Агент госбезопасности. Я точно знал, что это он.
Хастрман по-прежнему глядел на чайку.
Я предложил:
Может, пойдем, пан?
Он вроде бы понял, еще раз глубоко вдохнул, поднялся, и секунду спустя мы уже брели вдоль берега.
Однако вскоре он замедлил шаг и остановился.
Вам надо присесть? поинтересовался я.
За нами следят?
Я рискнул оглянуться, но никого не увидел ни на ближайшем мосту, ни на лестницах, ни на острове.
Не знаю, не уверен.
Хастрман уставился на мою руку, на кольцо.
Тут есть монастырь, пан, в Нове Месте. Эмаузы. Он произнес это слово очень резко и ткнул пальцем куда-то южнее Народного Театра. Это костелцерковьместо встречи.
Костел Эмаузы.
Старик выпрямился, как будто в плечи его влилась сила.
Вход там. В доме пастора, на северо-восточном углу. Лестница вниз. Один из наших встретит вас, пан. И проводит к нужному месту, вниз.
Вспомнив о своих изысканиях, я спросил:
В катакомбы?
Он кивнул:
Там нет оккупантов этого города, Звук его голоса почти растворился в плеске реки.
Когда?
Завтра. Vecer. Поздно. В двадцать один hodin.
Мое начальство в институте, пан, у них может возникнуть ряд вопросов. Возможно, они запретят мне идти на подобную встречу.
И все же она будет ждать. Завтра. Внизу. В двадцать один час.
Ее имя, пан?
Старик улыбнулсятакие улыбки не забываются.
Милована.
Я повторил про себя имя, снова уловив в морозном воздухе запах имбиря и стружки.
Если мое начальство согласится, я буду там. Если нет, договоримся о чем-нибудь другом.
Кивнув, Хастрман на миг прикрыл глаза.
Dobry den, пан Хастрман.
Dobry vecer, пан.
Он махнул рукой, словно показывая, что к мосту мы должны пойти поодиночке. Я зашагал, а он остался стоять в сумерках, выделяясь из тени лишь зеленью плаща и серебром волос, кланяясь мне.
На ходу я сунул руки в карманы. Резьба на кольце была на ощупь столь же занятна, как и на вид. Почти не отдавая себя отчета, я погладил крохотные звезды и кометы, а затем осторожно надел перстень на безымянный палец. Когда я взобрался по ступеням, мост был забит машинами и пешеходами.
Моего соглядатая из госбезопасности я не увидел.
Следующий деньвоскресеньея провел в институте.
Доусон отсутствовал, как и большинство ученых.
Якоб наводил порядок в офисах первого этажа.
Так что я получил отличную возможность удостовериться в правдивости истории Хастрмана, роясь в запасниках. Да, под монастырем Эмаузы имелись катакомбы, или, по крайней мере, они были там восемьдесят лет назад: в габсбургском обзоре 1906 года упоминались «романский туннель и остатки древнего зала под храмом Святого Яна на Скале».
Фотография, на которой был изображен храм, демонстрировала его поразительный барочный профиль: шпили-близнецы, похожие на белые шипы.
В соответствии с картой туннели тянулись на юг, под Карлову площадь. Исследование 1962 года не говорило о зале и туннелях, но тогда Советы больше интересовались строениями на севере города, ближе к прокладываемым ими линиям метро. Данное противоречие лишь подтвердило слова Хастрмана о том, что катакомбы служат отличным местом встреч.
Меня встревожила только одна деталь: в обзоре указывалось, что церковь, разбомбленная союзниками во время Второй мировой, так больше и не открылась. Монастырь перешел под эгиду Академии наук, а храм остался выпотрошенным и опустошенным.
Я прилежно скопировал карту в блокнот. Сейчас она стала практически нечитаемой, чернила расплылись, страница покрылась пятнами и вся сморщилась; как и те заметки, которые я сделал в следующие часы, изучая кольцо.
Должен сказать, Лев, что мне не удалось снять его.
После возвращения с острова я пытался стянуть перстень и грубо свинчивая его, и хитростьюпри помощи смазки из гостиничных мыла и шампуня, но только содрал кожу. На следующее утро палец раздулся, как сосиска, и хотя приложенный мной лед немного уменьшил опухоль, избавиться от кольца все равно не удалось.
Я решил попытаться снять его попозжеднем.
В блокноте, под описанием узоров, я добавил догадку о происхождении кольца: «Священная Римская империя? Рудольф?»
Я был уверен, что звездно-кометный рисунокключ к чему-то, так что углубился в энциклопедию, посвященную ювелирному искусству эпохи римского владычества, пролистал сотни и сотни изображений безвкусных ожерелий, браслетов, брошей, колец, пока, к собственному изумлению, не наткнулся на похожую картинкуцветную гравюру.
Я приложил руку к странице: не отличить!
Кольцо датировалось 1590 годом.
Лев, моих познаний в чешском хватает, чтобы общаться с гостиничными служащими и водителями такси. Я способен разобрать смысл предложения, когда знаю перевод первоисточника, как, например, было со стихами Ярослава Сейферта. Но теперь я не испытывал уверенности в том, что правильно понял значение подписи под гравюрой.
Там, кажется, обсуждался рисунок из звезд и кометuzor, и подразумевалось, что он символичен для астрологической мании Рудольфа, в то время как волнообразные зазубрины олицетворяют Влтаву.
А еще там говорилось о надписи napis, выгравированной внутри кольца.
Z ТВ znovu a priliv Decern Temnoty a Zeme.
С помощью словаря я в конце концов перевел:
ТБво веки веков Дочь Земли и Тьмы.
С сомнением перечитав абзац, я заметил маленькое примечание.
Отыскав ссылку в конце книги, я медленно прочел ее, отказываясь верить написанному.
Кольцо, известное как «1590-ТБ», по-видимому, являлось частью sackomora императора Рудольфа II.
Во рту у меня пересохло. Шею защекотали мурашки. Пальцы правой руки сами собой сжались в кулак.
Ведь закомораэто легендарное императорское собрание произведений искусства, характеризующих постепенно и неуклонно расшатывающийся разум монарха. Коллекция включала в себя драгоценные камни, картины, часы, астрономические инструменты, а также чучела животных, рептилий, всевозможных уродцев, даже комок глиныговорят, той самой, из которой Яхве вылепил Адама.
Z ТВ znovu a priliv Decern Temnoty a Zeme.
Дочь Земли и Тьмы.
И Z ТВ. Для ТБ.
Я встал и отправился на поиски книги, содержащей подробности о закоморе. Нашел три на греческом и одну на английскомиздание конца шестидесятыхи отнес ее в свою кабинку для научной работы.
В списке быстро нашелся пункт «1590-ТБ».
Я читали не верил своим глазам:
«1590-ТБ: экспонат представляет собой золотой перстень с турмалинами, изысканно детализированный (смотри гравюру). Предположительно принадлежал датскому астроному Тихо Браге. После смерти Браге в 1601 году кольцо перешло в императорскую коллекцию.
Как большинство прочих сокровищ закоморы, экспонат 1590-ТБ предположительно утерян в годы смуты, последовавшие за правлением Рудольфа.
Тихо Браге, по свидетельствам современников, не упоминал о происхождении кольца, хотя, по слухам, оно было подарком. Первый биограф астронома, Ярослав Фиркушный, пишет, что Браге оберегал перстень больше своей самой известной принадлежностиогромного серебряного с золотом носа, который надевал вместо собственного, отрубленного предположительно на дуэли».
Я поднес руку вплотную к библиотечной лампе.
В крохотных завитках звезд я узнал знакомый узорпояс Ориона, а потом разглядел Охотника целикомнад золотой и серебряной зыбью, изображающей волны Влтавы.
«Она узнает тебя по этому», сказал Хастрман.
Я задумчиво водил пальцем по спиралям узора.
Вещь, принадлежавшая когда-то Тихо Браге, теперь стала моей.
Я обладал осколком историипричем скорее всего связанным с гробницей в соборе Тына.
Тем вечером, пребывая в странном упрямом настроении, я шагал по Смихову под проливным дождем.
Я нарочно решил прогуляться пешкомв основном чтобы изгнать из головы всякие фантастические мысли.
Я шел под зонтиком, в еще не промокших ботинках, в перчатках, тяжелом плаще, с блокнотом в кармане. Палец дергало. С новыми силами, порожденными, вероятно, отчаянием, я снова попытался снять кольцо. Безуспешно.
Снег таял. Запах копоти и серы стал еще назойливее. Ореолы освещенных капель окружали фонари, приглушенное эхо колоколов Старе Места металось по узким улочкам и безлюдным пешеходным дорожкам.
Мой агент из госбезопасности не показывался.
Лишь каменные лица взирали на меня сверху.
Я пытался шагать бодро, но под ногами хлюпала слякотьдождь сделал брусчатку опасно скользкой.
На Зборовской улице, рядом с Влтавой, я поймал такси.
Костел Эмаузы, prosim, бросил я молодому водителю, оглянувшись на пустой тротуар.
Эмаузы. Апо.
Мы резко сорвались с места.
В тепле на заднем сиденье (вспоминаю любопытную и вроде бы никчемную деталь: радио надрывно вопило «Теннесси-вальс» по-чешски) я привел в порядок мысли, выбирая из этой путаницы разумные и повторяя их. Встречусь с представителем пражского диссидентского сообщества, с этой Милованой. Запишу наш разговор в блокнот. За мной не следят. Я могу в любой момент прервать поездкуи сделаю это, если понадобится.
Самой опасной наверняка станет прогулка по монастырскому комплексу. На поверхность сознания снова выкарабкалась параноидальная мыслишка: а что если встреча подстроена госбезопасностью, чтобы сцапать приезжего «ученого», поймать его с поличным на владении бесценным чешским артефактом, если госбезопасность действительно следит за мной (тут я кинул взгляд в заднее, залитое дождем окно машины), она наверняка расставит силки, когда я появлюсь на территории монастыря или войду в церковь.
Только внизу, только в катакомбах я смогу сказать себе, что опасность миновала.
Разумные мысли, Лев, всплывали из влажных глубин, где они кружили последние пару часов.
В своем гостиничном номере я оставил адресованную Доусону записку, объясняющую, где я и в связи с чем отправился на встречу. Дополнительная страховкана тот случай, если назавтра я окажусь в кутузке. (В голове назойливо гудело: и почему я не позвонил Доусону? Может, часть меня верила в менее рациональноев волшебство кольца, этой частицы истории, переданной мне, именно мне?)
В Нове Месте свет фонарей вперемешку с дождевыми струями омывал мощеные улицы. Немногие отважные или безрассудные прохожие, скорчившись под зонтиками, зашмыгивали в местные ресторанчики или выныривали из них.
Вскоре водитель махнул рукой, привлекая мое внимание к чему-то впереди нас.
Из мокрого сумрака вырастали выгнутые шипы шпилей монастыря Эмаузы, серые и призрачные по сравнению с темной громадой храма внизу.
Тут меня скрутил приступ паники, совершенно неоправданный, вызванныйя знал этокривизной улочек, зыбким мерцанием брусчатки, фонарными столбами, словно склонившими головы под напором ливня, и моим внезапным острым осознанием положения в пространстве Старого города, Старой площади и костела Тына.
Меня охватило чувство, что эти две пары шпилейведьмины шляпы и шипы, Эмаузы и Тынкаким-то образом перекликаются в небелишь эти две пары среди тысяч шпилей Праги.
Шофер затормозил.
Нет, едем дальше, сказал я по-чешски.
Территория Эмаузы казалась пустой, на монастырской земле не было никого, кроме статуй; шумели только падающие капли дождя.
Я сказал себе: если Милована хочет встретиться со мной, мы встретимся на Стрелецком острове. Разве старик не сказал, что там излюбленное место сборищ его группы?
Завтра я стащу с пальца кольцо. И доложу Доусонувсе по форме, чин чином. А сегодня вернусь в гостиницу. Или в ресторан при гостинице.
Водитель оглянулся.
Kde? спросил он. («Куда?»)
И я, поддавшись смене настроения, опять передумал.
Я уже прибыл в Нове Место. Чтобы встретиться с представителем пражского диссидентского сообщества. Я добровольно согласился на эту работуработу шпиона-академика. Возможно, чтобы хоть чем-то посодействовать приходу в эту часть мира великих демократических перемен.
Так почему бы не рискнуть?
Единственная опасностьпересечение территории Эмаузы.
Потом я сообразил: есть еще один вариант. Еще один способ войти незаметно для любых предполагаемых агентов.
Я вспомнил скопированную мной карту. И снова ощутил укол паники, на этот раз отчего-то даже понравившийся мне.
Похлопав по карману, в котором лежал блокнот, я сказал водителю, где меня высадить.
Несмотря на все зловещие басни, скопившиеся за века, в тот день дом Фауста выглядел простым, малопривлекательным, безвкусно-пышным серо-оранжевым дворцом с округлыми окнами и скошенным веселеньким фасадом. Стоял он на краю заросшего травой поля, бывшего когда-то Скотным рынком.
Дом Фаустаили школа, которой он стал, казался закрытым. За витражным стеклом фойе тускло маячил неравномерно освещенный зал. Я потянулся к ручке в форме расправившего крылья лебедя, говоря себе, что, если дверь заперта, я вернусь в гостиницу или ресторан. Выпью за разумные мысли и наутро проснусь с легкой головной болью, зато в знакомой реальности.
Но ручка бесшумно повернулась.
Закрыв зонтик, я шагнул внутрь.
Незваный гость, я шел по не такому уж древнему на вид коридору (ну никак не старше ста лет), твердя себе: осмотрю центральный зал, эти холсты в золоченых рамах с изображением Пражского Града и Вацславской площади, а потом отправлюсь в отель и буду ждать новых вестей от Хастрмана.
В холле царила тишина. Недавно натертый паркет пах мастикой. За распахнутыми дверями маячили в темных помещениях столы и стулья, расставленные, несомненно, как в академической аудиториикрутым амфитеатром.
Все это до жути противоречило истории дома Фауста. А ведь я брел по зданию XII века, одному из тех, которые, как и большинство исторических памятников Праги, не тронули бомбы Второй мировой войны.
В конце коридора, справа, обнаружилась узкая дверь, помеченная четким графическим символом: звездной россыпью.
И я вошел.
Sklepenвот как они называются, эти просторные, сводчатые погреба старой Праги.
Я нырнул под каменный косяк, оказавшись в первом из нескольких покоев, спускающихся во тьму.
Вот где скрывалось древнее прошлое дома Фауста.
Я стянул перчатки, сунул их в правый карман, а из левого вытащил фонарик. Яркий луч скользнул по растрескавшимся плитам пола, по груде ящиков, метел и корзин.
В углу громоздилась гора картошки, ощетинившейся бледными отростками.
Фауст, вспомнил я (в основном чтобы отвлечься), не сражался с Мефистофелем здесь, в погребе; скорее, битва велась в мансарде, и незадачливого алхимика унесло через чердак, так что в крыше долгие десятилетия зияла дыра, упрямо не поддававшаяся никакой «штопке».
В следующем помещении оказался работающий бойлер. Я задержался здесь, наслаждаясь ласкающим лицо и руки теплом, почти растормошившим, разбудившим меня. Я чуть не повернул обратно, чуть было не бросился к лестнице, но вместо этого, размышляя о Тыне и тайнах Эмаузы, о Тихо Браге и гробнице, шагнул в следующие покои. В дальнем углу стояли прислоненные к стене черные железные стержни высотой с меня, пышно украшенные кружевным золотистым орнаментом в стиле эпохи Рудольфа. Громоотводы.
Вдыхая запах старого железа, я остановился, привлеченный сходством узоров на брусьях с узорами на моем кольце. Затем двинулся дальше, под очередную арку, и наткнулся на старика, сидящего за карточным столиком под голой грушей электролампочки.
Он изумился не меньше менязастыл с расширившимися глазами, не донеся до рта ложки. У него были совершенно белые брови и гладкий высокий лоб. В синем рабочем комбинезоне он выглядел тощим, как воробей.
Стараясь придать своему голосу успокаивающую мягкость, я сказал:
Dobry vecer, Pane, и выключил фонарик. Mluvit Anglicky?
После паузы старик кивнул.
Немного, слабо пробормотал он.
Я сказал, что я американец, ученый, после чего он, кажется, несколько расслабилсяпо крайней мере, опустил ложку в тарелку с супом.
Я показал на него пальцем:
Тысторож?
Он встал со стулараздался резкий скрежет дерева о каменьи махнул рукой в том направлении, откуда я пришел, в сторону лестниц.
Prosim.
Нет, я покачал головой, kde katakomby? Я ткнул пальцем вниз, в пол. Katakomby?
Он прищурилсяи окаменел.