Так что в один дождливый четверг я решился облегчить душу, поделившись секретом. Моим лучшим другом в школе был один нервный субъект с проницательными глазами, который требовал, чтобы его называли сокращенно, инициалами Джи-Эф, хотя они не имели ничего общего с его настоящим именем. Джи-Эф обладал поэтическим даром, вольнолюбивым духом и отточенным умом. Что до языка, то он у него был настолько острым, что его обладатель сам не раз терпел боль от порезов по неосторожности. Физического сложения он был слабого; стоило ему услышать по радио слово «микроб», пусть даже речь шла об эпидемии в другой части страны, как он уже был уверен, что подхватил заразу. Я однажды сделал для него копию страницы из словаря с определением термина «ипохондрик».
Известно ли тебе, что ты упомянут в словаре Королевской академии? ухмыляясь, спросил я его.
Он перевел взгляд с фотокопии на менявзгляд, способный испепелить на месте.
Попробуй найти на ту же букву другое греческое слово«идиот». Может быть, окажется, что не я один так знаменит, что вошел в словарь.
В тот четверг, в полуденный перерыв, мы с Джи-Эф ускользнули ото всех в сумрачный, пустой актовый зал. Наши шаги по центральному проходу, казалось, были эхом тысяч других шаговпочтительных и тихих шагов долгих поколений воспитанников нашей школы; мы словно пробудили время, копившееся здесь долгие годы, и оно зазвучало. Два луча неяркого серого света падали в тот дождливый день на слегка запыленную сцену. Там, где посветлее, мы и расположились; прямо перед нами уходили в темноту зала ряды пустых кресел. Монотонно бил дождь, и его струи, кривясь, стекали по стеклам.
Ну так говори, что у тебя за тайны такие, потребовал Джи-Эф.
Я молча вынул и протянул ему часы. Джи-Эф поднял бровь и оценивающе взвесил вещь на ладони. Он подержал часы еще некоторое время, потом вернул мне, заинтригованно глядя в глаза.
Что скажешь? спросил я.
Скажу, что это часы, ответил он. А кто такой Герман?
Не имею ни малейшего представления.
Я ему подробно рассказал о своем приключении в заброшенном доме. Джи-Эф слушал мой отчет с характерной для него терпеливой внимательностью ученого, классифицирующего факты. Когда я закончил, он еще некоторое время взвешивал услышанное, прежде чем заговорить.
То есть ты их украл, заключил он наконец.
Вот в этом-то и вопрос, возразил я ему.
Интересно, что бы сказал об этом Герман, парировал он.
Герман, может, уж давно мертв, предположил я с уверенностью, которой не чувствовал.
Джи-Эф потер подбородок.
Я старюсь припомнить, что именно написано в Уголовном кодексе относительно умышленного похищения чужой собственности, в частности часов с посвятительными надписями заметил мой друг.
Ну зачем ты говоришь о предумышленности, взмолился я, все произошло так быстро, я и подумать ни о чем не успел. Когда заметил, что случайно унес часы, было уже поздно что-то делать. На моем месте мог оказаться каждый. Например, ты.
Я на твоем месте получил бы сердечный приступ, уточнил Джи-Эф, человек слова, а не дела. Даже если предположить, что я повелся бы на провокацию люцифероподобного котяры и поперся в этот старый особняк. Так. А теперь поразмыслим над данным казусом и над тем, что именно может из него проистечь.
Несколько минут мы сидели в молчании, слушая, как дождь стучит в окна.
Ну что ж, сказал Джи-Эф, сделанного не воротишь. Ты ведь не собираешься туда возвращаться? Или как?
Я улыбнулся.
Одинни за что.
Глаза моего друга округлились до размера чайных блюдец.
Даже не думай!
В тот же вечер после занятий мы с Джи-Эф выскользнули мимо кухни через боковую дверь и вскоре уже шли по той тихой кривой улочке, что вела к таинственному особняку. Неровная старая брусчатка у нас под ногами была покрыта лужами и опавшей листвой. Небо опять угрожало дождем. Джи-Эф, еще бледнее, чем обычно, был не в своей тарелке. От мысли, что мы идем туда, где прошлое захватило себе часть территории и властвует безраздельно, у него захватывало дух и леденело в животе. Тишина вокруг нас была просто оглушительной.
А не повернуть ли нам назад, пробормотал он, отступая на несколько шагов, хорошенького понемножку.
Ну, не трусь, мокрая ты курица!
Как часто мы недооцениваем кур! Возьмем яйца
Неожиданно в воздухе поплыл заливистый звон бубенчика. Джи-Эф резко замолк. На нас глядели желтые глаза кота. Зверюга зашипел, как змея, выпустил когти, шерсть на загривке встала у него дыбом, а разверстая пасть продемонстрировала те самые клыки, что не так давно покончили с воробьем. Далекая молния осветила небо, дрожащий свет отразился в лужах. Мы переглянулись.
Через пятнадцать минут мы уже чинно сидели на скамье у пруда на территории школы. Часы лежали у меня в кармане пиджака. Тяжелые, как никогда.
Так закончилась неделя, и вот наступило утро субботы. Я проснулся незадолго до рассвета со смутным воспоминанием о голосе, который пел мне из старого граммофона. За окном среди ночных теней просыпалась Барселона, поблескивая стеклом и металлом в пурпурных лучах рассвета. Я вскочил с кровати и нашел проклятые часы, которые так успешно отравляли мне жизнь все последние дни. Я глядел на них. Они глядели на меня. Наконец я почувствовал решимость, которая дается только переживанием настоящего абсурда, и составил план выхода из тупиковой ситуации. Часы должны быть возвращены.
В тишине я оделся и на цыпочках прошел по темному коридору четвертого этажа. До десяти-одиннадцати часов утра моего отсутствия никто не заметит. К тому времени я надеялся вернуться в интернат.
Пустынные улицы заливал тот странный, тусклый пурпурный свет, который окутывает Барселону перед осенним рассветом. Я спустился по улице Маргенат, вокруг просыпался район Сарья. Низкие тучи плыли над его крышами, окрашиваясь первым золотом низкого солнца. Фасады дальних домов на улицах тонули в тающем тумане и летящих по воздуху листьях.
Я быстро нашел нужную мне улицу и остановился на минуту, вновь пораженный удивительной тишиной и абсолютным покоем, которые всегда царили в этом всеми забытом уголке города. Жизнь остановилась тут, подобно часам, лежавшим у меня в кармане.
Стоило мне так подумать, как у меня за спиной раздалось шуршание шин, я оглянулся и застыл с блаженной улыбкой. Мне предстало видение.
3
Из тумана медленно выехал велосипед. На нем спускалась по улице вниз, направляясь прямо ко мне, девушка в белом. Солнечные лучи просвечивали насквозь легкий хлопок, позволяя угадывать под ним ее безупречное тело. Длинные, очень светлые волосы вились вокруг лица, наполовину закрывая его. Я застыл, уставившись на то, как она сходит с велосипеда в паре метров от меня, словно идиот, пораженный внезапным параличом. Не то глазами, не то в воображении я отчетливо видел целиком ее стройные ноги, потянувшиеся к земле в момент остановки велосипеда. Мой восхищенной взгляд скользил вверх по ее белым одеждам, в которых она, сияя в солнечных случах, словно сошла с картины Сорольи, к ее лицу, и, наконец, утонул в ее глазах потрясающего светло-серого цвета. Они же глядели на меня саркастически. Непрерывно улыбаясь, я предстал перед ней в самом идиотском виде, какого только можно было пожелать.
А, так это ты похититель часов? сказала девушка тоном, полностью соответствовавшим ее улыбке.
Она была моего возраста, может, годом старше. Я не умел определять возраст женщин, умение это трудно; наука оно или искусство, не знаю, но в любом случае не дается тренировкой.
Ты живешь здесь? пробормотал я, показывая на калитку.
Она едва кивнула в ответ. Ее удивительные глаза прожигали меня с такой яростью, что на меня нашел столбняк, и лишь через два часа я понял, что полностью пропал, что видел самое ослепительное проявление красоты в моей жизни, как прошлой, так и будущей, аминь.
А ты-то кто такой, чтобы задавать мне вопросы?
Предположим, что я похититель часов, начал я свою импровизацию. Меня зовут Оскар. Оскар Драй. Я пришел их вернуть.
Не давая времени ответить, я вынул из кармана и протянул ей часы. Девушка глядела на них несколько секунд, перед тем как взять в рукируки такие белые, что напомнили мне о снеге. На безымянном пальце блестело золотое кольцо.
Они уже были разбиты, когда я их взял, объяснял я.
Они разбились пятнадцать лет назад, пробормотала она, не поднимая глаз.
Когда же наконец красавица обратила на меня взгляд, он был оценивающим, словно она покупала мебель или домашнюю утварь. Что-то в ее поведении говорило, что она не принимает мою версию, а именно, что я вор; возможно, я был каталогизирован по рубрике кретинов безвредных или же дураков обыкновенных. Чему немало способствовала моя сияющая блаженной улыбкой физиономия. Приподняв брови, девушка загадочно улыбнулась и протянула часы мне назад.
Ты их взял, тебе их и возвращать хозяину.
Но
Часы не мои, объяснила девушка. Они принадлежат Герману.
При имени «Герман» я вдруг словно воочию увидел пугающе огромный силуэт с ореолом белых волос вокруг головы, от которого я бежал несколько дней назад.
Какому Герману?
Германэто мой отец.
А ты кто?
А я его дочь.
Я имел в виду, как тебя зовут?
Я прекрасно поняла, что ты имел ввиду, отрезала девушка.
С этими словами она снова села на велосипед и въехала в кованые ворота особняка. До того как она исчезла из виду в зарослях сада, я успел заметить, что она обернулась на меняглаза ее откровенно смеялись. Я вздохнул и пошел вслед. Старый особняк был на месте. Кот на ходу взглянул на меня с таким пренебрежением, что мне захотелось стать доберманом.
Облитый презрением кота, я не без труда пересек сад, уворачиваясь от цепких колючих веток, и достиг фонтана с херувимами, к бортику которого был прислонен велосипед; его хозяйка разгружала корзину, висевшую на руле. Запахло свежевыпеченным хлебом. Потом девушка вынула бутылку молока и встала на колени, чтобы наполнить миску, стоявшую тут же на земле. Кот пулей примчался неизвестно откуда, чуя завтрак. Было ясно, что исполняется ежедневный ритуал кормления.
Я-то думал, твой кот питается только беззащитными птенчиками, сказал я.
Он охотится на них, но не ест. Это у котов инстинкт, они должны охотиться и защищать свою территорию, объяснила она мне терпеливо, как ребенку. А вот что он любит, так это молоко. Любишь молочко, Кафка?
Пушистое воплощение кафкианского абсурда облизало хозяйке пальцы в знак согласия. Девушка нежно улыбалась коту, поглаживая ему спинку. Когда она потянулась к животному, под одеждой вновь проступило тренированное, крепкое тело. Она подняла на меня глаза как раз в тот момент, когда я пялился на нее, беспомощно облизывая губы.
Ты сам как позавтракал? спросила она меня.
Я отрицательно покачал головой.
Стало быть, ты голоден. Дурачки вообще всегда голодны, бросила она. Пошли, накормлю. Объяснять Герману, почему ты решил стащить его часы, лучше на сытый желудок.
Столовой служила большая зала в глубине дома. Неожиданно перепавший мне завтрак состоял из круассанов, которые дочь Германа купила в булочной Фойш на Пласа Сарья, и огромной чашки кофе с молоком. Налив ее мне, она села напротив и стала смотреть, как я бодро уничтожаю яства. Так она смотрела бы на голодающего нищего, которого решила накормить: со смесью любопытства, жалости и отвращения. Сама она не притронулась к еде.
Я тебя тут как-то видела, заметила она, не спуская с меня глаз. Тебя и этого маленького паренька с вечно испуганным видом. Вы много раз проходили вот тут, за домом, наверное, возвращались в интернат. А иногда ты бродил тут один, и видно было, что тебе все равно, куда податься и чем заняться. Скажем, подложить под эти трущобы хорошую бомбу
Только я хотел сказать в ответ что-нибудь остроумное, как на стол легла тень, огромная и черная, как пролитая тушь. Моя хозяйка подняла глаза и улыбнулась. Я застыл с круассаном во рту и сердцем в пятках.
У нас гости, забавляясь, возвестила девушка. Папа, позволь тебе представить: Оскар Драй, похититель часов. Оскар, это Герман, мой отец.
Я с трудом проглотил кусок и медленно встал. Передо мной уходила прямо к потолку гигантская человеческая фигура. Я заметил костюм из тонкой шерсти, жилет и галстук. Красиво зачесанные назад седые волосы падали на плечи. На угловатом, тонком лице седые усы контрастировали с темными, грустными глазами. Удивительнее всего были руки: белые руки ангела с пальцами очень белыми и очень, очень длинными. Герман.
Я не вор, сеньор нервно начал я. Я сейчас все объясню. Я решился пройти внутрь дома, потому что был уверен, что он необитаем. А потом, когда вошел в сад, услышал ту музыку, в общем, ну в общем, я зашел и увидел часы. Я совсем не собирался их воровать, клянусь, просто когда я увидел я испугался и побежал, а часы остались в руке, а когда я это заметил, я был уже далеко. Не знаю, понятно ли я объяснил
Девушка коварно улыбалась. Глаза Германа смотрели на меня, темные, непроницаемые глаза. Я, порывшись в кармане, протянул ему часы, уверенный, что сейчас последуют крики, обвинения, угрозы вызвать полицию, военный патруль и представителей ювенальной юстиции.
Я вам верю, мягко промолвил он, беря часы и садясь с нами за стол.
Голос у него был негромкий, приятный. Дочь подала ему тот же завтрак, что и мнекруассаны и кофе с молоком. На ходу она поцеловала его в лоб, а Герман ее обнял. Я наблюдал эту сцену в ясном свете осеннего утра, разгоравшегося за огромными окнами столовой. Лицо Германа, которого я вообразил себе едва ли не людоедом, оказалось тонким и несколько болезненным. Он любезно улыбался мне, поднося ко рту чашку с кофе, и я понял, что отца и дочь связывает глубочайшая любовь, которой не нужны ни слова, ни жесты. Лишь молчание и взгляды очерчивали вокруг них зачарованный круг в этом старинном особняке в конце тихой позабытой всеми улочки. Они жили здесь друг для друга, повернувшись спиной к миру.
Герман закончил завтракать и тепло поблагодарил меня за то, что я побеспокоился и принес назад часы. Его любезность заставила меня с новой силой почувствовать свою вину.
Что ж, Оскар, сказал он усталым, как мне показалось, голосом. Очень приятно было с вами познакомиться. Будем рады видеть вас снова.
Мне было неловко, что он меня называет на «вы». Что-то было в нем еще живо от прошлого, от тех времен, когда его волосы и глаза блестели, а особняк на забытой улочке был остановкой на маршруте между Сарья и царствием небесным. Он пожал мне руку и исчез в бесконечном лабиринте своего дома. Я глядел, как он уходит по коридору, слегка прихрамывая. Дочь тоже смотрела ему вслед, и во взгляде ее я увидел тщательно скрываемую грусть.
Герман не совсем здоров, пробормотала она. Быстро устает.
И сразу же прогнала с лица меланхолию.
Съешь еще что-нибудь?
Мне уже пора, заторопился я, боясь, что мое желание под любым предлогом остаться здесь с нею возьмет верх. Мне, наверное, надо идти.
Она не удерживала меня и вышла со мною в сад. Солнце разогнало туман. Осень раскрасила деревья, отдавая предпочтение тону красной меди. Мы двинулись к воротам; Кафка мурлыкал, пригревшись на солнышке. Дойдя до ворот, девушка пропустила меня вперед, отступив на шаг в глубину своих владений. Мы молча глядели друг на друга. Она протянула мне рукуя ее пожал и почувствовал, как под нежной кожей мягко бьется пульс.
Спасибо. И простите еще раз за
Не стоит извинений.
Я пожал плечами.
Ну что ж
Я направился вниз по улочке, и с каждым шагом магия старого дома удалялась, затихала, и вот уже почти не действовала на меня. Вдруг за спиной раздался возглас.
Оскар!
Я обернулся. Она стояла у кованых ворот, у ног ее вальяжно сидел Кафка.
Почему ты зашел в дом в тот вечер?
Я молча смотрел себе под ноги, словно ответ был написан на мостовой.
Не знаю, наконец выдавил я. Тут есть какая-то тайна
Девушка непонятно улыбнулась.
А ты любишь тайны?
Я кивнул. Если бы она спросила, люблю ли я мышьяк, я бы тоже кивнул.
А скажи, ты завтра утром сильно занят?
Все так же молча я отрицательно затряс головой. Был я занят или не быля бы нашел способ улизнуть. Как вор я, может, не проблистал, зато как лжец достиг высот артистического мастерства.
Тогда я тебя завтра в девять здесь жду, промолвила девушка и пошла в глубину осеннего сада.
Подожди!
Она оглянулась.
Ты не сказала, как тебя зовут!
Марина. До завтра!
Я поднял руку в знак прощания. Но она уже исчезла из виду. Напрасно я ждал, чтобы Марина оглянулась еще раз. Солнце уже полностью поднялось, и я решил, что время близко к полудню. Поняв, что Марина не вернется, я пошел назад в интернат. Старые стены, окна, ворота района Сарья заговорщически мне улыбались. Эхо моих шагов бралось неизвестно откуда: я мог бы поклясться, что парю не меньше чем в двадцати сантиметрах над землей.