Он тут! Он тут! повторял я, как заклинание. Найди его. Забери его, Чудище! И при этом видел тоненькую серебряную нить, которая появляется из моей макушки, ныряет в приоткрытую форточку и уходит в ночное небо, покрытое большими июльскими звёздами.
Так представлял и шептал пять ночей, но горе моё нисколечко не уменьшилось. Сашка, как и прежде, собирал предательниц у себя во дворе. Я слышал их смех, даже видел сквозь щёлку в дощаном заборе. А потом они вместе отправлялись по своим интересным делам.
Мне опять стало обидно. Теперь обижался ещё и на Змею, которая не могла отправить Сашку к неведомому Чудищу.
Всеми забытый и ненужный, я пуще прежнего разогорчался. Уже не хотел строить песчаные замки, даже читать не мог. Сидел целыми днями в зарослях крапивы за дровяным сараем, наблюдал копошение разновидных жуков-червячков, мечтая превратиться в одного из них, чтобы спокойно жить в уютном невидимом мире, а не страдать от жестокой обиды.
И тут, спустя неделю, грустное моё одиночество нарушила одна из предательниц.
Пришла ко мне Маринка. Она была местная, на год старше, в сентябре станет четвероклашкой. Когда мы, ещё до Сашки, гуляли ватагой, то Маринка ничем не выделялась среди остальных девочек, разве что больше других обижалась на Алку, которая уводила меня в кусты и долго не отпускала.
Теперь была Маринка испуганной и виноватой, как побитая собачонка.
Я притворился обиженным, на Марину не смотрел. Хотел развернуться и уйти в хату, но в груди приятно защекотало: не забыла, не смогла без меня. Знать, не такой Сашка всесильный, хоть и красивый.
Торопливо сбиваясь, Маринка рассказала, что покинула ватажку. Теперь она с ними не играет, поскольку там вседураки, а хочет играть со мною, потому, что я хороший. А ещё обижалась, что Алка её подговорила, будто Сашка лучше, что он большой и увезёт девчонок в город, в зоопарк. Но это брехня, так как Сашка плохой и злой, и по-настоящему любит Алку, целуется с нею, а остальных только мучит и заставляет делать всякие противные штучки
Маринка брезгливо скривилась, а потом, в знак примирения, протянула мне вкуснючую киевскую конфету. Я простил.
Мы разделили лакомство и пошли гулять в запущенный колхозный сад. Сначала ловили ящериц, которые оставляли нам на потеху прыгающие хвостики. Затем, ободрав коленки, мы собирали разноцветные ужачки; тут же их топтали, чтобы никто не отравился.
И я, и Маринка, молчаливо знали, зачем шли в дальний угол сада: не ради ящериц, тем болееужачек. У нас должно было случиться настоящее примирение, о котором я думал две недели одиночества.
Мы пришли в давно разведанное укромное место меж разлогих яблонь, скрытое зарослями спутанного кустарника. Маринка сказала, что будет трогать меня первой.
Я лег на прижухлую траву, приспустил штанишки, закрыл глаза, ожидая щекотливого поглаживания травинкой.
Однако Маринка повелась необычно. Сначала, как раньше, начала гладить, но не травинкой, а рукой. Потом сдавила писюна и бысто-быстро задёргала, сдвигая шкурку, от чего становилось больно. Я чуть приоткрыл глаза, пытаясь увидеть сквозь смеженные ресницы, что она собирается делать, поскольку новые ощущения мне не понравились.
Маринка с минуту подёргала, затем наклонилась, несколько раз лизнула раздетого писюна и принялась посасывать как палец. В животе защекотало, стало приятно и немного стыдноещё никогда меня ТАМ не целовали!
Писюн напрягся, занемел, стал твердющим. Казалосьразорвётся!
Захотелось писать. Почувствовал, что могу писнуть Маринке в рот, безвольной рукой пробовал отодвинуть её голову, но не смог: внизу занемело, запекло. Невыносимо приятное вспыхнуло и разлилось во мне. Писюн заныл, взорвался тысячами щемящих иголок Я заскулил от неведомой боли-сладости!
Маринка отскочила, испуганно уставилась на меня.
Я подтянул штанишки; сел, опёршись спиной на прохладную яблоневую шкуру. Потихоньку горячая волна схлынула.
Что это было?!
Посмотрел на Маринку: так больно и хорошо мне никто не делал. Даже Алка.
Девочка подползла на четвереньках, примостилась рядом. Забеспокоилась: почему я кричал, и почему у меня не брызгает.
Я не знал, что у меня должно брызгать. Спросил Маринку, но та не ответила, лишь попросила, чтобы об этом никому-никому не говорил. А затем, будто решившись, после клятвы «на смерть», страшным голосом рассказала такое!
Научил её ЭТО делать Сашка. Не только еёвсех девчонок из нашей ватажки. В тот же день, когда меня прогнали, Сашка сказал, что может поиграть с ними, как играл с городскими девочками. Если они хотят, конечно. Но без такой игры нельзя городскими стать. И если попросят, то он научит, хоть ему не сильно охота с малышнёй связываться.
Девочки захотели и попросили, потому, что в Сашку давно влюбились. Особенно Алка.
После этого Сашка привёл девочек к самой страшной «кровавой клятве», ещё страшнее, чем наша «на смерть». Острым камешком он расцарапал им до крови запястья на правой руке, а потом приказал поочерёдно приложиться кровавыми царапинами друг к другу, поклявшись, что никогда, никому и нигде не расскажут о том, чему он будет учить. А если кто проговориться, то не только сам умрёт, а умрут все-все его родственники, дом сгорит и село провалиться под землю.
Маринка говорила, что очень испугалась такой клятвы, однако рука уже была расцарапана. Тем более Король бы не разрешил уйти. После того, как окровавленный камушек торжественно выбросили в воду, Сашка объявил предательниц своими жёнами, назначив Алку старшей.
Затем началось обучение городским играм
Маринка беспрестанно шептала мне в ухо, будто ей не терпелось первой поделиться страшным секретом. Она морщилась, возмущённо фыркала и закатывала глазки, только мне казалось, что она нарочно наговаривает на Сашку, потому как ей было интересно. Мне бы ТАКОЕ понравилось.
Слушая Маринку, я будто прикасался к недозволенному взрослому миру. Не книжномунастоящему: интересному, недоступному, а потомуманящему.
Ревность моя перегорела и ушла, зато появилось нестерпимое желание самому оказаться на месте Сашки.
А потом мне надоело, вздохнула Маринка. Я сказала Алке, что с ними не играю, даже клятвы не боюсь. Сашка взбесился! Кричал, что завтра мои родные помрут, и я, и все! Лишь они останутся. Мы умрём. Да?
Может, и не умрём, ответил я, думая о другом. От Маринкиного рассказа у меня вздыбилось в штанишках, внизу живота разлилось уже знакомое приятное. Пока не умерли А что дальше?
Потом Сашка приказал девчонкам меня раздеть и бросить в болото к лягушкам, но те не послушались. А я расплакалась и убежала. И всё. Больше к ним никогда не пойду! Буду с тобой дружить, потому что ты хороший. Только ты им не рассказывай, что я тебе рассказала. Поклянись!
Честное октябрятское
Маринка придвинулась ко мне, положила головку на плечо. Раньше я бы застеснялся, но теперь, узнав ТАКОЕ, стал смелым.
Мы залезли подальше в кусты и долго игрались как два голодных зверька, но уже по-новомутак, как рассказывала Маринка, как научил её Сашка.
По дороге домой девочка призналась, что всегда меня любила и ревновала к Алке. Но теперь мы будем вместе, а когда вырастем, то поженимся. А ещё (самое главное!) Маринка сказала, что у меня писюн в сто миллионов раз лучше, чем волосатый Сашкин. И я, смутившись от такой похвалы, пробурчал в ответ, что у неё самая лучшая девчачья писька, лучше, чем у всех.
Так началась моя медовая неделя с Маринкой. Следующие дни мы проводили в колхозном саду, в сладкой неге, питаемой полученным ею опытом и моим народившимся желанием. Я забыл о недочитанных книгах. Даже перехотел ехать в Городок и просил бабушку определить меня учиться здесь, в селе (чтобы не разлучаться с Маринкойно этого не говорил). Бабка лишь улыбалась, потому как разгадала нашу любовь, застукав на сене без трусов.
Пребывая в невозможном Раю, я уже не думал о былой ватажке, мне остальные предательницы были без разницы. Доставало Маринки. Из её новых умений я заключил, что рассказала она не обо всём, чему учил её Сашка.
Неожиданно в нашем переулке грянул гром, который эхом прокатился соседними улицами, затем всем селом.
Ватажка лишилась короля.
Сам я не видел (в это время был с Маринкой в саду), но из подслушанных разговоров бабушек на скамейке узнал: приехал жёлтый милицейский «бобик» и увез Сашку. Потом ещё подслушал, что дядьки-милиционеры рассказывали, будто он с друзьями кого-то ограбил в Киеве, а здесь, в селе у бабки, прятался.
Как согрело это известие моё злорадное сердечко! Каким справедливым и чудесным казался мир! Теперь понял, кто был тем громадным Чудищем, которое я навёл на Сашку.
После отъезда Самозванца предательницы осиротели. На пару дней затаились, а потом потянулись ко мне.
Сначала пришла Алёнка, попросилась играть с нами, здоровенный кулёк семечек принесла. Прощать мы её не собирались (ещё раньше с Маринкой договорились), однако семечки жаренные, пахучие
Пусть играет, не жалко.
Затем остальные пришли: виноватые, унылые, кто с яблоками, кто с конфетами. Мы их тоже простилисвои же. Лишь Алка не вернулась. Ей после Сашки было не до нас, да и девчонки сердились. Отсидевшись дома и отревев, как рассказывали, Алка к старшим ребятам пошла. Те её уже не прогоняли, водили в кусты, брали в клуб на танцы и учили курить.
С возвращением блудных подружек у меня началась новая, султанская жизнь. Отныне королем стал я, а Маринку назначил королевой и главной женой. Перечить никто не посмел.
Теперь уже я познавал прелести многожёнства. Мы также ходили ватажкой пасти коров, купаться на озеро или собирать грибы-ягоды в лес, но мои подружки, наделённые особым знанием, теперь вели себя иначе.
За две недели гаремной жизни я воплотил наяву самые стыдные детские фантазии и даже те, о которых не мечтал, потому, как не мог представить, что ТАКОЕ возможно. От бесчисленных каждодневных колючих вспышек внизу живота я иссяк и похудел, а они, нежные создания, чувствуя предательскую вину, так меня обхаживали, что на всех их я хотел пожениться, но не знал, как об этом сказать Маринке.
Однако ничего нет вечного под луной. В переулке грянул второй гром. Очередной король был свергнут, а возрождённая ватажка позорно распущена.
Девчонки потом божились, что никому не рассказывали. Возможно, не говорили, возможно, кто-то из посторонних подсмотрелэто уже не имело значения. Так или иначе, но взрослые узнали о наших играх.
Началось с Алёнкиной мамки, дородной красномордой тётки, которая пришла разбираться к бабушке и обозвала меня «проститутом». Затем устроили допросы, разбирались все со всеми, закатывали глаза, плескали в ладони. Родители каждой из растлённых старались обелить свою кровинушку и обвинить всех остальных, выросших в разврате.
На словах досталось и Сашке, однако ему там, в тюрьме, было без разницы. Возмущённые родители накинулись на Сашкину бабу, требуя расплаты. Добродушная старушка ответила, что все ЭТИМ занимались в нежном возрасте, просто забыли своё; но она готова отплатить телом отцам поруганных девственниц. Те не согласились, а дед Степан отлупил беспутную жену.
Этим и закончилось. Нам запретили вместе играть и даже встречаться друг с другом. Маринка, правда, пару раз прибегала, пока её мама была на работе, а мой дед с бабкой на огороде. Мы крадучись залазили на сено, суетливо целовались-трогались, также крадучись, разбегались.
В конце лета меня увезли в Городок. С той поры больше к родителям отца на каникулы не ездил. Мать запретила.
Глава четвертая
Лето 1992. Городок
В Городок пришёл июль. Ближе к полудню реальность дрожала, обращалась миражом, гнала в тень. Совсем уж невыносимое пекло я пережидал в лесу или у речки, в компании пионеров, которые, согласно новому времени, пионерами не считались.
Название нам было без разницы. Мы обосновали собственный пионерский лагерь, где процветал культ моей, немного смущённой от такого внимания, личности.
Мы уходили подальше в лесную чащу, щедро расцвеченную яркими красками, приправленную ароматом спелых ягод и шорохами невидимой живности. Особо удачные походы случались после коротких пугливых гроз, засевающих окрестные леса грибами.
С восторженным визгом мы ползали на карачках меж сосен и берёз, отмахиваясь от пекущих слепней, находили драгоценные трофеи, из которых особенно ценились белые. Помня заветы юных натуралистов, отщипывали ножки повыше, чтобы не повредить грибницу, а потом несли сокровища домой: ребята в рубашках, а девочки в подолах платьишек, отчего те подолы ничего не прикрывали.
В засушливые дни мы беззаботно купались, бродили лесом или играли в обожаемые детворой жмурки-угадайки, заменившие мне в ту пору равнодушную, вечно отсутствующую «невесту».
Кроме пионеров был ещё Клуб одиноких сердец, в котором я состоял почётным членом. Несколько раз ездил к ним в гости. Принимали всегда благосклонно, однако чувствовал себя я там не то чтобы лишним, но если к ним в очередной раз не приеду, то ничего особенного не произойдёт.
В Клубе и без меня жизнь била ключом, наматывалась клубком, щекотала нервы. Как раз в ту пору плелись интриги вокруг персоны Сержанта Пеперра, обвинённого старшеклассниками в нездоровых предпочтениях Оксаны и Таисы, с подключением руководства школы и родителей предпочтённых. Не до меня им было.
Кроме пионеров и Клуба, ещё оставалась Майя, которая в середине июля, после экзаменов и ремонта студенческого общежития, приехала на каникулы. Она успешно окончила первый курс. Кроме того, сумела заработать спекуляцией несколько сотен купоно-карбованцев, чем заслуженно гордилась и при каждом удобном случае пеняла меня, бестолкового.
Майя ставила в пример Юрку, который открыл возле автостанции киоск и торговал ширпотребом. Не сам торговалэксплуатировал дальнюю родственницу.
Наслушавшись обидных сравнений, я подтрунивал над буржуином: придут НАШИ, раскулачат. Юрка в ответ зубоскалил, обзывал меня Мальчишом-Кибальчишом и тыкал членский билет «Прихильника Народного Руху України»: не раскулачат, мол, теперь мои при власти, лишь бы отстёгивал.
Евиным детям в ЭТОЙ стране началось раздолье. Каждый зарабатывал, как мог: ставил киоски, воровал, растаскивал заводское и совхозное, перепродавал, мотался в Польшу, даже в далекую Турцию. Особенно преуспели властьимущие, посаженные киевскими панами на кормление по захолустьях. В Городке появились невиданные иностранные автомобили, в которых по разбитым дорогам перемещались новые хозяева жизни, презрительно сигналя нерасторопному быдлу.
Внешний мир погрузился в монотонную беспросветность. Хорошо, были книги и мои пионеры, и даже Майяхоть какая-то отдушина.
Наступил август девяносто второго, из садов запахло яблоками. Роман с Майей вяло продолжался. Она была в Городке, но встречались мы лишь вечерами в выходные: ходили на дискотеку или гуляли у реки, обсуждая киевские события, шибко важные для будущего экономиста.
В безысходности замерла наша любовная связь. После зимнего греха Майя пресекала любые мои попытки, выходившие, по её разумению, за рамки приличия. Порою, устав от бестолковых встреч, я в который раз подумывал оборвать глупый роман, но повода не находил.
Так бы всё и тлело, не случись оказии, круто изменившей наши отношения на ближайшие месяцы.
15 августа 1992. Городок
В середине августа, субботним вечером, по Майиному хотению выбрались на дискотеку. По дороге зашли к её однокласснице Светлане. Миниатюрное курносое создание уже было засватано киевским буржуем, готовилось в сентябре к свадьбе, но на танцы с подружками бегало.
Гостеприимная хозяйка предложила отметить встречу и нечаянное знакомство с парнем лучшей подруги. Она всё подливала да стреляла блудливыми глазками на меня, чем вызвала Майино хмельное возмущение.
Майя насупилась, хотела уйти домойеле удержал. Даже удивился, что ей так дорога моя персона. Зашутил-закаламбурил, принудил выпить за красивых девушек, которых много не бывает. Светка тоже поняла свою ошибку, глазки потупила, принялась рассказывать о любви к будущему мужу и количестве его киосков. Обошлось.
По дороге на танцплощадку, будто доказывая Светке, что мне никто, кроме Майи, не нужен, облапил приревновавшую и недвузначно тискал. Ещё более осмелел во время танцев: откровенно прижимал да целовал в шею и за ушко. Майя отвечала показной взаимностью, особенно перед Светкой, которая топталась возле нас.
В перерыве между песнями, отважившись ковать неостывшее железо, увлёк Майю в парк. Она не упираласьдиво дивное! Демон заворковал, предвкушая, как сейчас произойдёт то, естественное, даже необходимое, что должно происходить между парнем и девушкой, которые встречаются, держаться за руки, а пороюцелуются.