И как тебе оно? спрашивает Чокнутый, поводя рукой по цветистому, задымленному помещению.
Изменилось, говорю я.
Свиньи чаще моются, фыркает Кафель.
У меня как раз таких проблем нету, говорит Чокнутый.
Как видно, тебе нравятся другие бабы, Кафель, вмешивается Гжесь.
Может. Может, эти темы тутне для меня. Я не ботан, говорит Кафель.
В общем, что-то изменилось. Не скажу, что именно. Все, говорю я.
Может, это ты изменился, отзывается Чокнутый и подмигивает мне. Сколько тебе сейчас, тридцать три?
Я киваю.
Ну так с того момента, когда ты стоял под «Вратами», малолеткой, ты целую жизнь прожил, говорит он.
Сомневаюсь.
Да точно. Ужецелую жизнь, смеется он. Надолго приехал?
Надолго.
Ох, брат, скалится он. Тогдас возвращением. Тут чудесно.
Чудесно, повторяю я.
Лучше всего на свете, говорит он, дергает подбородком в сторону некой неопределенной точки в пространстве. Это наш город.
«Если ты не можешь выносить то место, где находишься, то начинаешь этим местом гордиться, думаю я. Когда появляется чужак, убиваешь его. Просто затем, чтобы четче провести границу. Если ты не можешь выйти, то другие не должны входить. Мажешь двери в дома кровью и дерьмом. Натираешь морду грязью. Носишь повседневную одежду как доспех. Любой инструмент взвешиваешь в ладони как нож. Поёшь громкие глупые песни о силе и единстве, добавляя себе внутренних сил. Пьешь водяру, выбиваешь стекла, выбиваешь зубы, трахаешь молодых и некрасивых девушек. Тыварвар. Тыпобедитель. Ты орешь. Бегаешь по кругу, тебе нужно патрулировать границу. Всякий может оказаться врагом, и это добавляет тебе сил. Никто тебя не успокоит, не смирит, не сделает так, что ты станешь смотреть на другого, как на человека. Такиеправы всегда, правы везде. Таковы уж люди, такова их косматая сучья мать, которая никогда не должна была выходить из пещеры».
Стоп, не думай! Не думай о глупостях. Слушай его, смотри на него. Потому что иначеобидится.
Девушка ставит на стол четыре маленьких бутылочки колы. Она невероятно кого-то напоминает. Кого-то, кто уже немного стерся в памяти, поблек, сцарапался со слайда. Кого же? У меня сейчас нет сил искать, но это лицо красивое, по-настоящему красивое, миндальной формы, и большие глаза, и собранные резинкой черные волосы пульсируют у меня в голове, нажимают в мозгу некую кнопку, под той еще нет упорядоченного имени, образа, воспоминания. Кафель кивает на нее.
Например, вот этоклевая девушка, нет, Чокнутый? Она клевая, он скалится. Кроме передних двух зубов, от него мало осталось. Он берет рюмку, опрокидывает. Его рука напоминает большую старую буханку хлеба.
Я опрокидываю свою рюмку. Выпиваю глоток колы. Отставляю бутылку на бар. Показываю девушке, чтобы налила еще раз. Все мы ставим свои бутылки ровной шеренгой, в каждойнемного разный уровень жидкости.
Слушай, тут такое дело, говорит Гжесь Чокнутому.
Я слушаю тебя, Грэгор. Я тебя всегда слушаю, улыбается он, берет в ладонь следующую рюмку, потом говорит мне.
Твой братинтересный человек. Действительно. Мы часто с ним разговариваем, разговоры этипорой самое интересное, что случается днем.
Он похлопывает Гжеся по плечу.
Не сомневаюсь, отвечаю я.
Тебе и самому стоило бы разговаривать с ним побольше. У него и правда забавный подход ко многим делам. Массу вещей он видит совершенно по-другому. Чокнутый все похлопывает Гжеся по спине, словно бы тот чем-то подавился.
Интересный, но с прибабахом, со стоном говорит Кафель, ерзая на барном стуле.
А ты, сука, не с прибабахом? Ты, викинг, сука, партизан! Он хлопает Кафеля по плечу. Тот улыбается.
Ну, чо, я просто хреначу пидоров, сука, ебу их в жопу, говорит Кафель и отпивает еще глоток колы.
Тут нет пидоров, Кафель, и я тоже не пидор, говорит Гжесь.
Ну, я тоже нет. А ты, Порчик? Кафель толкает своего неподвижного, словно глыба, приятеля. Тыпидор?
Отвали, через некоторое время отвечает Порчик.
Ты много пьешь, Гжесь. Это твоя единственная проблема, отзывается Чокнутый.
Пьешь за чужие и не проставляешься, добавляет Кафель, и тогда я понимаю, о чем речь.
Точно. Именно. Я же говорил, что по делу, говорит Гжесь, и с его лица снова стекает улыбка, появляется кое-что другое, легкое волнение, призрак безумия, нечто, что я видал часто, когда был помоложе. Всегда, когда в глазах его проскакивало это выражение, он бросался на кого-нибудьили на что-нибудьс кулаками и не останавливался, пока этот кто-то (или что-то) не падал, разбитый, на землю.
Ну так какое дело, Гжесь? Скажи. Скажи, как на исповеди. Не бойся. Тут только свои, говорит Чокнутый и кладет моему брату руку на плечо.
Уголком глаза я вижу, как Коля передвигается медленными, мертвенными шажками, почти левитирует над паркетом, наталкиваясь на дороге на одну из танцующих девушек; вижу, что он направляется в сторону бара.
Гжесь роется в кармане. Вытягивает горсть мятых сотен. Как на глазок, тысячи полторы. Спокойно раскладывает их, глядя Чокнутому в глаза, тасует словно карты.
Чокнутый улыбается. Сплевывает в сторону.
Внутри становится тесно и жарко; мебель, цвета, люди придвигаются к нам, словно их притягивает огромный, невидимый магнит. Я чувствую, как у меня перехватывает дыхание. Остальные подле бара внимательно поглядывают в нашу сторону.
Пока чтовсе. Мне нужен еще месяц, говорит мой брат.
Месяц, повторяет Чокнутый и улыбается Кафелю. Берет у Гжеся деньги, быстро их пересчитывает. Прячет в карман. Гжесь смотрит на него все тем же подергивающимся взглядом.
Месяц, сука, это тридцать один день, говорит Кафель.
Вот слова мудреца, добавляет Чокнутый.
Будет, все будет, я возьму больше часов в пекарне, все путем, говорит Гжесь.
Больше часов, повторяет Кафель, и тогда Чокнутый отпускает плечо моего брата, а Кафель встает и изо всех сил толкает Гжеся, который упал бы на пол, не поймай я его в последний момент за рубаху.
Второй дуболом, который сидел за Кафелемтеперь я его вижу: большой, лысый и молодой бычара, похожий на скульптуру из замороженного сала, встает, но Кафель останавливает его взмахом руки:
Стоять, сука.
Эй, спокойней. Спокойней. Это мой брат, говорю я и ставлю Гжеся вертикально.
А я думал, что твоя сестра, Порчик отворачивается и сплевывает на пол, прямо мне под ноги.
А остроумие у тебя отточилось, информирую его.
Хлебало завали, а то ёбну, информирует он меня.
Кто-то стоит рядом со мной, и только через миг я вижу, что это Коля, который таращится на выставленные на бар бутылки.
Я говорил, что могут быть проблемы, и не обещал, что отдам все до конца месяца, говорит Чокнутому Гжесь.
Я отступаю на шаг. Все портится с головокружительной скоростью. Лица собравшихся кажутся бронзовыми, замершими масками. От них отдает потом, дешевыми духами, затхлостью, грибами. У меня кружится голова. Жидкий горький шарик водки подскакивает к горлу. Я опираюсь о бар, только чтобы лучше увидеть, как Кафель лупит моего брата кулаком в лицо, как мой брат опрокидывается на пол, как встает через миг, снова стоит перед ними, испуганный и сгорбленный.
Что ты говорил? Что ты говорил, Грэгор? Это ведь уже полгода тянется. Говоришь это полгода. Ты только все ухудшаешь, ты в курсе? спрашивает его Чокнутый.
Сука, мужик, я же должен алименты платить, говорит Гжесь; я физически ощущаю, насколько ему стыдно, а мне стыдно от того, что стыдно ему, от стыда горит лицо, словно я сунул голову в морозильник.
Когда ты стоишь у машины и кидаешь стольники, ты тоже это себе повторяешь? Что должен алименты платить? Чокнутый пожимает плечами.
Мне нужен еще месяц, Чокнутый, говорит Гжесь.
Месяц. За месяц тебя, сука, вепри в лесу сожрут, Кафель отряхивается.
Ладно, ладно. Я ведь тебя не убью, говорит Чокнутый.
Хуже всего, печальней всего, что Гжесь, которого я знал, кинулся бы со всем, что оказалось бы под рукой, вслепую и не остановился бы, пока Кафель не лежал бы на полу, распластанный, со сломанной челюстью.
У тебя есть месяц, говорит тот и похлопывает Гжеся по щеке, а мой брат продолжает неподвижно на него смотреть.
Девушка за баром стоит в углу, взгляд ее снова втуплен в телефон. Она вообще не обращает на нас внимания. Для нее все нормально. Наверняка такое случается и имеет разные причиныревность, долги, водка, скука, но на самом деле это убийство времени, неловкое копание в машинерии, которая запускает эту жизнь хоть в какое-то движение.
И тогда Коля, который все еще стоит около нас со взглядом как два пустых грязных стакана, быстрым движением руки переставляет бутылки, каждую на другое место. Теперь они стоят в совершенно другом порядке. Движение длится долю мгновения и словно бы останавливает все вокруг.
Если хочешь поиграть с бутылками, Коля, то можешь у меня прибраться, говорит девушка, и все снова устремляется вперед.
Валим, говорю я Гжесю, который стоит как окаменевший. Пойдем.
Прости за это. Порой разговоры заканчиваются так, говорит Чокнутый.
Я помню, когда ты был другим, отвечаю я.
Я и сейчас другой. Это он изменился, Чокнутый пожимает плечами и улыбается, и его спрятавшиеся поглубже в череп глазки уменьшаются еще сильнее.
Гжесь идет первым. Яследом. Иду быстро, не оглядываясь по сторонам; когда оглядываюсь на Чокнутого, вижу, что лицо его скорчено, словно в болезненной судороге. Мне кажется, что если он сейчас не расслабится, то у него сломаются все зубы.
Мы выходим на воздух. Тут свежо и холодно.
Пойдем еще выпьем, говорит Гжесь. Позвоню паре приятелей. Пойдем выпьем.
Сколько там? спрашиваю я.
Чего? он строит из себя дурака.
Того, что ты им торчишь. Продулся, да? Игровые автоматы?
Неважно, говорит он.
Важно, отвечаю я.
Неважно, повторяет он.
Говори, а то я тебя сам отмудохаю, говорю я так громко, что пара человек оглядывается на нас. Он фыркает смехом. Отступает на шаг. Стирает остаток крови с губ и вытирает руку о штаны.
Пятьдесят тысяч, говорит и сплевывает на землю.
Пятьдесят тысяч. Будь у меня пятьдесят тысяч, я бы не стоял под зыборской хибарой в полночь, глядя, как он ходит, пьяный, отирает разбитое лицо и немо шевелит губами.
Игровые автоматы? спрашиваю я снова. Помню, что Гжесь любил биться об заклад, играть в карты, вбрасывать монеты в «одноруких бандитов», когда был еще малым пацаном. Он не отвечает, значит, я прав.
Потому она с тобой и развелась? спрашиваю я снова, а он снова не отвечает.
Пойдем выпьем, повторяет Гжесь через минуту. Выпьем под водонапорной башней. Будет как когда-то. Сходим ночью в лес. Да, я бы прошелся. Сходил бы в лес.
Она потому с тобой развелась? повторяю я вопрос.
Он минуту смотрит куда-то вдаль, сквозь меня, клацает челюстью, кусает воздух.
Не только поэтому, говорит. Но поэтому тоже.
Хватает в кулак что-то мелкое, что пролетает мимо.
А ты что? У тебя хорошая, складная жизнь? спрашивает он через какое-то время.
Отец в курсе? спрашиваю я.
Сука, я уже взрослый, и тывзрослый, ворчит он и хватает меня за руку.
И что теперь? Что думаешь делать?
Он поднимает руку и бессильно опускает ее вдоль тела. Поднимает ладонь, крутит ею, осматривая. Зыборк, его прямоугольники покрашенных в бледную пастель домов, немой главный перекресток рядом, по которому раз в минуту на скорости проносится машина с местными номерами со скучающим ребенком внутри, закрытый киоск «Руха», бледные огни в окнах жилого дома напротив, столб с объявлениями и вывеска магазина обуви, пастельные фасады, тротуары на средства Евросоюза, столбики, оградки и деревья, словно бы все это, весь этот испорченный мир должен был оказаться ответом.
Как-то да будет? Это хочешь мне сказать? Что как-то да будет? спрашиваю я.
Миколай, ну а что тут сделаешь? Ты приезжаешь и спрашиваешь, что тут можно сделать. Посмотри. Присмотрись, сука, может, наконец, сумеешь, потому что раньше, вместо того чтобы смотреть, ты ходил и страдал, какая страшная с тобой, сука, случилась несправедливость. Она случилась не с тобой. Она случилась с ней. С ее семьей.
Я смотрю, говорю я.
Ну и славно. Если смотришь, то увидишь, что и ты, и яв жопе. И что мы взрослые. Взрослые, а значитв одиночестве, Гжесь пожимает плечами.
О чем я еще должен знать? спрашиваю я.
Сука, говорит он, фыркая, должен. Должен. Ты, сука, должен нас благодарить.
«Ты мог столько сделать, думаю я. Мог сделать больше моего, потому что кроме того, чтобы думать, ты еще умел встать против всего мира и броситься с ним в драку».
Гжесь затягивается, резко, с некоторой растерянностью, словно вот только вспомнил, что он жекурит. Смотрит на меня и сплевывает. Я иду к машине. Он залазит внутрь.
У меня звонит телефон, это мой агент. Я сперва удивляюсь, пугаюсь, словно позвонил призраксловно думал, что все, кого я оставил в Варшаве, умерли вместе со всем городом, вместе с прошлой жизнью. Я отхожу в сторону, смотрю на Гжеся, который сидит в машине и открывает банку пива. Перехожу на другую сторону улицы.
Ты жив, Бледный? этот вопросего визитка. Мой агентмилый Христов человек. Только я умею разъярить его настолько, что он начинает орать. Каждый раз, когда мы разговариваем, он мне напоминает, что яего худший клиент. Он прав.
Жив, отвечаю я.
Бледный, я каким-то чудом нашел издательство, которое хочет от тебя книгу, более того, хочет подписать с тобой договор, а потому, сука наша всехняя мать, хотя я процентов на девяносто уверен, что ты похеришь и это, прошу тебя, сосредоточься и подумай о тех десяти процентах, что тыне похеришь, выбрасывает из себя слова в пулеметном темпе, на одном дыхании.
И? спрашиваю я. Меня это даже радует, этот разговор. Здесь, сейчас.
И подпиши с ними договор, они хотят дать тебе пару тысяч злотых, не знаю почему, я хотел им сказать, что они ебанутые, правда хотел сказать им, что не знают, что делают, но не сказал, говорит мой агент.
Это забавно, говорю я. Внутренности машины поглощают Гжеся. Теперь я совершенно его не вижу.
А когда ты отдашь книгуполучишь вдвое больше. Естественно, они хотели отдать все только после того, как ты отдашь книгу. Но я умный, Бледный, слушай, какой я умный, мой умистинная мудрость вечно прокидываемых, я знаю, что тебе пришлось свалить из Варшавы, потому что ты не можешь заплатить кредит, говорит он.
Это правда, отвечаю я. Если указать на его ошибку, это помешает мне так хорошо развлекаться.
И? спрашивает он.
И? отвечаю я.
Я тебя ненавижу, говорит он. Сука, как же я тебя ненавижу, если бы я был там, где ты сейчас, то откусил бы тебе лицо и нассал бы в рану.
Ты не знаешь, где я, отвечаю я.
Вижу, как из «Андеграунда», покачиваясь, выходит Порчик и пинает мусорный бак.
Завалишь? повторяет агент.
Боже, Павел, а это имеет значение?
Завалишь или нет? спрашивает он снова.
Юстина
Ты за рулем, говорит Агата.
А почему не ты? спрашиваю.
«Это интересная картинка. Две женщины, на самом деле мало что знающие друг о друге, стоят посреди ночи у большой темно-синей машины и ругаются насчет того, кто будет за рулем».
Я приняла ксанакс, говорю я.
А я пила, отвечает она.
Две женщины, одна пьяная, вторая вставленная.
Сколько ты выпила?
У тебя права не отберут, заявляет она.
Она права. У меня не отберут права. Особенно если я выверну на дерево и убью нас обеих. Чувствую себя так, словно бы кто-то натолкал мне сквозь ухо в череп пропитанной свинцом ваты.
Томек уже на месте, говорит Агата. Он там с ними сидит. А где Миколай?
Я качаю головой. Пожимаю плечами. Не знаю, где Миколай, и не знаю, где его брат.
Я и Агата хотим поехать в госпиталь. Агата чувствует, что должна туда поехать, но не хочет ехать одна. Естественно, я с ней поеду. Я уже была в полиции, потому приходится ехать дальше. Историй не оставляют, начав. Мимо проехал «гольф» соседей. Я не помнила их фамилию, но уже различала эту машину. «Гольф»-тройка, ужасно шумный, с испорченными поворотниками.