Я хотел лишь одногопоскорее перейти в нормальное лежачее положение. Не опираться грудью на вонючую конскую холкумне и так было нечем дышать; поменьше трястись на спине этой клячименя и без того лихорадило...
Так чего хочешь, Коста? А, брат? Ты только скажи.
...Я мечтал опять потерять сознание и очнуться уже в нормальной постели.
Поехали поскорее, Комяк. Поскорее. Лады?
Конечно, поехали. Я почувствовал, как самоед вскочил на лошадь у меня за спиной. Еще пару часиков, брат. Но, пошла!
И опять затрясло. И опять поплыли перед глазами кусты и березки. И опять стало совершенно нечем дышать. Разболелась башка. К горлу подкатился комок тошноты. Перед глазами поплыли круги. Я снова начал терять сознание. И не успел даже этому толком порадоваться, как действительно отрубился...
То ли сон... То ли бред... То ли все это было на самом деле...
Следующее мое воспоминаниеэто крепкий бревенчатый дом с высоким крыльцом. Запах навоза. Надрывный собачий лай. И бородатые лица... великое множество бородсветлых и черных, жиденьких и густых, коротких и длинных. «Я угодил в плен к чеченцам», проскользнула в моем воспаленном мозгу безумная мысль. И я даже сумел зачем-то пробормотать:
Жрите свинину, собачьи выродки, и все будет ништяк...
Свят, свят, свят! испуганно зашевелились бороды. То Антихрист в ем говорит. Грех какой. Грех-то, грех, Хосподи! Свят, свят, свят...
То болесь в ем говорит, донесся до меня негромкий, но удивительно твердый голос. Врачевать его надо. Ввечеру призовите из сикта старицу Максимилу. А сейчас в избу его перенесите. В боковицу его сховаю. Мне не греховно, хоша и не наш человек. Пущай отлежится в благодати нашей. Приобщится. А коль присягательные искать его сюды явятся, дык неча и на двор их пущать...
Несколько крепких рук аккуратно оторвали меня от конской холки и отнесли в боковицумаленькую клетушку в пределе избы, где хранились пустые рассохшиеся кадушки, а в углу на соломе были выложены огромные полосатые кабачки. Под потолком сушились пучки каких-то трав, и от них одуряюще сладко несло дурманом. Не раздевая, меня уложили на узкую лавку, накрытую наперинником, сшитым из чистой холстины и плотно набитым духмяным сеном. Так же как и большая уютная подушка.
Лежи покеда. Симпатичная кареглазая молодуха с крутыми черными бровями и аккуратным вздернутым носиком накинула на меня старое байковое одеяло, сильными тычками маленьких кулачков взбила подушку. Только теперь я обратил внимание, что обладатели разнокалиберных бород, дотащив меня до лежанки, поспешили ретироваться из боковицынебось отправились замаливать такой страшный грех, взять на постой посланца Антихриста. В клетушке мы остались вдвоем с молодухой.
Как тебя хоть зовут? Я умудрился поймать тонкие пальчики девушки.
Настасьей. Она даже не попыталась отнять от меня свою руку, но при этом моментально покраснела. Ой, ладонь-то кака горяча у тя, батюшка. Заравы тебе не принесть? Пить небось хочешь?
Хочу, прошептал я.
Ну так я скоренько. Погодь малость. Полежи. Передохни, скороговоркой выпалила Настасья. Голосок у нее был звонкий, словно валдайский колокольчик. Сейчас я заравы...
И она упорхнула за дверь. Тоненькая, словно былинка. Невесомая, будто легкое белое облачко.
Я улыбнулся ей вслед. И подумал, что раз на свете есть такие чудесные девушки, то помирать совсем глупо. Жить надо, пить жизнь огромными жадными глотками, наверстывать те четыре года, что я потерял в «Крестах» и ненавистном ижменском остроге. И я выживу. Выживу обязательно! Справлюсь со всеми невзгодами, пневмониями и дорожными неприятностями. Доберусь до Кослана. Потом до Петербурга...
В тот момент я был в этом уверен. И почувствовал, что кризис болезни миновал. Я постепенно начинаю идти на поправку. А если к моему лечению еще подключится старица... как там ее?.. Максимила со своими травами и наговорами, то все и вообще будет хорошо.
Успокоенный этими умиротворяющими мыслями, я закрыл глаза, подумал о том, как же мне уютно лежать на ароматной перине набитой сеном, вызвал у себя в воображении образ симпатичной девки Настасьи и...
На этот раз я не терял сознания. Я просто заснул. Утонул, словно в бездонном омуте, в крепком целебном сне. Так и не дождавшись холодной заравы, которую принесла мне в долбленой березовой кружке красивая кареглазая молодуха с крутыми бровями и аккуратным вздернутым носиком.
* * *
Старица Максимила оказалась древней горбоносой старухой с глубокими голубыми глазами, не потерявшими с возрастом свой ярко-небесный цвет. Кроме глаз примечательным на ее лице были довольно густые усы и жидкая бороденка. Выдающаяся старуха. Старуха-вековуха. Таким место, действительно, в глухих таежных скитах или сказках про Ивана-Царевича и Бабу-Ягу.
Вот и проснулся, соколик, проскрипела старица Максимила, стоило мне открыть глаза. Как почивал?
Почивал я неплохо. Очень даже неплохо и крепкокажется, мне даже не снились сны. И спал бы, наверное, и дальше, но, видимо, каким-то шестым чувством определил, что рядом со мной кто-то сидит, изучает меня внимательным взглядом. А быть может, старуха, устав наблюдать за мной, спящим, сама разбудила меня каким-нибудь своим ведьмовским способом. Или простым тычком кулака.
Слыхала, слыхала ужо, как в грудине твоей худая немочь клокочет, продолжала старуха. Давно здесь сижу. Нечистый внутри у тебя. Кричит из тебя твоим голосом, призывает к убивствам и блуду вселенскому. Она перекрестилась и перекрестила меня. Давно здеся сижу. Все слыхала, соколик.
Да, водился за мной такой недостатокя порой разговаривал во сне. Вот и на этот раз, пока спал, кажется, переживал вслух войну и любовные похождения.
И о чем же таком болтал этот нечистый? спросил, улыбнувшись, я.
А о чем он еще может болтать? О греховном, конечно. Старуха еще раз перекрестилась. О Хосподи! Ну с Богом начнем. Врачевать тебя надо, соколик. Гнать сатану из тебя. Сам-то не справисси.
Старица Максимила, опираясь на сучковатую палку, тяжело поднялась с табурета, толкнула дверь из боковицы и крикнула в глубь избы:
Сестрица Настасьюшка. Будь така добренька, принеси мне кипяточку горяченьку. Да тряпочек, милая. Да посудину. Потомока еще скажу, что принесть.
Сейчас, матушка, расслышал я голосок Насти и принялся с нетерпением ждать, когда она появится в боковице. Но полежать спокойно старуха мне не дала.
А ты, соколик, покедова разволакивайся. Сымай с себя все до исподнего, распорядилась она и подсунула мне большую, почерневшую от времени крынку. Да оправься сюды. Потомока некогда будет.
Я сел на кровати, переждал, когда пройдет головокружение, и стянул с себя брюки, свитер и куртку. Потом без особых трудностей наполовину наполнил крынку, сумев больше минуты простоять на ногах и не свалиться. Похоже, что и без старицы Максимилы, я вдруг быстро пошел на поправку. «Правда, поспешил я избавить себя от иллюзий, не миновало еще трех дней с того времени, как я заболел. А ведь часто именно на третий и реже на девятый день болезни вдруг наступают тяжелые кризисы».
А ведь, матушка, похвастался я, вновь укладываясь в свою уютную постель, чувствую-то себя куда лучше. Не в пример тому, что было вчера.
То дух здесь благотворит тебя, хитро улыбнулась старуха. А как мы травок целебных добавим да молитву во избавление от недуга сотворим, так нечистый и побежит. Копыта тока сверкнут. Она сипло хихикнула и махнула рукой в сторону двери, показывая, куда свалит, выскочивший из меня сатана. И дожидаясь, когда явится с кипятком и тряпицами Настя, начала с интересом изучать мой камуфляж. Вот ведь страмнина. Бродит по парме весь в лоскутках, аки кот полосатый в шерсти. А материальчик весь в дырочках. Мошка, что ли, проела?..
Первый сеанс врачевания занял не менее двух часов. Сначала я подвергся некоему подобию массажа, который сводился к подергиванию, потряхиванию и поталкиванию всего тела и после которого я почувствовал небывалую легкость и такой прилив сил, какого уже давно не испытывал. Потом старица Максимила заставила меня снять футболку, смазала мне спину и грудь липкой массой, в основе которой, судя по запаху, был мед. Потом, плотно обернув меня грубой холстиной, старуха дала мне выпить удивительно горькой и терпкой настойки, после которой, как мне показалось, у меня какое-то время были легкие глюки. Похоже в этой «микстуре» присутствовали грибы-галлюциногены.
После чего началось собственно ведовствозаговоры, заклинания, некие магические движения, перемежаемые молитвами и распевами. Что-то бормоча под свой крючковатый нос, старица Максимила долго водила посолонь (по солнцу) вокруг моей головы пучком березовых веточек, потом широко размахнулась и от души хлестанула этим пучком мне по мордасам. Я аж подскочил от неожиданности и боли. А старая ведунья уже опять крутила веточки вокруг моей головы. Но на этот раз я был готов к тому, чтобы увернуться от очередного удара.
Но его не последовало. Старуха отбросила в сторону свой маленький веник, объяснила мне:
Днесь сожгу его за околицей. И дала мне выпить еще какого-то снадобья, от которого меня тут же неудержимо потянуло в сон. На веки словно подвесили пудовые гири, по телу, обильно пропитывая теплом все его клеточки, прокатилась ласковая расслабляющая волна.
Голос старицы Максимилы уже не казался таким скрипучим. Песнопения, которые продолжала надо мной бормотать старуха, казались мне колыбельной. Они успокаивали. Они убаюкивали. Я был больше не в состоянии сопротивляться их снотворному действию. Да и к чему было сопротивляться?
Я глубоко вдохнул и погрузился в глубокий сон.
Глава 2ТАЙГА СЛЕЗАМ НЕ ВЕРИТ
Все заботы по уходу за мной старица Максимила переложила на узенькие плечи Настасьи. Проснувшись наутро, я обнаружил ее у изголовья своей лежанки. Улыбнулся и произнес (не прошептал, не просипел, а произнес совершенно нормальным голосом!):
Привет. Ты давно здесь сидишь?
Нет, прозвенел валдайский колокольчик. Как почивал, братец Коста?
«То я братуха, то братец», усмехнулся я про себя. А вслух ляпнул:
Отлично, сестрица Настасья. Скажи-ка мне, милая. Пока ты здесь, я во сне не говорил ничего греховного?
Молодуха покраснела как помидор. Наверное, говорил. Недаром же она так терпеливо сидела возле моей кровати, пошире развесив уши.
Нет, родненький, словно зачитывая текст, заранее составленный на бумажке, совершенно бесцветным голосом доложила Настасья. Ничего греховного я не слыхала. Ты спал молча, милый.
Молча, так молча. Может быть, бабка и правда накануне изгнала из меня сатану? Или кто там во мне сидел? А вот что касаемо пневмонии, так я, на самом деле, не мог сейчас обнаружить в себе хоть какие-нибудьхотя бы самые жалкие! симптомы болезни. Ничего! Пусто! Ни сипов, ни хрипов, ни головной боли, ни лихорадки. Я проверил у себя пульс. Как у марафонца накануне забега. А ко всему прочему во мне наконец пробудился аппетит. Я хотел есть. Очень хотел есть!
Ты меня чем-нибудь попотчуешь, Настенька? спросил я, и молодуха тут же подскочила со своего табурета.
Конечно же, миленький. Погодь немножко, я скоренько. И не успел я моргнуть глазом, как былиночка легко выпорхнула за дверь.
А я торопливо начал разыскивать под лежанкой свою ночную вазу. Точнее, старую крынку...
На завтрак была миска холодной каши, кружка топленого молока и большая, еще теплая шаньга с голубикой. Я хлебнул молока, откусил от шаньги и принялся за кашу.
Это шти, пояснила мне внимательно наблюдавшая за мной Настя.
Щи? удивился я и подумал, а не брежу ли я по-прежнему? Какие же щи? Это каша.
Не щи, а шти, рассмеялась моя сиделка. Перловка со сметаной. Скусно?
Ага.
Я подъел все без остатка, потом с удовольствием позволил Настасье избавить меня от тряпок, которыми меня накануне обмотала старуха, и смыть теплой водой с тела остатки липкой массыона, подсохнув, стянула кожу и вызывала зуд. В заключение лечебных процедур я получил глоток горькой настойки и полную кружку горячего чая с сушеной малиной. Да, даже в детстве, когда я был маленьким и тяжело болел ложным крупом, вокруг меня и мама так не прыгала!
Спасибо тебе, милая Настенька, вяло пробормотал я, допив чай с малиной и расслабленно откинувшись на подушку. Да воздастся тебе за твои заботы.
Господь воздаст, пробормотала девушка и, опять покраснев, поспешила из боковины, неся в руках невысокую стопочку пустой посуды.
А ко мне начали захаживать посетители. Мужики в домотканых холщовых рубахах и лаптях ни о чем не спрашивали и ничего не рассказывали о себе. Молчали и смотрели даже как будто мимо менякуда-то в сторону, теребя пышные бороды. Потом говорили перед уходом:
Грех, грех-то какой... Хосподи! И, положив поклон, неслышно растворялись за дверью.
Единственным из спасовцев, с кем мне удалось коротко поговорить, был старец Савелийглубокий старик с пронзительным ясным взором, не затуманенным годами.
Гляжу, оправился, братец. Он, кряхтя, тяжело пристроился на уголке табурета. Вот и славно. Теперича полежишь еще чуть, сил поднакопишь и дальше можно идтить. Путь-то неблизкий. Старик вздохнул. Верст триста тут до Кослана. Ежели не боле. До зимы бы поспеть.
Я удивился: неужели Комяк натрепал этому старцу, откуда мы и куда держим путь? Или я сам проболтался в бреду?
Старик будто прочитал мои мысли.
А ты не волнуйся, сынок, что я знаю о том, кто вы такие. Как со мной это есть, так со мной и останется. С присяжными людьми мы ни дел не контачим, ни беглых им не сдаем. Правда, и с урками дел не имеем...
А почему для меня исключение? не понял я.
Больной ты был. Отходил ужо вроде. Так не бросать же в тайге? Грех это, сынок. Не по-божески. Да и покрученник твой про тебя рассказал. Что за других невинно страдаешь. И я ему верю. Другому бы не поверил, а вот ему... Эх, сыночка, снова вздохнул старик, мне ли тебя не понять. Сам-то я как здесь оказался, в этих местах? В тридцать седьмом якобы за вредительство сюды этапом пригнали... Был тут острог такой на Выми, в самых верховьях. И вот девятнадцать годков я в этой парме лесины сплавлял, пока в пятьдесят шестом не ослобонили по полной. А куды мне идтить? Никого у меня на Руси не осталось. Вот и остался я здеся, в скиту. Окрестился, приобщился к спасовской вере, нашел себя. Да так и живу. Може, и ты присмотришься, благодать наша полюбится, да, глядишь, и останешься. Вон и невеста тебе уже готовая есть. Настасья, ветрянка, как тебя увидала, так второй ден уже вся не своя. Бродит, что булыжиной стукнутая. На пожню сейчас еле прогнал. Вот и крестись. Женись...
Нет, отец. Спасибо вам, конечно, за помощь. Да только в миру остались долги у меня. Их выплатить надо. Кровь из носу.
Понимаю, сынок. Дык иди, плати долги свои и возвертайся. Ждать будем.
Не знаю, неопределенно ответил я, хотя обязан был тут же окончательно и бесповоротно отказаться. Но на это у меня не хватило духа. И я повторил:Не знаю. Быть может, вернусь. К Настасье...
Когда Савелий ушел, у меня выдалось немного свободного времени, и я проводил его не без пользы, тщательно изучая повадки большой черной мухи, которая с упорством, вызывающим уважение, билась о выбеленный известью потолок. Потом я ненадолго вздремнул. А потом ко мне в гости приперся Комяк и притащил с собой мой обедгустую наваристую уху в глиняном горшочке и парочку жареных хариусов с картошкой. На третье было домашнее пиво в знакомой мне деревянной кружке. Меня кормили как в президентской палате Центральной кремлевской больницы.
Как ты, братан? спросил самоед, нахально отхлебывая из моей кружки.
Отлично. Эта бородатая ведьма умеет лечить. Уж не знаю, что помогло больше. Или ее припарки? Или ее микстурки? Или ее наговоры?
И то, и другое, и третье, на полном серьезе ответил Комяк. Все это взаимосвязано.
Да будет тебе... хмыкнул я, обсасывая стерляжью голову. Лучше расскажи мне, как устроился здесь.
А чего мне устраиваться? пожал плечами самоед. Палатка есть, шамовки хоть завались. Могу уйти в парму и жить там, как король. А вообще-то... Он ухмыльнулся и подмигнул мне. В избы меня не пускают. Говорят, табачищем прет от меня. Определили место на скотном дворе. На стыне. Там сенник у них. Я и не жалуюсь. К тому же кормят как на убой.
Неплохо, обобщил я. Так отдыхай, высыпайся. Я тут, глядишь, за пару недель силенок поднакоплю, долечусь до конца, чтобы не было рецидива, и в дорогу.
Комяк согласно покивал головой. И похвастался:
Я навроде тут как бы затер с этими братцами одну тему. Насчет лошадей. Помнишь Трофима, с которым мы за тобой приезжали?
Нет, я никаких Трофимов не помнил. Из всего, что было вчера, в моей памяти отложились лишь потная конская холка, толпа бородачей, которые несли меня на руках в боковину, и чернобровая Настя, взбивавшая мне подушку.