Закончив с ритуалом, и я и Тоша испытали невиданный подъём сил. Энергия нас так и распирала. Больше торчать дома мы не хотели. Быстро одевшись, побежали на улицу. Так у меня появился кровный брат. А знаете ли, чтобы потом в жизни не случилось, такой ритуал ко многому обязывает.
Глава 2. Московская прописка
Мой первый день в новой школе запомнился мне на всю жизнь. Первый урок"Русский язык". Учительница меня представила, и я сел на первое попавшееся мне на глаза свободное место. Моим соседом оказался Лёня Чижов, белобрысый здоровяк (немного пухлый, но не такой, чтобы его дразнили «жиртрест», кстати, он бы и не позволил), с большой головой, плоскими щеками, идеально причёсанный (волосы на пробор), хорошо одетый, чванливый и жестокий му*ак.
Входя в класс, я ужасно волновался. Сердце накручивало дополнительные штрафные круги. Я мало что и кого запомнил, когда стоял у доски, а мне казалось, что все на меня пялятся (хотя это было совсем не так: класс жил своей жизнью и новенькие интересовали его лишь в качестве свежего мяса). Очнулся я, когда Лёня просипел мне на ухо:
Ты куда сел, недоносок. А ну сдристни отсюда по бырому.
Я не понял, подумал, что это он так шутит. В моей прежней школе мы иногда занимались взаимным обсёром, но это в порядке вещей, и скажем прямо несерьёзнодруг друга гнобили в шутку, иногда обидную, но шутку. Поэтому я ему ответил в том же тоне, мол, если чего не нравится, сам вали. Лёня сразу успокоился, расслабился, выгнул дугой правую бровь и пообещал:
Договорим на перемене.
Мне и в голову не пришло придать его, как я считал шуточной угрозе, значение. Он сказаля через минуту забыл. Но здесь у них склероз был не в почёте. Урок закончился, прозвенел звонок, класс повалил на перемену, и я со всеми вместе протолкался в коридор с ясным челом и без задней мысли в кармане.
Здание школы в прошлом году отпраздновало свой пятидесятилетний юбилей. Четырёхэтажная постройка эпохи культа личности. Все этажи, кроме первого, походили один на другой как близнецы братьядлинный коридор, справа классы, слева окнане то чтобы бойницы, но для общественного места, где дети проводили по шесть-семь часов каждый день, освещение было скудным, тюремным. Две лестницы, одна из которых вела в раздевалку, другая в вестибюль, упираясь прямо в учительскую. За лестницами ещё два класса: к одному вёл тёмный недокоридор-закуток, а уже за ним туалеты: в правом крылемужской, в левомженский. Школа, если посмотреть на неё сверху, походила формой на букву "П" с укороченными вертикальными перекладинами и вот в этих самых перекладинахтёмных аппендиксах, происходили разборы между учениками. Удобное местечко для массового помешательства при внезапно, то и дело, вспыхивающей ненависти к ближнему и возможностью снять возникшее напряжение, от души намяв ему бока.
Налетели на меня всем скопом. Мне даже показалось, что некоторые девчонки не преминули поучаствовать в прописке, когда меня завалили. Весь класс своей огромной неуклюжей тушей навалился, пихая, пиная, пыхтя. Мне совершенно не было чем дышать. Темно, страшно, и удушье. Сопротивляться не имело смысла. Червяк под бетонной плитой и то мог похвастаться большей свободой, чем я.
Всё вокруг кричало, шевелилось, перекатывалось. Когда первичный ор поутих, и я смог набрать немного воздуха в грудь, меня некая недетская сила вздёрнула вверх и с удивительной лёгкость припечатала в стену. Только тут я мог насладиться гнусной рожей Лёни Чижова. Он разевал свою розовую пасть, издавая звуки наподобие"Буээээ", рассматривал меня выпученными рачьими глазками и при этом он держал моё беспомощное тельце практически на вытянутых руках, крепко вцепившись мне в лацканы школьного пиджачка. Впервые в жизни я выступал в роли Буратино в бумажной курточке (колпачка только не хватало и чудесной, красочно иллюстрированной азбуки), смешно дрыгая ножками и не зная, что делать.
Десять минут перемены и я прописан. Моё место на галёрке, в третьем левом ряду, на предпоследней парте. Лёня мне доходчиво объяснил, чтобы вперёд я не лез. И хотя школьная шпана обитала по соседству, за исключением способного ученика Чижова (он на самом деле был не глуп), всегда сидящего на второй парте, но они облюбовали центральный и правый ряд. В классе левый ряд принадлежал смешанному сословью, где превалировал средний класс, а также обреталась пара отщепенцев и пара отличников. Все сидели, понятно, соответственно своему статусу. Мне в соседи достался Захар Авдеев, сальный подпёз*ыш правящей верхушки класса.
Правда, это всё мелочи. После прописки мной остались недовольны: от такого просто так не отмахнуться. Вёл я себя не как зачухан, но и не как реальный пацанне крутой, короче. Ни в одну категорию я не вписывался. Они этого не знали, чуяли как псысразу всей стаей, и не понимали. Это было для меня плохо. На несколько лет вперёд моей идеологией стал страх, желание выжить и не стать тем, на ком воду возят. Право на жизнь, хотя бы и в частичной изоляции, всё равно надо доказывать.
Мать разошлась с отцом, когда мне не исполнилось и трёх лет. Всё что я о нём помнилэто был стук в закрытую дверь по ночам, его пьяные вопли, скандал, и что как-то ночью он меня куда-то, посадив себе на плечи, тащил, судя по приближающемуся шумук оживлённой автотрассе. Отчим оказался хуже папаши, пил он также, но моим воспитанием в истинно мужском духе воина не занимался и минуты. Чужой ребёнокчужая забота. В старой школе я несколько раз дрался, ну как дрался, скорее, боролся в шутку и к встрече с подлостью и, в общем-то, немотивированным призрением был не готов. Я просто не знал, что делать. Мне не просто не хватало навыков, мне не хватало внутренней уверенности, злости, упрямства. Нах, слабое требовалось прикрыть маской сильного. Но и этого толком я не умел делать. Социальная мимикрия не для меня. Мягкое доверчивое трусло.
Правда, и безропотно сносить побои и плевки тоже не для меня. Оставалось страдать и бояться. Мучатся от бессилия, строить планы мести, которые никогда не удавалось претворить в жизнь так, как нужно, страдать, терпеть трепет и не плакать!
Следующим, кто на меня попёр, стал Вадим Сундуков, длинноносый, плотный парнишка с вечно чуть прикрытыми веками безразличными глазами наркоши. Объясню, кто в классе правил бал. Не сюрприз, что для субъектов определённого типа школьные годыкак лебединая песня всей их жизни. Высшая каста! Каста, перед которой преклонялись, и которую ненавидели. В кастовую группу нашего класса входил уже знакомый нам Лёня Чижов, признанный неформальный лидер всей кодлы самбист Вова Хмелёв; длинный, нелепый, психопатичный Андрей Аистов; а на подхвате разбойный, безалаберный, закоренелый двоечник Никита Володин. Рядом с матёрыми акулами крутился Захар Авдеев и этот самый противный Сундуков.
Через два дня после прописки, на большой перемене, когда я отирался у подоконника, чувствуя себя одиноким и никому ненужным куском фекального мусора, смотря в окно на затянутое грязной, выцветшей из голубого до серо-рваного, плёнкой туч небо, мои фантазии грубо прервали. От стадии медитативного созерцательства меня отбросил толчок в плечо. На ногах мне устоять удалось, хотя отлетел я на порядочные три метра. Сундуков рассчитывал на лёгкую победу, а я, на его беду, не успев испугаться, полез в драку.
Вокруг нас тут же образовался скудный кружок любопытствующих. Относительно малое количество зевак объяснялось стечением обстоятельств: кто-то остался в классе, кто-то бузил в аппендиксе, остальные же громили дубиной голода столовую на первом этаже. Вадим Сундуков ничего не говоря, беспорядочно махал кулаками, а я сам, не знаю как, подлез под его мельницу, схватил за грудки и закрутил в силовую карусель. Сундуков дергался как ватный Арлекин, пытался устоять и бледнел с лица. Внезапно он открыл для себя, что я не просто мальчик для битья и мне вполне по силам дать ему по рогам.
Мне бы его прессануть, размазать по полу, пустить кровь, обмазать ею своё лицо и поставить себя независимым особняком в скотской иерархии местной шпаны, но во мне сыграла слабость духа. Я прекратил его раскручивать, остановился и, не разжимая пальцев, вцепившихся в его воротник, примирительно (э-э, как это мерзко, но тогда я этого не понимал, совсем-совсем) проговорил (хорошо, что не промямлил):
Ты сильный и можешь меня побить. Зачем? Я тебе ничего не сделал и ничего против тебя не имею.
Свои поносные слова я сопроводил действиямиотцепился от Вадима. Видимо он, продолжая переживать головокружение, не прочухал мою слабость и, сделав кислое выражение (уголки рта опущены, верхние веки прикрыли половину радужки, а щёки дошли до степени белизны писчей бумаги), тоже отпустил меня.
Со мной учились разные персонажи, среди которых попадались вполне сносные, о чём я узнал вначале второй неделе своего существования в качестве новичка. Моя дворовая жизнь шла своим чередом. Она по большей части не была никак связана со школьным бытием, отличаясь в лучшую сторону, а школа для меня оставалась настоящим адом. Как поменять ситуацию к лучшему я не знал, пока не произошло моё знакомство в не казарменной обстановке улицы с моим одноклассником Федей Викторовым.
За те первые восемь учебных дней с Федей я сталкивался неоднократно. Плотно не общались, не видел я и пренебрежения в его взгляде, а была симпатия. Федя, законный представитель среднего звена в классе, чувствовал себя в школе вполне комфортно. Во-первых, неглупый, во-вторых, скорый на язык, с первого дня в классе, всех знающий и, на первый взгляд, никого из наших горилл не боящейся. С хулиганами из класса он общался запросто, дружбы не водил, а уважение имел. Ему, как человеку думающему, не хватало общения со сверстниками, развитыми выше среднего нашего школьного интеллектуального уровня и не страдающими комплексами заводного апельсина.
Восемь дней, прописка, возраст, когда ещё удаётся легко входить в контакт с посторонними людьми? сделали своё дело: в классе я пообвыкся, в школе пообжился. Не привык, к страху привыкнуть нельзя, от него можно только сдохнуть, а начал обустраиваться в новых для меня реалиях.
В тот день, после уроков, когда я вернулся домой, мама меня послала за хлебом. Она работала посменно, через сутки в ночь, оператором газовой котельной в банно-прачечном комбинате. Сварила обед, а хлеб кончился. Значитиди сынок купи. До ближайшей булочной ходу было три с половиной минуты. Мне захотелось проветриться, на улице стоял на редкость, для той осени, погожий солнечный денёк. Такие дни иногда складывались в неделю и за это этот период сентября называли бабьим летом. До начала всеобщих вечерних посиделок во дворе оставалось часа три. Я, от нечего делать погрузившись в мир грёз (у таких как я обычно бывает чрезвычайна развита фантазия), попёрся в гастроном, стоявший дальше по курсу проспекта, туда ближе к стадиону.
Отстояв небольшую очередь, купил батон белого, буханку ароматного (ух, как мне нравится дух свежеиспечённого, ещё тёплого ржаного хлеба и особенно вкус чуть тягучей, клейкой и пропечённой верхней корки) чёрного хлеба. Закинул пакет за спину и, не спеша, побрёл в сторону домашнего очага, где меня ждали свежие щи (не люблю) и котлеты (фиолетово, вполне мог обойтись и без них). Осыпались жёлтые листья, застывая в лужах кучами ажурных наплывов, дул прохладный ветер и подмигивало солнце на высоком синем, пресинем небе, какое бывает только осенью и редко зимой. Хорошо. Все мои страхи, опасения, изматывающие душу подозрения, отошли на второй план. Даже будто исчезли, растворились в погожем, протёртом тряпкой моей юности до удивительной прозрачности осеннем деньке, и я общался сам с собой. Мысли в голове крутились в медленном вальсе, мышцы шумели нерастраченной энергией.
На глаза мне попался камешек своеобразной формы, с посверкивающими вкраплениями, сам красный, бурый и белые кварцевые кристаллики отражают искрами солнце. Лежит себе у бордюра отсвечивает, спрятавшись под пятернёй кленового листа. Наверное, он пытался зашухериться от меня, подлезть под дохлый пятипалый биопреобразователь солнечной энергии, затаиться. Не тут-то было, я его заметил, с радостью выкатил из тени, желая сыграть им в футбол.
Проспект Якира шёл от метро до восточного шоссе. В начале с левой стороны проспекта стояли сплошь дома сталинского периода, а справа шёл бесконечный бледно-зелёный, вылепленный, как из сырого теста, военный завод, штампующий детали для нашей славной, непобедимой бронетехники. Я шёл по левой стороне. Мне хотелось не просто погонять камешек, представляя, что это футбольный мяч, но и забить гол. Настоящих ворот я не нашёл, поэтому в качестве их я избрал технологическое углубление, ограничивающее, обозначающее окна полуподвального помещения сталинского дома. На стёклах, защищая их от дурака, висели решётки. Меня эти защитные хитрости, как и стекла, никак не остановили. Если бы подумал, то понял, что при удачном попадании мой хоть и маленький чудо каменный мяч мог спокойно разбить окно. Цели такой не стояло, и перспектива быть пойманным за ухо законопослушным гражданином не пугала.
Встав напротив ямы, я стал с разными финтами отправлять туда камешек. Так как углубление имело цементный ободок, большинство моих попыток натыкалось на элементарное непонимание моего рвения костной материей. Камешек оказался неудобным мячиком и у меня никак не получалось, поддев его на носок ботинка, отправить в яму. Поверьте, я проявлял маниакальное упорство. Ни на кого не обращая внимания, я пинал и пинал камешек. Дома меня ждала мама и остывшие щи, а я изображал из себя нападающего моего, тогда ещё горячо любимого «Спартака».
Ничего удивительно, что, находясь в пылу футбольной лихорадки, я не заметил, как ко мне подошёл парень и встал, с интересом наблюдая мои потуги. Наконец, он решился оторвать меня от столь важного занятия, сказав:
А я думаю, кто это здесь дурью страдает? Оказывается, это ты Кашин.
Я повернул к окликнувшему меня горящее красным стоп-сигналом лицо (не от стыда, не подумайте, а от прилежного потного старания забить гол). На меня, пуча глаза, усмехаясь, смотрел широкоплечий, высокий, головастикФедя Викторов.
Привет! Не знаю почему, но встрече с ним я обрадовался. Ни капельки не растерявшись, добавил: А то, кто же ещё, когда его дома ждёт мама из булочной, будет страдать ерундой, пытаясь закатить камешек в яму.
Точно. Я всегда подозревал, что ты псих! сказал Федя и заливисто засмеялся. Ещё он состроил свою фирменную рожицуголова наклоняется к левому плечу, всё лицо удлиняется, пухлые губы складываются в куриную гузку. Забавно. Одно это свойство выражать подобным образом чувства являлось верительной грамотой врождённой харизмы и могло расположить к себе кого угодно. Обаяние, одним словом.
С того дня мы подружились. В школе у меня появился ещё не друг, но уже хороший, лояльный ко мне знакомый, что стало важным, можно сказать, ключевым событием той осени. Это он, потом, привил мне любовь к чтению; это у него я после уроков, а частенько и вместо уроков, зависал, чтобы поиграть на компьютере (!) и послушать рок-метал-панк; это у него я первый раз в жизни оказался на взрослой вечеринке. Но всё эти прелести подростковой жизни ждали меня впереди. Так тесно с ним общаться я стал позже, а пока вся моя жизнь вне стен школы проходила во дворе. Раньше с этим было проще. Двор жил общей жизнью, и все, начиная от ребят из ПТУ, техникумов и кончая совсем мальцами из первого-второго класса, тусовались вместе: исключение не составляли и девочки. Родители выпускали детей без опаски погулять во двор. Непоправимые ошибки случались, но не часто. На улице человек проходил свои первые университеты взросления со своими победами, обидами, опытом, слезами и кровью (в основном из носа).
Поэтому Федя не перешёл из разряда хороших знакомых в друзья до тер пор, пока дворовая вакханалия не стала мне напоминать мою школьную паранойю.
Глава 3. Чики-чики за мудя
Во дворе я общался с Елисеем Романовымсверстником заправилой, конопатым, с узким лбом, обаятельным и, как потом оказалось, приправленным изрядной долей подлости (он учился в одном классе с Шавыриным): впрочем, это далеко не новость, что в среде подростков бурным расцветают пороки прошедшей юности человечества. Взрослея, человек, как и эмбрион, проходит разные этапы своего взросления, на себе повторяя все те ошибки, свойственные его роду, которые до него совершили миллионы и после совершат миллиарды человеческих существ.
Также в мой круг общения входил, естественно, мой друг Антон Шавырин; Квадратнастоящее его имя было Сергей, но все звали его Квадрат, прозвище привязалась к нему, когда он однажды зимой появился на улице в шапке ушанке, наверху которой был застрочен квадрат жёлтыми нитками. Квадрат был тщедушный, с редкими волосиками мольного цвета, маленький и злобный, младше меня на год. Ещё я общался с Башковитым Вовочкой, получившим прозвище, закономерно отпочковавшееся от фамилии Головин. И Зоркин Сергей (Еврей) тоже тусил со всеми нами. Вместе со мной эти шесть ребят составляли актив компании нашей пятиэтажки. К такому ядру дворовой тусовки в разное время присоединялись пацаны из соседних домов: Лёха по кличке Завр, старше нас на три года; братья Бурляевы из башни многоэтажки, одинмладше меня на год, другойстарше на год; безумный Фил с соседней улицы, ученик путяги, вечный троечник и весёлый разгильдяй. Иногда, пока его не забрали в армию, с нами гулял Стас Зло, самый старший из нас и по-настоящему злойот того и прозвище. Вот, пожалуй, и все главные действующие лица, девчонок я не считаю, все они переживали пору сказочного детства и всерьёз никем не воспринимались. Ну знаетелошадки в яблоках, принцы, цветочки, сказочки. Нас всех и меня, в частности, интересовали взрослые особи, которых можно, если не пощупать, то скабрёзно обсудить: в чём я, признаться, неожиданно для самого себя, преуспел. Обсуждать сиси-писи, скажу без ложной скромности, у меня получалось виртуозно. И не за счёт моего богатого сексуального опыта, а за счёт лезущих- текущих самотёком в голову эротических фантазий. Мои выдуманные рассказы, выдаваемые мной за правду, пользовались изрядной и нездоровой популярностью. Мой, хоть и грязный, и пованивающий тухлой селёдкой конёк пошлого рассказчика спасал меня в разных неприятных ситуациях и наравне с ужасными старыми добрыми страшными историями (кровавое печенье, стеклянная кукла, чёрный гроб), тоже переиначиваемыми и заново перепридумываемыми мной, не раз рикошетом избавляли меня от унизительных расправ. Особенно это дальше, по ходу пьесы, стало касаться школы.