Р....УПЫРЬ НА ФУРШТАТСКОЙ УЛИЦЕ
(Быль XIX столетия)
На одном из многолюдных петербургских публичных балов, я встретил, к величайшему моему удивлению, давнишнего моего знакомого и приятеля штаб-лекаря Ивана Петровича Т.
Иван Петрович человек вполне достойный уважения. Беспредельное человеколюбие, непоколебимое терпение и пламенная любовь к медицинской науке, которую он величает, когда находится в веселом расположении духа, изящным искусствомотличительные его качества. В продолжении десятимесячной осады Севастополя, он ни на минуту не покидал перевязочных пунктов, утверждая, что «разного рода бывают обстоятельства даже при самой простой ампутации и что медик не имеет права упускать ни единого случая, дающего повод к наблюдениям». Зная весьма хорошо, что Иван Петрович дорого ценит каждую минуту жизни, я, признаюсь, весьма удивился присутствию его на бале.
Где это вы пропадали после Крымской кампании? спросил я, дружески пожимая ему руку.
Делишки все справлял, не управишься разом. У меня, батюшка, такой каталог ампутаций составился, что хоть в любую библиотеку. К тому же по пути знакомых много поразвелосьтам без руки, тут без ноги, все добрые приятели, знаете, вот я и позамешкался.
Я вижу, что любовь ваша к науке не охладела
К искусству, почтеннейший, к изящному искусству медицины. Какоеохладела! пуще разгорелась от усиленной практики.
Ну, а каким чудом вы на бал попали? спросил я, улыбаясь и осматривая довольно невежливо вовсе не бальную турнюру почтенного моего приятеля.
Вот это уж подлинно ребячество, отвечал Иван Петрович, несколько сконфузясь. Захотелось испробовать, какое впечатление произведут на меня здешний блеск, шум, тары-бары и увеселительная музыка после нашего адского огня, трескотни и всех осадных удовольствий. Не поверите? прошлое показалось просто сон! Не верится, чтобы такие ужасы могли быть наяву. Чудно устроен, как подумаешь, человеческий sensorium! Иной раз запах какого-нибудь цветка так глубоко заляжет в памяти, что его оттуда и штыком не выжмешь, а другой раз самые ужасные происшествияпромчатся в воспоминании, как китайские тени. Впрочем, на бал-то я не даром прокатился; на ловца зверь бежит, как гласит пословица. Пойдемте-ка, я вам чудный субъект покажу. Такого великолепного «Сhlorosis» мне еще не случалось потрафить в продолжение долголетней практики.
Иван Петрович взял меня под руку и провел на другой конец залы; там, в группе молодых, свежих, румяных девушек он указал мне на предмет его удивления. И действительно, было чему подивиться! Вообразите себе девушку, как бы поднятую неизвестно по какой причине из гроба и выставленную напоказ, в бальном платье и с цветами на голове. Лоб, щеки, губы, обнаженные плечи, все это было покрыто смертною бледностью, без малейшего признака жизненности. Правильные черты лица казались высеченными из белого мрамора и светло-голубые, почти белые и потухшие глаза довершали иллюзию. Возле призрачной девушки сидела дородная, краснощекая барыня; вопиющий контраст цветущего здоровья и самых явных признаков разрушения.
Что это такое? спросил я Ивана Петровича, невольно сделав гримасу.
«Сhlorosis»! почтеннейший, великолепнейший chlorosis в полном развитии.
Зачем же возят на бал эту девушку?
Это не мое дело, отвечал Иван Петрович, жадно всматриваясь в любопытный субъект;а вот хотелось бы попробовать над ней электромагнитный аппарат, с присоединением железной окиси Ну, да это до вас не касается. А как вы думаете? смешно будет, если я предложу свои услуги?
Я улыбнулся.
Что и говорить? продолжал, оживляясь, Иван Петрович, разумеется, смешно! Однако ж, как-нибудь да распознаю, уж доберусь до барышни! Вот не приди мне давеча в головустранная мысль сравнить бальные впечатления с севастопольскими, я не увидел бы любопытного субъекта. Следовательно, я действовал бессознательно, под влиянием вдохновения, а где есть вдохновение, там непременно возникает изящное искусство. Я говорю это в подтверждение известной вам мысли, почтеннейший!.. и Иван Петрович добродушно засмеялся.
Между тем, бал был в полном разгаре, множество прелестных девушек порхало в мазурке, точно разноцветные бабочки, во всю длину залы. Огромный, сплошной круг в сто пятьдесят пар занимал всю окружность наподобие гигантской гирлянды, сплетенной без разбора, потому что тут самые враждебные цвета, розовый и красный, голубой и зеленый и так далее приходились сплошь да рядом. Увлекательные танцы, упоительная музыка и не менее упоительный женский говор, разнообразие щегольских нарядов, блистательное освещение, все это придавало общей картине очаровательный вид. Но вот чудо! девица-призрак нашла себе отважного кавалера и отплясывала также мазурку, не утрачивая на единый гран, по выражению Ивана Петровича, мертвенно-мраморной своей бледности.
Чудак мой приятель не спускал с нее глаз, хотя я всячески старался отвлечь его вниманиебеспрестанно указывая на прелестнейшие и животрепещущие плечики, ротики, глазки, ножки и проч. и проч.
Наконец, упорство его мне надоело и я предоставил ему восхищаться сколько душе угоднопатологическою его находкою. В толпе, хлынувшей по всем направлениям по окончании мазурки, я потерял из виду и любознательного медика и страшный предмет его наблюдений.
С следующего дня я стал сбираться навестить старинного своего приятеля; но собирался, как водится, на петербургский манер, т. е. откладывая со дня на день, и так как Иван Петрович шел по одной стезе, а я совершенно по противоположной тропинке, то мы могли бы прожить весь свой век в одном и том же городе и никогда не встретиться. Однако же, месяц спустя, мне посчастливилось и я однажды, на повороте какой-то улицы, столкнулся почти нос с носом с Иваном Петровичем.
Вот славно! проговорил он, отступая шаг назад, гора с горой не встретится! Хорош же вы гусь! У меня занятий с три коробаа вы-то что поделываете? Не грешно ли вам, что не навестите?
Разумеется, грешно и стыдно, почтеннейший Иван Петрович, но, во-первых, вы мне не дали вашего адреса, а во-вторых не слишком ли вы уж заняты, прибавил я с лукавою улыбкою, патологическою вашею девицею?
Добродушное лицо Ивана Петровича вдруг приняло какое-то особенно грустное выражение.
Да, да, да, теперь вспомнил, проговорил он, озираясь, ведь вы присутствовали при первой нашей встрече. Ну! это, любезнейший, целая курьезная история или, пожалуй, страшное, казусное дело, рассказывать его на перекрестках не приходится. К тому мне некогда, я спешу на ампутацию, стариной тряхнуть захотелось;а вот заходите ко мне ужо, часу в девятом, я вам кой-что порасскажу. Есть над чем призадуматься.
Слова Ивана Петровича возбудили до крайности мое любопытство, я знал, что он человек вовсе не романтический и не станет терять времени над какими-нибудь бреднями и пустяками. Вот почему, не дождавшись даже назначенного срока, я отправился, вскоре после обеда, отыскивать по указанию квартиру Ивана Петровича. Отыскать вечером, в Петербурге, квартиру небогатого холостяка, вовсе не безделица; однако ж мне на этот раз посчастливилось. Во-первых, я попал как раз на то крыльцо, на которое следовало; ощупью взошел до четвертого этажа; наудачу толкнулся в дверь по левую руку и очутился в кухне Ивана Петровича. «Тут ли вход?»спросил я у денщика, отворившего мне дверь. «Тут, батюшка, тут, отвечал старик, снимая с меня шубу, только извольте поосторожнее около плиты-то»
Тьфу ты пропасть!! подумал я, родятся же на свет Божий бестолковые архитекторы!
Чувство досады еще более увеличилось, когда я увидел, что жилые комнаты светлы, достаточно просторны и высоки, словом, как быть следует.
Я застал Ивана Петровича в старом пальто, застегнутом как-то наискось, без галстуха и без других необходимых принадлежностейвпрочем, на ногах у него были дамские туфли, обитые беличьим мехом под горностай.
Иван Петрович сидел спиною к дверям, за большим столом, отягощенным донельзя бумагами, брошюрами, инструментами, трубками, сигарами и пр. и пр. В то время, как я входил в комнату, Иван Петрович погружен был в созерцание какого-то окровавленного, черного, губчатого предмета, бережно положенного на чистую фаянсовую тарелку. По этому случаю Иван Петрович вооружил даже свой коротенький, жирный нос очками, увеличительного, вероятно, свойства. Это бы еще ничего. Но вот что для меня вовсе непонятно: как мог Иван Петрович, делая наблюдения над этой отвратительной мертвечиной, прихлебывать из стакана чай, да еще закусывать баранками! решительно непонятно!
Иван Петрович принял меня, разумеется, весьма ласковои тотчас угостил своей диковинкой.
Как вы думаете, что это такое? спросил он, надевая снова очки.
Право, не знаю! отвечал я, отворачиваясь и зажимая нос.
Всего только одна фаланга указательного пальца, произнес Иван Петрович. Но что за чудо, какая игра природы? губчатый, огромный, грибовидный нарост на живом существе. Развитие жизни растительной наперекор жизни органической.
Только тут Иван Петрович заметил, вероятно, кислую мою физиономию, потому что он поспешно прикрыл рукою свое грибовидное сокровище. «Виноват, почтеннейший, виноват», проговорил он, унося тарелку в другую комнату, «все забываю, вы не из нашей братии»
Artista del bisturi,прибавил он, смеясь.
Пока Иван Петрович нянчился с своей мертвечиной, я, рассматривая кафарниумовидный стол, обратил внимание на небольшую шеренгу аккуратно выставленных книжек, противно обычаям прочих товарищей, валявшихся как попало. Книги, выставленные аккуратно, оказались все без изъятия «психиатрического» содержания.
Иван Петрович, заметив, что я рассматриваю заглавия книг, провел ласково рукою по их корешкам, прибавив, неизвестно почему:
Вот канашки-то! я вам скажу, уж мое почтение!
Но тут большею частью французские сочинения, заметил я с двусмысленною улыбкою.
Нет, есть также два русских сочинения впрочем, продолжал он, как бы отвечая на мою улыбку, в психиатрии первенство по всем правам принадлежит французским медикам. Пинель (Pinell) первый вступился за несчастных, одержимых страшным недугом помешательства. До того времени их держали прикованными к стене, без всякой классификации, без различия пола и возраста. Страх забирает при одной мысли, от каких ужасных бедствий Пинель избавил значительную, немаловажную часть страждущего человечества. Да скажите мне на милость, продолжал Иван Петрович, постепенно воодушевляясь, что это у вас вышла нынче за мода, хаить и порочить французских писателей и ученых. Вишь, говорят: народ ветреный, не художественный!
Полноте, господа! Народ сам по себеа писатели сами по себе! Голова всегда выше туловища. От того, что Гоголь родился в Малороссии, из этого не следует, что все малороссы должны быть Гоголями! Странные бывают у нас, можно сказать, повальные умственные болезни.
Оттого, что некоторым не нравятся рассказы Дюматак и пиши пропало. Все французы, вишь, болтуны и вертопрахи! Вот как? И Декарт, родоначальник аналитического мышления, и Condillac, и Condorcet, и Dallembert, и Diderot, и Voltaire все это такcomment vous portez vous! Полноте, пожалуйста! да по медицинской части у французов, от Ambroise Pare до Bichat и Шомеля можно насчитать сотни светильников;точно так же и в химии, в истории, и пр. и пр. Образумьтесь же, господа, ради Бога: посбавьте с себя спеси. Нет слова, и у нас были, есть и будут люди с талантами и познаниями, люди вполне достойные, только если кто-либо из них вздумал бы дать поручение на том свете, «кланяться нашим», то признайтесь, что тот, кто исполнит поручение, не накостыляет себе шеи. Что ж? и тут беда не велика! Молодость не порок; дойдет и до нас очередь, разумом разводитьдругих учить и тысячами считать писателей и ученых, а теперь не худо бы поскромней! Так небось, нет! все норовят петушком! Соберутся умницы наши, да друг другу и ну в пояс кланяться: «Почтеннейший Фома Фомич, ты-де семи пядей мудрец во лбу;» а тот отвечает: «Ох-ма! Акакий Иванович, про вашу премудрость вся, мол, Эвропия ведает». Вот так-то и потешаются! А какой Эвропия ведаетей еще не до наших умников. Вот, например, хоть я, человек я простой, по-иностранному тары-бары вести не умею, но понял, что мне следует выучиться читать и уразуметь на языках иностранных и признаюсь смело, откровенно, и не краснея, что многого бы не досчитался, если бы остался только при познании одного родного языка
Тут я прервал речь Ивана Петровича.
Позвольте, однако же, это вовсе ко мне не относится.
А вот это и худо, продолжал Иван Петрович, взошедший в совершенный азарт, в деле общественном все до всех должно касаться. Отвиливать или отнекиваться не следует. Помогай как знаешь: кто словом, кто делом, а кто одним понуканьеми такие нужны. Когда каждый будет в действии, авось дело и пойдет вперед, а теперь только кичимся, похваляемся, а проку еще не много. Вот еще в моду пошловзывать к правде, выкликать ее наружу! Правда не сразу дается! Прежде, чем о штукатурке говорить, выведи фундамент, прочное основание положинельзя же с крыши начинать? Снизу-то, пожалуй, и не напустит правдыа такой, что тошно станет; а сверху правда не соскочитстара штука, охота себе шею сломать! На правдуесть кошечка, это гласное разбирательство за клеветувот эта так и с чердака ее, пожалуй, добудет. А теперь нет поощрения! Будь ты Кузьма бессребреник, али Иуда предатель, все равно, клевета безнаказанно взвалит тебе на плечи какую хочешь небылицу
Тут Иван Петрович вдруг круто остановился, как строптивый конь, упираясь четырьмя ногами в землю.
Attandez-с,продолжал он после минутного молчания;рысачок закусил удила, не на ту дорогу попал. Этак мы, пожалуй, и весь вечер проплутаем и не доберемся до казусного дела.
Тут я прервал его.
Позвольте прежде попросить у вас пояснений насчет психиатрической шеренги, сказал я, указывая на книги.
Они прикосновенны к делу, отвечал, насупившись, почтенный медик. Много тут полезных и глубоких изысканий; много тут добросовестных трудов, говорил Иван Петрович, указывая на книги, хитро придумал Эсквироль для каждого вида болезни особое название; но что такое, в сущности, страшный недуг помешательства? где он зарождается? отчего он имеет свойство поражать иногда только одну, отдельную группу мозговых отправлений, оставляя разум по прочим отправлениям в совершенно нормальном состоянии? Все это тайна, глубокая, непроницаемая тайна!! Однако ж, вы не диссертации пришли слушать Фокашкот препочтеннейший! воскликнул Иван Петрович, снабди-ка нас горяченьким.
Старик Фока немедленно явился с стаканами горячего чаю; мы закурили сигары; я расположился на диван; Иван Петрович сел против меня по-наполеоновски (верхом на стул) и начал свое повествование:
Тем часом, как вы предательски отретировались, оставив меня на произвол собственным моим силам, я решился сделать ближайшую рекогносцировку; посредством искусного маневра, я очутился как раз подле стула дородной, краснощекой барыни, помните, которая вас поразила как вопиющий контраст, и вскоре я узнал из разговоров с ее соседкою, что предмет моих наблюдений ни менее, ни более как родное ее детище! Я ушам своим не верил! И тип другой, и кровь другая то есть ни малейшего признака какого-либо сходства! Вот я стою и все думаю, как бы мне познакомиться с матушкой, пока дочка танцует мазурку. Вдруг, чувствую, что кто-то меня сильно толкнул, наступил мне на ногу, и вдобавок зацепил саблею. Я быстро обернулся с самыми неприязненными намерениями, но тотчас же пришел в умиление, узнав в виновнике бывшего моего полкового командира Карла Карловича Б, с которым мы не видались лет пятнадцать, коли не более. Карл Карлович, который никогда и ни перед кем не извинялся, даже если бы ему случилось наткнуться на королеву великобританскую, отступил уже два шага и, подобрав саблю и покручивая ус, ожидал моих упреков; но тотчас же и его лицо прояснилось и он дружески протянул мне обе руки.
Ба, ба, ба! Иван Петрович! вот сюрприз самый неожиданнейший! самый наиприятнейший! Неслыханно рад! и как это вы сюда попадали?
Я также рад был встрече, потому что Карл Карлович действительно был и есть благороднейший человек, хотя и слыл всегда за ежового командира, по случаю чересчур немецкой аккуратности.
Погодите немного, Иван Петрович, я только скажу пару слов моей Авдотье Федотовне
Да ее не видать здесь, заметил я.
Как нет здесь, сказал, улыбаясь, Карл Карлович, я к ней и пробирался, когда вас толкнул.