Конечно, отослал.
И что ты написал?
Что договорились. Упомянул про дом и о том, что мы надеемся, что он не будет его продавать, не осмотрев предварительно. Что все вещи Эдварда там, включая его бумаги.
И вот наконец они вошли в комнату Джона Джеффри. Джон и Льюис уже сидели в викторианских креслах, а домоправительница Милли Шиэн подносила им бокалы. Как и жена Рики, Милли не участвовала в заседаниях Клуба Чепухи, но в отличие от Стеллы, то и дело появлялась с сэндвичами или с чашками кофе. Она раздражала Сирса, как летняя муха, настойчиво бьющаяся в стекло. Но в некоторых отношениях Милли была лучше Стеллы Готорнона была не такой властной, не такой требовательной. И она заботилась о Джоне; Сирс часто спрашивал себя, заботится ли Стелла о Рики.
Теперь Сирс смотрел на своего компаньона, продолжая разговор, успевший ему уже поднадоесть.
Конечно, я написал ему, что мы не удовлетворены тем, что нам известно о смерти его дяди. Про мисс Галли я ничего не написал.
И на том спасибо, проворчал Рики и пошел к остальным. Милли поднялась, но Рики, улыбнувшись, жестом попросил ее сесть. Он был прирожденным джентльменом в обращении с женщинами.
Кресло стояло рядом, но он не сел, пока Милли ему не предложила.
Сирс отвел взгляд от Рики и посмотрел на хорошо знакомую ему комнату. Джон Джеффри превратил всю площадь своего дома в офисприемные, смотровые, аптека. Две маленькие комнаты внизу были жилищем Милли. Сам доктор жил наверху, где раньше располагались только спальни. Сирс знал этот дом уже шестьдесят лет, в детстве он жил в двух домах отсюда, через улицу. Именно туда, в семейный дом, он вернулся после Кембриджа. В доме Джеффри тогда жило семейство Фредериксонов, у которых было двое детей младше Сирса. Мистер Фредериксон был торговцем зерномгороподобный человек с рыжими волосами и багровым лицом. Его супруга покорила маленького Сирса. Она была высокая, с длинными вьющимися волосами каштанового оттенка, с экзотическим кошачьим лицом и пышной грудью. Всем этим Сирс был просто очарован. Говоря с Виолой Фредериксон, он всякий раз боролся с желанием смотреть на нее.
Летом он присматривал за их детьми. Фредериксоны не нанимали няньку, хотя у них жила девчушка из Холлоу, исполнявшая обязанности кухарки и служанки. Быть может, их забавляло, что сын профессора Джеймса сидит с их детьми. Сирс находил в этом свое удовольствие. Ему нравились мальчишки и то, как восторженно они отнеслись к нему, а когда они засыпали, он путешествовал по дому. Он знал, что нехорошо входить в спальню, но не мог побороть искушения. Однажды он нашел в ящике столика Виолы ее фотографиюона выглядела невозможно, невероятно зовущей и желанной. Он смотрел на ее груди за вырезом блузки и представлял их тяжесть и упругость. Вдруг его член напружинился и стал твердым, как сучок дерева, это случилось в первый раз. Он со стоном выронил фото и увидел одну из ее блузок, повешенную на спинку кровати. Не в силах сдержаться, он схватил ее там, где она, казалось, еще хранила тепло ее плоти, извлек из штанов напрягшийся член и ткнул его в материю, воображая, что это ее грудь. Пара судорожных движенийи он кончил. Вслед за облегчением его охватил невыносимый стыд. Он спрятал блузку в сумку и, возвращаясь домой, обернул ею камень и утопил в реке. Никто не поставил ему это в вину, но сидеть с детьми его больше не звали.
За окнами напротив головы Рики Сирс мог видеть, как свет фонаря отражается в окне второго этажа дома, который купила Ева Галли, когда приехала в Милберн. Он редко вспоминал ее, но теперь вспомнил при виде этого окна и при воспоминании о той дурацкой сцене.
Спальня, где умер Эдвард Вандерли, была у них над головами. По молчаливому соглашению никто из них не упоминал, что они собираются здесь в годовщину смерти их друга. Но частица опасений Рики Готорна перекочевала и в сознание Сирса, и он подумал: «Старый дурак, тебе все еще стыдно за ту блузку. Ха-ха!»
Глава 2
Сегодня моя очередь, сказал Сирс, устроившись в самом большом кресле Джеффри и убедившись, что ему не виден старый дом Галли. Я хочу рассказать вам о том, что случилось со мной, когда я пробовал силы в качестве школьного учителя в районе Эльмиры. Я сказал «пробовал силы» потому, что уже в первый год я сомневался, подхожу ли я для этой профессии. Я заключил контракт на два года, но не думал, что они станут удерживать меня, если я захочу уехать. И вот там со мной случилась одна из самых жутких историй в моей жизниили я все это вообразил, но в любом случае я перепугался так, что не мог уже там оставаться. Это самая страшная история, какую я знаю, и я никому не говорил о ней целых пятьдесят лет.
Вы знаете, каковы тогда были обязанности учителя. То была не городская школа, и Бог знает, что я мог бы там сделать, но тогда у меня в голове была масса всяких идей. Я воображал себя этаким деревенским Сократом, несущим в глушь свет разума. Эльмира тогда и была глушью, хотя сейчас это даже не пригород. Там соединялись четыре дороги, как раз за школой, но в остальном это была типичная деревнядомов десятьдвенадцать, почта, магазин, школа. Все эти здания выглядели одинаково, то есть деревянные, с облупившейся краской, довольно жалкие. Школа была однокомнатнойодна комната на все восемь классов. Когда я приехал, мне сказали, что мне лучше поселиться у Мэзеров (они брали дешевле других, а почемуя скоро узнал) и что мой рабочий день будет начинаться в шесть. В мои обязанности входило наколоть дров, затопить печку в школе, подмести класс, накачать воды, а если нужно, и вымыть окна.
В половине восьмого начинались занятия. Я должен был учить все восемь классов чтению, письму, арифметике, музыке, географии, истории еще труду. Сейчас я не вспомню ни одного из этих предметов, но тогда голова у меня была забита Абрахамом Линкольном и Марком Хочкинсом, и я горел желанием начать. Все это захватило меня. Я видел во всем одну только свободу и благородство, хотя мне тогда уже показалось, что город умирает.
Видите ли, я не знал. Не знал того, что собой представляют мои ученики. Не знал, что большинство учителей в таких местахпарни лет девятнадцати, знающие немногим больше своих учеников. Я не знал, как в этой деревне (она называлась Четыре Развилки) грязно и уныло, не знал, что такое ходить все время полуголодным. Мне поставили условие, чтобы каждое воскресенье я ходил в церковь в соседнюю деревню за восемь миль.
В первый вечер я явился с чемоданом к Мэзерам. Чарли Мэзер был в деревне почтальоном, но когда пришли республиканцы, они назначили на эту должность Говарда Хэммела, и Чарли с тех пор ни разу не зашел на почту. Он вечно ходил хмурый. Когда он привел меня в мою комнату, я увидел, что она недостроенапотолок состоял из кое-как пригнанных досок. «Делал для дочери, объяснил Мэзер. Она умерла. Одним ртом меньше». Постель представляла собой драный матрас на полу, накрытый старым армейским одеялом. Зимой в этой комнате замерз бы даже эскимос. Но я увидел там стол и керосиновую лампу, а сквозь дыры в потолке светили звезды, и я сказал, что мне очень понравилось. Мэзер даже хмыкнул.
На ужин в тот день была картошка. «Мяса тебе не будет, заявил Мэзер, пока не купишь сам. Я обязан кормить тебя, а не делать так, чтобы ты толстел». Не думаю, что я ел мясо у Мэзера больше пяти разэто было тогда, когда кто-то принес ему гуся, и мы ели этого гуся, пока не обглодали последнюю косточку. В конце концов ученики начали таскать мне сэндвичи с ветчиной: их родители хорошо знали Мэзера. Сам он плотно обедал днем, но я в это время был в школе, «оказывая необходимую помощь и налагая наказания».
Наказания там считались основой педагогики. Я узнал об этом уже в первый учебный день, когда меня хватило только на то, чтобы поддерживать в классе тишину и переписать учеников. Я был весьма удивлен тем, что читать умели только две старшие девочки. Никто не умел толком считать и никто не слышал о других странах. Один лохматый десятилетний мальчишка не поверил даже, что они существуют. «Чушь это все, сказал он мне. Что, есть место, где люди не американцы? И даже не говорят по-американски?» Не окончив, он расхохотался над абсурдностью этого, и я увидел гнилые черные зубы. «Эй, болван, а как же война? сказал другой мальчик. Ты что, не слышал про немцев?» Прежде чем я успел вмешаться, первый вскочил и вцепился в своего обидчика.
Мне казалось, он готов убить его. Девчонки визжали, а я с трудом разнял дерущихся.
«Он прав, сказал я. Ему не следовало так тебя называть, но он прав. Немцыэто народ, который живет в Германии, и война» Я прервался, потому что мальчик зарычал на меня, как дикий зверь. Он готов был меня укусить, и тут я понял, что с ним не все в порядке.
«А ну извинись перед своим другом», сказал я.
«Он мне не друг».
«Он чокнутый, сэр, сказал другой мальчик, бледный и испуганный. Не надо было мне с ним говорить».
Я спросил первого, как его зовут.
«.Фенни Бэйт», пробурчал он.
«Фенни, сказал я как можно мягче. Ты не прав. Американе весь мир, как Нью-Йоркне вся Америка, тут я подвел его к столу и развернул карту, Вот Соединенные Штаты, вот Мексика, а вот Атлантический»
Фенни мрачно покачал головой.
«Вранье. Все вранье. Этого ничего нет. Нет!»с этим криком он пнул свой стул, и тот упал.
Я велел ему поднять стул, но он так же покачал головой. Тогда я поднял его сам. Среди учеников пронесся вздох удивления.
Так ты слышал раньше про другие страны?
Да. Только это вранье.
Кто тебе это сказал?
Он опять покачал головой. Я подумал, что он услышал это от родителей, но он не сказал.
В полдень все дети достали пакеты с сэндвичами. Я поглядел на Фенни Бэйта. Он сидел один. Если он пытался подойти к кому-нибудь из товарищей, те просто отходили прочь, и он общался только с бледной светловолосой девочкойона была похожа на него, и я предположил, что это его сестра. Я заглянул в список: Констанция Бэйт, пятый класс.
Тут я увидел за окном школы мужчину, стоящего на дороге. По, какой-то причине он напугал меняне только своей странной внешностью (густые черные волосы), но и тем, как он смотрел на Фенни. Мне он показался опасным и каким-то диким. Я отвернулся в замешательстве, а когда повернулся опять, он исчез.
Вечером я, однако, забыл обо всем этом, когда поднялся в свою комнатенку, чтобы подготовиться ко второму учебному дню. Тут в комнату вошла Софрония Мэзер. Первым делом она потушила лампу, которую я было зажег. «Это для ночи, а не для вечера. Нечего без толку жечь керосин. Учитесь пользоваться светом, данным нам Богом».
Я удивился, увидев ее у себя. За ужином она молчала, и при взгляде на ее лицо, натянутое, как барабан, могло показаться, что молчаниеее природное состояние. Но в отсутствие мужа она оказалась весьма разговорчивой.
Я хочу вас предупредить, учитель. Идут слухи.
Как, уже?
Очень много зависит от того, как вы начнете. Мариана Бердвуд сказала мне, что вы поощряете хулиганство в школе.
Не может быть.
Ее Этель ей это сказала.
Я не помнил лица Этель Бердвуд, но по списку она была одной из старших девочек, пятнадцати лет.
И что же она сказала?
Это Фенни Бэйт. Правда, что он подрался с другим мальчишкой прямо у вас перед носом?
Я с ним поговорил.
«Поговорил»? Говорить тут без толку. Почему вы не применили розгу?
У меня ее нет, признался я.
Вот теперь она действительно удивилась.
Но так нельзя! Их обязательно нужно пороть. Одного-двух каждый день. А Фенни Бэйта особенно.
Почему его?
Он испорченный.
Я вижу, что он несчастный, неграмотный, быть может, больной, но не вижу, что он испорченный.
Испорченный. Другие дети боятся его. Если вы будете применять тут свои идеи, вам придется оставить школу. Не только дети ждут, что вы будете пользоваться розгой. Послушайте моего совета, я желаю вам добра. Без розги нет учения.
Но почему Фенни стал таким? спросил я, игнорируя ее заключительный афоризм. Может, ему нужна помощь, а не наказание?
Розга, вот что ему нужно. Он не просто испорченныйон сама испорченность. Вам нужно утихомирить его обязательно. Послушайте моего совета, с этими словами она вышла, и я даже не успел спросить ее о человеке, которого я видел на дороге.
(Тут Милли Шиэн отложила поднос, который якобы чистила, бросила тревожный взгляд на окно, чтобы убедиться, что шторы задернуты, и встала прикрыть дверь. Сирс, прервав историю, увидел, что дверь со скрипом приоткрылась).
Глава 3
Сирс Джеймс, думая о том, что Милли слушает их с каждым разом более открыто, ничего не знал о том, что случилось в городе в тот день и роковым образом повлияло на их жизнь. Само по себе событие было малопримечательнымв город приехала молодая женщина, которая сошла с автобуса на углу у библиотеки и оглянулась вокруг, словно любуясь давно знакомыми местами. Глядя на нее, на ее улыбку, на ее темные волосы и длинное дорогое пальто, можно было подумать, что она вернулась на родину, но родину, которая была не очень ласкова к ней. В улыбке присутствовала некая мстительность. Милли Шиэн, увидев ее по пути в магазин, подумала, что где-то уже видела ее. То же показалось и Стелле Готорн, сидящей за столиком кафе. Она посмотрела вслед незнакомке, и ее спутник, профессор антропологии Гарольд Симе, заметил:
Одна красивая женщина всегда смотрит на другую с завистью. Но за тобой я этого не замечал.
А ты думаешь, она красивая?
Сказав «нет», я бы солгал.
Ну ладно, если я тоже красивая, то все в порядке, ока улыбнулась Симсу, который был на двадцать лет моложе ее, и посмотрела вслед незнакомке, исчезнувшей за дверью отеля Арчера.
Если все в порядке, то что ты на нее так смотришь?
О, просто просто так. С такими женщинами нужно сидеть в кафе, а не с подкрашенными развалюхами вроде меня.
Ну ладно, Симе пытался взять под столом ее руку, но Стелла вырвала ее быстрым движением. Она терпеть не могла, когда ее лапали в общественных местах, и ей вдруг захотелось закатить Симсу хорошую пощечину.
Стелла, ты что?
Ничего. Почему бы тебе не вернуться к своим милым студенточкам?
В это время молодая женщина вошла в отель. Миссис Харди, владевшая им вместе с сыном после смерти мужа, вышла к ней из своего офиса.
Что вам угодно? спросила она, тут же подумав: «Вот от кого Джима нужно держать подальше».
Мне нужна комната с ванной, ответила женщина. Я поживу у вас, пока не подыщу квартиру в городе.
Как замечательно! Вы приехали в Милберн? Это просто чудесно. Милые молодые люди, как мой Джим, только и мечтают сбежать отсюда в Нью-Йорк. Вы оттуда приехали?
Я там жила. Но кое-кто из моей семьи жил у вас в городе.
Вот наши правила, а вот журналсказала миссис Харди. У нас очень хороший тихий отель, никакого шума по ночам, совсем как пансион, только с гостиничным обслуживанием, женщина кивнула, заполняя журнал. Хочу предупредить: никакого диско и, извините, никаких мужчин у вас в комнате после одиннадцати.
Хорошо, женщина вернула журнал миссис Харди, которая прочитала: «Анна Мостин» и нью-йоркский адрес.
Чудесно, а то, вы знаете, эти современные девушкиначала миссис Харди и осеклась, взглянув в спокойные голубые глаза посетительницы.
Первой ее мыслью, почти рефлективной, было: «она же совсем холодная», и сразу потом: «за Джима можно не бояться».
Анна! Какое красивое старомодное имя.
Да. Миссис Харди, слегка обескураженная, позвонила в звонок, вызывая сына.
Я действительно старомодна, сказала женщина.
Вы говорите, у вас были родные здесь?
Да, только очень давно.
Все равно я должна их знать.
Не думаю. Здесь жила моя тетя. Ее звали Ева Галли.
Нет, вы не должны ее знать.
(Жена Рики, оставшись в кафе, внезапно всплеснула руками и воскликнула «Старею!». Она вспомнила, на кого похожа эта женщина. Официант, терзающийся сомнениями, стоит ли подавать ей счет после ухода джентльмена, вежливо переспросил: «Что?» «Ничего, болван! отрезала она. Стойте! Дайте сюда счет».)
Джим Харди глазел на нее всю дорогу, пока нес ее чемодан и открывал дверь ее номера. Наконец он решился заговорить:
Надеюсь, вы останетесь у нас подольше.
Я думала, что ты ненавидишь Милберн. Твоя мать так говорила.
Пока вы здесь, нет, и он одарил ее взглядом, бросившим прошлым вечером Пенни Дрэгер на сиденье его машины.
Почему это?
о, он не знал, что сказать, после того, как она проигнорировала его взгляд. Вы знаете.
Разве?
Я просто хочу сказать, что вы чертовски красивая, вот и все. У вас есть стиль. Мне очень нравятся стильные женщины.
Неужели?
Да, он кивнул. Он не мог ее понять. Если бы она была недотрогой, она бы оборвала его с самого начала. Но она не проявляла к нему никакого интереса. Потом она сняла пальто, на что он слабо надеялся. В области груди она была не очень, но ноги хорошие. Внезапно ее безразличие возбудило егоэто была чистая, холодная чувственность, накатившая на него волной, ничуть не напоминающая то, что он испытывал с Пенни Дрэгер и другими девушками, с которыми он спал.
О, сказал он, тщетно надеясь, что она все же выставит его. Вы приехали сюда работать? Может быть, вы с телевидения?
Нет.
Ну ладно, я пойду. Может, зайду еще поговорить, если позволите. Или помочь чего.
Она села на кровать и протянула руку. Он нерешительно подошел. В руку его опустилась свернутая долларовая бумажка.
Знаешь, сказала она, по-моему, ты не должен на работе носить джинсы. Выглядишь разгильдяем.
Он взял доллар и выскочил вон, даже не сказав «спасибо».
(«Анна-Вероника Мур, подумала Стелла, вот кого она мне напоминает. Ту актрису в доме у Джона, когда умер Эдвард. Почему я о ней вспомнила? Я видела ее тогда недолго, и эта девушка вовсе на нее не похожа».)
Глава 4
Нет, продолжал Сирс, я не отказался от мысли помочь Фенни Бэйту. Я считал, что испорченных детей не бывает, что его сделали таким плохое воспитание и убогая жизнь. На следующий день я приступил к его перевоспитанию и в обед попросил остаться со мной.
Другие дети вышли, оживленно переговариваясьпо-моему, они думали, что я его все-таки выпорю, и тут я заметил, что в темном углу прячется его сестра.
«Я не трону его, Констанция, сказал я. Иди и ты сюда, если хочешь». Бедные дети! Я до сих пор вижу их, оборванных и напуганных. Они сжались на стульях, а я стал рассказывать все, что знал об открытиях: про Колумба, Кортеса и Нансена. Но на Фенни это не произвело никакого впечатления. Он знал, что мир кончается в ста милях от Четырех Развилок и что все люди живут в этом круге. «Кто сказал тебе такую глупость, Фенни? спросил я, но он опять покачают головой. Это родители?»
Констанция хихикнула совсем невесело. Я вздрогнул от этого ее смешкаон вызывал мысль о почти животном существовании. Конечно, так оно и было; но потом все оказалось гораздо хуже, гораздо страшнее.
Но тогда я в отчаянии вскинул руки и девочка, похоже, подумала, что я хочу ее ударить, и торопливо воскликнула: «Это Грегори!»
Фенни бросил на нее быстрый взгляд, и могу поклясться, что никогда не видел такого испуга. В следующий момент он вскочил и выбежал из класса. Я звал его обратно, но он без оглядки убежал прямо в лес. Девочка осталась в классе, но она тоже выглядела испуганной: «Кто такой Грегори, Констанция? спросил я. Уж не тот ли это человек, что крутится около школы? С такими вот волосами?» Едва я изобразил над головой спутанные волосы, как она вскочила и убежала так же быстро, как ее брат.
Но в тот день другие ученики признали меня. Они решили, что я побил обоих и таким образом восстановил справедливость. Вечером я был вознагражден если не большей порцией картошки, то во всяком случае одобрительной улыбкой Софронии Мэзер. Должно быть, Этель Бердвуд сказала матери, что из нового учителя выйдет толк.
Фенни и Констанция не приходили в школу два дня. Я винил себя в том, что вел себя с ними неосторожно, и во время перемены от волнения ходил взад-вперед по двору. Дети смотрели на меня, как на лунатика. Потом я услышал то, что заставило меня повернуться и подойти к группе старших девочек. Среди них была и Этель Бердвуд. Мне показалось, что она упомянула имя Грегори.
Расскажи мне про Грегори, Этель, сказал я.
А кто это? У нас нет никого с таким именем.
Она в упор поглядела на меня, и я был уверен, что она в тот момент думала о традиции, по которой учитель сельской школы обычно женился на самой старшей из своих учениц. Эта Этель, дочь богатых родителей, была самоуверенной девочкой.
Я слышал, как ты упомянула это имя.
Вы, должно быть, ошиблись, мистер Джеймс, сказала она медоточивым голосом.
Не люблю, когда мне лгут. Расскажи мне о Грегори.
Конечно, они решили, что я угрожаю ей наказанием. Другая девочка поспешила ей на выручку.
Мы говорили, что этот желоб сделал Грегори. Я взглянул на стену школы. Один из водосточных желобов был новым.
Ладно, он больше не будет тут расхаживать, заявил я, заставив их отчего-то расхохотаться.
В тот же день после уроков я решил отправиться в логово льва, то есть в дом Бэйтов. Я знал, что от деревни до него примерно так же, как от Милберна до дома Льюиса. Я прошел три-четыре мили, прежде чем понял, что заблудился. Домов мне по пути не попадалось, значит, дом Бэйтов стоял в глубине леса. Пришлось идти обратно и искать его там.
В итоге я сбился с дороги и потерял направление. Пробираясь через лес, я вдруг почувствовал, что за мной наблюдаюточень неприятное чувство, будто за спиной притаился тигр. А потом в тридцати ярдах от меня, на поляне, я увидел человека.
Это был Грегори. Он молчал, молчал и я. Он просто смотрел на меня взглядом, полным непередаваемой ненависти. Он мог бы убить меня в этом лесу и никто бы не узнал. И по его лицу я видел, что он готов к этому. Когда я уже думал, что он бросится на меня, он отступил и скрылся за деревом.
Я шагнул вперед. «Что тебе нужно?»спросил я, но он не ответил. Я сделал еще шаг, потом еще. За деревом его не было: он словно растворился.
Я, еще дрожа, сделал несколько шагов в том же направлении и едва не вскрикнул, увидев перед собой бледную, оборванную девочку. Это была Констанция Бэйт.
Где Фенни? спросил я.
Она ткнула куда-то рукой. Тут он появился так же внезапно, «как змея из корзины», подумают я. На лице его застыло характерное тупо-виноватое выражение.
Я искал ваш дом, сказал я, и они так же молча указали мне куда-то. Среди деревьев я с трудом разглядел крытую толем хижину с одним грязным окошком. Тогда таких хижин было много, но эта была самой убогой из всех, какие я видел. Видит Бог, я никогда не презирал бедных, но в этой нищете было что-то действительно зловещее. Казалось, что живущие здесь люди не просто огрублены нищетой, но в самом деле непоправимо испорчены. Сердце мое сжалось, когда я увидел тощего черного пса, треплющего комок перьев, который еще недавно мог быть цыпленком. Теперь я понял, почему Фенни считали испорченным, местным богачам достаточно было бросить один взгляд на его жилище.
Я не хотел туда идти. Я не верил в зло, но там чувствовалось именно зло.
Я повернулся к детям, смотревшим на меня тем же странным застывшим взглядом.
Я хочу, чтобы вы завтра пришли в школу, сказал я.
Фенни покачал головой.
Но я хочу помочь вам, я готов был произнести целую речь, сказать, что хочу спасти их, изменить их жизнь, избавить их от этого существования но их взгляд остановил меня. В нем было что-то, что заставило меня вспомнить о взгляде таинственного Грегори.
Вы должны завтра прийти в школу, повторил я.
Грегори не хочет, чтобы мы туда ходили, сказала Констанция. Он говорит, чтобы мы оставались здесь.
Приходите, и пусть он тоже приходит.
Я спрошу Грегори.
Черт с ним! Приходите сами! крикнул я и пошел прочь. Пока я не достиг дороги, меня гнал страхя будто убегал от проклятия.
Вы можете спросить, чем это кончилось. Они не вернулись. Несколько дней все шло спокойно. Этель Бердвуд и некоторые другие девушки дарили мне сладкие взгляды и носили сэндвичи на обед. Я клал их в карман и съедал вечером после ужина у Мэзеров.
В воскресенье я отправился, как было договорено, в лютеранскую церковь в Футвилле. Это оказалось не так скучно, как я боялся. Пастор, старый немец Франц Грубер, оказался более тонким человеком, чем можно было судить по его внушительному животу или по тексту проповеди. Я решил поговорить с ним как-нибудь.
Когда Бэйты появились, они выглядели опустошенными, как пьяницы после бурной ночи. Это вошло в привычку: они пропускали два дня, потом три, и каждый раз выглядели все хуже, особенно Фенни. Он будто преждевременно состарился. Мне иногда казалось, что он мне ухмыляется, хотя у него вряд ли хватило бы на это ума. Теперь он на самом деле казался испорченным, и это пугало меня.
Однажды в воскресенье после службы я подошел к доктору Груберу и сказал, что хочу поговорить с ним. Он, должно быть, решил, что я собираюсь признаться в прелюбодеянии или чем-то подобном. Но тем не менее он любезно пригласил меня к себе в дом.
Мы с ним прошли в библиотеку, большую комнату, до потолка уставленную книгами. Я не видел столько книг с тех пор, как покинул Гарвард. Это действительно был кабинет ученого. Большинство книг было на немецком, многие на латыни и греческом. На полках стояли труды отцов церкви в тяжелых кожаных переплетах, комментарии к Библии, теологические сочинения. На полке над столом я с удивлением увидел работы Луллия, Фладда, Бруно и других, что можно назвать оккультизмом эпохи Возрождения. Дальше я разглядел даже несколько антикварных книг о колдовстве и сатанизме.
Доктор Грубер пошел в другую комнату за пивом и, вернувшись, увидел, что я разглядываю эти книги.
Из-за этих книг, сказал он со своим гортанным акцентом, я и угодил в Фалмут. Надеюсь, вы не посчитаете меня старым чокнутым дураком при виде их.
Он рассказал мне свою историю, и все было, как я и предполагал, он подавал большие надежды, сам писал книги, но из-за слишком пристального интереса к оккультным наукам ему велели прекратить исследования в этом направлении. Он ослушался и был сослан в самый глухой угол, какой могла отыскать лютеранская конгрегация.
Теперь мои карты на столе, как говорят мои прихожане. Конечно, я никогда не говорю о герметических предметах в проповедях, но продолжаю их изучать. Вы можете идти или рассказать то, зачем пришли, это в вашей воле.
Такое пышное вступление несколько удивило меня, но я решил рассказать ему всю историю о Фенни Бэйте и Грегори. Он слушал с большим вниманием, и я понял, что он уже что-то слышал об этом.
Когда я закончил, он спросил:
И все это случилось недавно?
Конечно.
И вы никому об этом не рассказывали?
Нет.
Я рад, что вы пришли именно ко мне, сказал он и, достав из ящика стола гигантскую трубку, набил ее и начал попыхивать, глядя на меня своими горящими глазами. Я уже начал жалеть что пришел к нему.
А ваша хозяйка никогда не давала вам понять, почему она считает, что Фенни Бэйт«сама испорченность»?
Я покачал головой:А вы что-нибудь знаете?
Это известная история. Можно сказать, знаменитая в нашей округе.
Так Фенни и правда испорчен?
Да.
А почему? Здесь какая-то тайна?
Большая, чем вы можете вообразить. Если я вам расскажу, вы можете решить, что я сошел с ума, его глаза стали еще более пронзительными.
Если Фенни испорчен, то кто испортил его?
Грегори, ответил он. Конечно же, Грегори. Он причина всего.
Но кто такой этот Грегори?
Тот, кого вы видели. Вы совершенно точно его описали, он покрутил своими толстыми пальцами над головой, имитируя мои жесты перед Констанцией. Да, так оно и есть. Но если бы вы знали больше, вы бы усомнились в моих словах.
Но почему?
Он покачал головой, и я увидел, что руки его дрожат. Я подумал, уж не сумасшедший ли он в самом деле?
У родителей Фенни было трое детей, продолжал он, выпуская клуб дыма. Грегори был старшим.
Он их брат! Один раз мне показалось, что я улавливаю сходство, но Но что в этом противоестественного?
Это зависит от того, что между ними происходило.
Вы имеете в виду что-то противоестественное между ним и Фенни?
И сестрой тоже.
Я почувствовал приступ ужаса, вновь увидел бледное некрасивое лицо Грегори с волчьей ненавистью в глазах.
Между Грегори и его сестрой?
Именно.
Он испортил их обоих? Тогда почему к Констанции не относятся так, как к Фенни?
Помните, что здесь живут бедняки. Такие отношения между братом и сестрой хм не кажутся им чем-то противоестественным.
Но между братьямия словно вернулся в Гарвард и дискутировал с профессором антропологии об обычаях какого-нибудь дикого племени.
Кажутся. О, Господи! воскликнул я, вспомнив выражение преждевременной взрослости на лице Фенни. И теперь он пытается от меня отделаться. Он видит во мне препятствие.
Похоже, что так. И вы понимаете, почему.
Он хочет оставить их себе? Да. И навсегда. В первую очередь Фенни, судя по вашей истории.
А что же родители?
Мать умерла. А отец оставил их, как только Грегори подрос и начал его бить.
И они живут одни в таком месте?
Он кивнул.
Это было ужасно: то место, казалось, окутывало проклятие, исходящее от самих детей, от их противоестественной связи с Грегори.
А разве они сами не пытались избавиться от него.
Пытались. Но как? я подразумевал молитвы (я ведь говорил с пастором) или обращение к соседям, хотя я уже понял, что от соседей в Четырех Развилках помощи ждать было напрасно.