молочной кожей и детской округлостью лица. Из-под черной спортивной шапочки возле ушка торчал соломенно-медный завиток.
«Ред Дэвил», ответила она.
А Чёрта! сказал он со смехом, так смотри, очертенеешь же!
Я уже, мне кажется, немного очертенела, ответила она, сверкнув глазами ярко и весело.
На этом разговор оборвался, она пошла дальше, и минуту спустя не помнила уже об этом охраннике; собственные мысли занимали её сейчас гораздо сильнее, чем всё внешнее; словно в шатком одноместном каноэ плыла она по широкой радужной реке собственных ощущений, покачивалась на волнах сиюминутных эмоций
Охранник, принуждённый день-деньской топтаться в галерее Гостиного Двора, от скуки разглядывал людей. И когда она прошла, вся такая свежая, словно мимо пронесли букет весенних цветовчто-то всколыхнулось в нем, встрепенулась душа от прикосновения нежного аромата юностион стоял и смотрел ей вслед.
Мужчины в возрасте нередко увлекаются совсем молоденькими девушками; это оживляет их, льстит их самолюбию, и, пребывая в эйфории, они порой забывают, что встречный интерес к ним со стороны юных особ лишь в очень редких случаях бывает продиктован настоящими чувствами, в определенном смысле он всегда корыстен, этот интерес, почти никогда не замкнутый на конкретном человеке интерес ко всему новому, взрослому, неизведанному, к мудрости и опыту, к тем духовным богатствам, которые может пожилой человек передать молодому, только вступающему в жизньи когда такой интерес исчерпывается, иссякает, и маленькая девочка рядом со зрелым мужчиной «вырастает», как правило, уходят и чувства.
Несколько дней спустя им довелось встретиться снова. У охранника кончилась смена и он зашел в кондитерскую «Метрополь» на другой стороне Садовой улицы.
И она была там. Рассеянно ходила взад-вперёд вдоль витрины с пирожными.
Хотите чего-нибудь? спросил он.
Девушка удивленно вскинулась, взглянула на него, и тут же поспешно замотала головой, будто бы боялась согласиться.
Нет-нет. Я на диете.
Тогда зачем вы здесь? он обрадовался этому маленькому пояснению в конце её фразы, точно крохотному крючочку, к которому можно будет прицепить продолжение разговора.
Я просто смотрю.
Он рассмеялся.
Помирать с голоду возле прилавка со всякой вкуснотищей! Оригинально.
Она взглянула на него с упреком.
Не смейтесь.
У вас прекрасная фигура, зачем-то сказал он, хотя знать этого наверняка не мог, девушка была надежно скрыта от оценивающих взоров под своей серой спортивной курткой свободного покроя и довольно просторными джинсами, по одежке она могла сойти и за мальчугана, вам не нужна диета. Давайте я вам всё-таки что-нибудь куплю.
Купите мне «Рэд Дэвил», сказала она.
Протягивая ей прохладную банку, он вгляделся в её лицо. Никакой косметики. Веснушки на переносиценесколько точек почти исписавшимся оранжевым фломастером. Она смотрела на него снизу вверх. Надо лбом, придавленные резинкой спортивной шапочки, топорщились золотисто-рыжие завитки. Он улыбался снисходительно-нежно, ему было любопытно. Не мог не удивлять резкий контраст между обликом прелестного ангелочка с конфетной коробки и той мрачной решимостью, с которой она дернула алюминиевый ключик банки. Он сразу угадал в ней «домашнюю девочку в большом городе»это лежало на поверхности.
Почему ты не на занятиях? спросил он доброжелательно-журящим тоном.
У нас первой парой матанализ, ответила она, я там всё знаю со школы и мне скучно.
Ты отличница?
Она кивнула.
Понятно.
Улыбка. Чуть грубоватая. Выбритые щёки его были сизы. Удлинённая тёмно-синяя куртка выглядела немного неряшливо. Под ней угадывалась лёгкая, но неприятная мужская полнота.
Пойдем в метро, предложил он.
Зачем?
В метро тепло.
На улице стоял февраль. В тусклом свете поредевших сумерек витрины и окна Садовой отливали перламутром.
Хорошо, сказала она.
Под равномерный оглушающий гул поезда он пытался вести какой-то разговор, но она в тепле сразу опьянела, погрузившись в сладостное отупение, так он и вёз её, словно паук сонную муху, чуть приобняв за талию поверх куртки. Он привез её на Парк Победы, туда, где жил, провел пешком несколько остановок до дома.
По дороге она оживилась, защебетала ему что-то о диетах, о том, что красивая девушка должна быть стройной, как модели в журналах, ещё о чём-то пронзительно наивном, девичьем, он слушал вполуха, ухмылялся и думал своё.
А мне кажется, что пухленькие гораздо симпатичнее, сказал он небрежно, мужики не собаки
Она как будто обиделась. Отвернулась. Он видел только рыжую ленточку завитка, подхваченного ветром.
У тебя есть друг? Парень в смысле?
Она помотала головой.
И тогда он вдруг решился. С жадностью взял её руку, стиснул большой волосатой клешней её маленькую ладошку. Она взглянула на него недоуменно и будто бы чуть брезгливо, но не отстранилась. Так они и пошли дальше. Рука в руке.
Попьем чаю у меня, сказал он, жди здесь, а я пойду посмотрю, дома ли мама, и ушел по снегу, оставив её под навесом автобусной остановки. Почему нельзя попить чаю вместе с мамой, он не объяснил. Она послушно стояла и ждала.
Подъехал троллейбус. Из него на утоптанный пятачок перед стеклянной будочкой остановки потоком хлынул народ. Другие люди столпились у дверей, собираясь заходить.
Она застыла полупьяная, отрешенная, мысли её остановились, словно огромные кучевые облака в безветренный день, зачем-то она долго и внимательно смотрела, как кряхтя поднимает по ступенькам обшарпанную тележку какая-то старуха. Но вдруг её как будто кольнулогде я? что я? зачем я? и в последний момент перед тем, как двери закрылись, она вскочила в троллейбус. И уехала.
По расписанию через сорок минут начиналась пара английского языкапока можно было на неё успеть.
Потом имела место ещё одна встреча. Тоже случайная. Они так и не обменялись телефонными номерами. Но универмаг Гостиный Двор и педагогический университет имени Герцена расположены не слишком далеко друг от друга, и есть всё же, особенно здесь, в Петербурге, туманном городе-лабиринте, какая-то магия человеческих судеб, которая соединяет их в нужный момент.
Она стояла у витрины Calvin Klein Jeans на Садовой. Любовалась манекенами, о чем-то мечтала, грезила, с тонкой блуждающей улыбкой на разрумянившемся личике. Совсем глупая девчонка.
Он вышел покурить под арку внешней галереи Гостиного Двора и, приметив, окликнул её. Помахал через улицу.
Поговорили, деликатно обойдя в разговоре тему её внезапного исчезновения. У него была смена, и потому они условились встретиться около входа в метро через два дня.
Но она заболела. Простудилась. И никуда не пошла.
Однако судьба отчего-то была особенно настойчива в отношении этих двух людей, прямо-таки упряма. Она столкнула их опять.
Как-то после смены он заглянул в кондитерскую «Метрополь». Сам того не замечая, он уже несколько дней подряд обходил места, где она по его соображениям вероятнее всего могла объявитьсяеё места. Чем-то, видать, зацепила его эта пацанковатая девчурка. Когда морозным утром в назначенный час она не пришла на свидание, он ещё долго полировал ботинками утоптанную снежную корку возле метро, до последнего надеясь, курил, чертыхался и ждал.
А сегодня судьба точно решила подразнить его. Возле прилавка с пирожными стояла она. На том же месте, что и в самый первый раз. Он узнал её с одного взгляда. По спортивной куртке, джинсам и рыжему завитку в капюшоне. Ни в какой другой одежде он ни разу её не видел. «Должно быть она приходит сюда каждый день, смекнул он, смотрит на пирожные, но никогда их не покупает. Какая странная малютка.»
Дверь кондитерской постоянно приоткрывалась посетителями, выпуская на волю соблазнительные, пьянящие запахи. В глубине витрины, на полках, не стыдясь своей золотистой наготы, точно красавицы в бане, разместились булки. Она смотрела на них жадным взглядом парнишки, прильнувшего к замочной скважине. Её отражение в безупречно отполированном стекле витрины сейчас было отчетливо видно ему; он мог как следует её рассмотреть: немного осунувшееся склонённое полудетское девическое лицо, тронутое бледностью, словно бликом лунного света.
Из кондитерской вышла девушка в высокой песцовой шапке, обсыпанной бисерными каплями, неся к руках коробку, крест-накрест перетянутую бичевой. С улицы пахнуло февральским холодом. Плавно качнулась тонкая ткань сладких ароматов.
Она всё ещё не видела его. И другие тоже его не видели. Они входили и выходили. Садились за черные металлические столики, покупали длинные эклеры, круглые буше. Пили ароматный кофе. Смеялись и разговаривали. А стареющий охранник стоял и смотрел на девушку у витрины, и во всём облике егов немного вытянутом бритом лице, в узких губах с опущенными уголками, в мягкости поношенной куртки и полнотычувствовалось смутное неизъяснимое страдание. Словно дух, обладающий такой плотью, жалел себя и тихонько плакал.
Он хотел нежности. И, разумеется, не такой, какой довольствуются бродячие кошки и голубиобширной, но обезличенной. Ему нужна была женщина.
Привет, сказал он с робкой укоризной. Он думал, что она просто хотела потешиться над ним и потому не пришла.
Привет, ответила она чуть испуганно, но потом лицо её просияло, вот здорово! А я то расстроилась, что мы потерялись, и теперь никогда не встретимся больше. Я не смогла тогда прийти. У меня была температура.
Он взял девушку за руку. Её прохладная кисть как будто бы сначала хотела выскользнуть, но потом замерла, примирившись. Он по-прежнему не в силах был объяснить себе поведение этого юного женского существа, волею большого Города брошенного в его объятия. Вроде бы она не возражала, шла с ним, говорила, улыбалась, но при этом витала где-то далеко, в своем таинственном мире, он даже начал подумывать, что она страдает какой-либо душевной болезнью, аутизмом, социопатией, или ещё чем-то в таком роде, до того странным казалось ему её безразличное согласие. Но когда он брал её руку, то всегда явственно чувствовал, как она вся словно стынет внутри, точно от соприкосновения с чем-то холодным, неживым.