Так незаметно для меня самого жизнь Марины и Германа стала и моей жизнью. Моими стали воспоминания, витавшие в сумраке дома, да и сам дом тоже. Я понял, что Марина не ходит в школу, чтобы никогда не оставлять одного больного отца. Герман, по ее словам, уже научил ее читать, писать и думать.
Кому нужны арифметики, геометрии и тригонометрии этого мира, если человек так и не научился думать сам? оправдывалась Марина. А вот думать-то как раз ни в одной школе не учат. В программах этого нет.
Герман открыл Марине мир живописи и прочего искусства, обучил истории и началам наук. Огромная библиотека их дома стала ее вселенной. Каждая книга открывала дверь все в новые и новые миры, вела к новым идеям. Однажды погожим октябрьским вечером мы с Мариной сидели на подоконнике верхнего этажа в их доме и любовались далекими огнями Тибидабо. Марина призналась мне, что мечтает стать писательницей. У нее был целый портфель рукописей сказок, историй, рассказов, которые она, как оказалось, писала с девяти лет. Я попросил почитатьона взглянула на меня как на сумасшедшего и наотрез отказалась. «Это, должно быть, как с шахматами, робко подумал я. Пройдет время, освоюсь».
Я часто наблюдал Германа и Марину вдвоем, когда они чувствовали себя свободночитая, перешучиваясь над шахматной доской голова к голове. Их связывало что-то очень прочное, они были в их собственном волшебном мире, куда не было доступа простым смертным, и порой я боялся разрушить чары своим присутствием. Возвращаясь в интернат, я чувствовал себя счастливейшим человеком в городе, потому что был допущен к границам их зачарованного мира.
Не задаваясь вопросом о причинах, я хранил нашу дружбу в тайне. Жил, не говоря о них ни слова никому, даже верному Джи-Эф. За несколько недель Марина и Герман стали моим секретным убежищем, моим тайным и, сказать по правде, единственным миром, в котором я был согласен жить. Припоминаю один случай: Герман рано ушел отдыхать, простившись с нами с той утонченной учтивостью, которую люди забыли в первой половине двадцатого века. Я остался наедине с Мариной в портретной галерее. Загадочно улыбнувшись, она призналась, что пишет обо мне. Работает надо мной, как она выразилась. Меня чуть не парализовало от страха.
Надо мной? В каком смысле?
Ну, не в том смысле, чтоб зависать над твоей головой
До такой степени простодушия я еще не дошел
Я имею в виду, что пишу о тебе. Создаю образ.
Марина, кажется, наслаждалась тем, как нервно я отреагировал.
А что? вызывающе спросила она. Ты не считаешь себя достойным объектом внимания? Так низко себя ставишь?
На этот вопрос у меня ответа не было. И я решил перехватить инициативу, вспомнив уроки Германа по шахматной тактике: когда противник неожиданно берет тебя за нежное место, презри боль и с воплем кидайся в контратаку.
Что ж, заявил я, у тебя только один выход: познакомить меня с текстом.
Марина задумчиво выгнула бровь.
Знать, что пишут обо мнемое несомненное право, настаивал я.
Тебе не понравится.
Как знать.
Я это обдумаю.
Я подожду.
Холод рухнул на Барселону в своем обычном стиле, а именно, как метеоритная атака. За несколько часов столбики всех термометров города уткнулись в ноль, съежившись, как продрогшие зверьки. Из шкафов на смену легким габардиновым плащам стройными рядами выдвинулись тысячи толстых зимних пальто. Серое небо стального оттенка отлично гармонировало с ветром, кусающим щеки и уши. Герман и Марина удивили меня, неожиданно подарив шерстяную шапочку, с виду стоившую очень дорого.
Надевайте, друг мой Оскар, увещевал меня Герман. Мысльсамое дорогое на свете, а носитель мыслимозг, так что защищайте голову от простуды.
В середине ноября Марина сказала, что они с Германом должны съездить в Мадрид на неделю. Германа обещал принять один очень выдающийся врач из Ла-Паса, который разработал новейшую методику лечения его болезни, в Европе пока неизвестную.
Говорят, он просто чудеса творит неуверенно сказала Марина.
Мысль о том, что придется провести без них целую неделю, легла на душу не то что камнеммогильной плитой. Напрасно я пытался скрыть огорчение. Марина видела меня насквозь. Она накрыла своей ладонью мою.
Да ладно, это же всего одна неделя. Мы скоро вернемся и снова будем вместе.
Я кивнул, не находя утешения.
Мы с Германом подумали, не присмотришь ли ты в это время за Кафкой, ну и вообще за домом осторожно сказала Марина.
Господи, разумеется. Все что угодно.
Она расцвела улыбкой, потом пробормотала:
Вот бы этот доктор на самом деле помог.
Марина подняла на меня глаза, и в их долгом взгляде, в их тихом пепельно-сером сиянии я прочел такую печаль, что совсем растерялся.
Да, хорошо бы это помогло.
Поезд на Мадрид уходил с Французского вокзала в девять утра. Я сбежал из интерната на рассвете. На все свои отложенные деньги нанял такси, чтобы отвезти Германа и Марину на вокзал. Утро того ноябрьского понедельника было сине-сумеречным, только на востоке горела янтарная полоска зари. Мы ехали молча. Счетчик старого «Фиата» щелкал, как метроном.
Оскар, друг мой вы не должны были так тратиться на нас, тихо выговаривал мне Герман.
Да какие там траты, отнекивался я, не замерзать же насмерть на этом ветру, правда?