Жена Берната нас не замечает, она тупо глядит в одну точку. Но нас видит отец Миколая; встает и медленно подходит.
Простите, я с ними, слышу за собой голос моего мужа, оборачиваюсь и вижу его, задыхающегося, расхристанного и полураздетого, но удивительно трезвого.
Ну и ладно, и будьте с ними, мне-то какое дело, вместе и постоите, говорит Резиновая Стена.
Что ты тут делаешь? спрашиваю я Миколая.
Отец позвонил на телефон Гжеся, хотел, чтобы я сюда приехал, говорит он, переводя дыхание. Всего-то один этаж, но Миколай никогда не был силен.
Они со мной, Радек, говорит мой тесть в спину Резиновой Стене.
А почему Гжесь не приехал? спрашиваю я.
А где Гжесь? спрашивает Агата.
Не знаю, погоди, сейчас, секунду, отвечает Миколай.
Господин Гловацкий, я понимаю, но Резиновая Стена чешет голову и встает боком, кажется, словно его огромная голова совершает невероятно сложные расчеты.
Пойдемте, пойдемте, отец Миколая машет нам рукой, чтобы мы шли мимо полицейского и двигались дальше по коридору.
Полицейских семеро. Сидят в левой части коридора. Некоторые даже вооружены. Большая часть их, кажется, совершенно не понимает, что делать. Резиновая Стена садится рядом, тяжело вздыхая.
Где Гжесь? спрашивает Миколая отец, не глядя на него, идя в сторону жены Берната.
Не знаю, мы были в кабаке над рекой и разошлись там, он сказал, что должен куда-то пойти, но оставил телефон отвечает Миколай, пытаясь угнаться за своим отцом. Тот только машет рукой, словно бы все уже знает.
Что случилось? спрашивает Агата жену Берната, но та не отвечает, просто поднимает взгляд и смотрит, молча, пытаясь вспомнить, кто это перед ней.
Заберите ее домой, Томек, еще один женский голос, холодный и уставший. Это ухоженная женщина лет пятидесяти, небольшая и ладно скроенная, в белом халате, с чем-то птичьим в лице. От женщины бьет усталостью. Если бы не слишком трезвый взгляд, могло бы показаться, что она левитирует.
А тебя кто заберет домой? спрашивает отец Миколая.
Мы ждем вертолет, его должны забрать в Ольштын, тут нет оборудования, тут он сразу умрет, начался сепсис, отвечает женщина.
Вертолет, повторяет жена Берната таким голосом, словно учится говорить.
Заберите ее домой, повторяет женщина.
Это мой сын и его жена, отец Миколая машет на нас.
Добочинская, говорит женщина и протягивает ко мне руку.
Гловацкая, говорю я и жму руку, и тогда понимаю, что такая же фамилия еще у четырех других людей здесь. Что делает меня их имманентной частью. Впервые думаю о том, что я во что-то вбита, вросла надолго.
Вы врач? спрашиваю после паузы.
Директор. Томек, знаешь, заедь, глянь, что у меня дома, все ли в порядке, и отпиши, говорит она Томашу, а он кивает. Без выражения.
На некоторое время устанавливается тишина, пустая, но тяжелая, словно лизол и спирт заткнули всем рот и уши, мы стоим без движения, только жена Берната начинает издавать звук, тихо повизгивать, словно маленькая голодная меховая зверушка.
Он жив? прерывает тишину Агата.
Директор больницы смотрит на жену Берната, потом на нас и кивает:
Я должна идти.
Иди, позволяет ей Томаш.
Дает мне знак рукой, чтобы я села рядом. Я сажусь.
Семья Гловацких. Кулак, сжатый так долго, что все пальцы вросли во внутреннюю часть ладони. Неважно, что мы попали сюда из-за совершенно чужого мне мужика и чужой женщины, которую я видела всего несколько минут. Неважно, что меня сюда привело, как всегда, мое любопытство, которое я охотно на что-нибудь обменяла бы: например, на умение спать восемь здоровых часов в сутки.
Семьяэто как застрять в лифте с совершенно чужими людьми на всю жизнь.
Его нашли в лесу, если ехать на Купалки, это двенадцать километров отсюда, говорит Томаш. Двое пареньков его нашли, таких молодых наркош, чем-то вставленных.
В нем сейчас килограмм сорок, говорит вдруг жена Берната. Ее голостихий стеклянный скрежет.
Жена Берната продолжает говорить. С трудом. Голос ее заставляет время замедлиться. Слова текут из нее, словно капли с тающей сосульки. С огромным усилием она объясняет, что у ее мужа, которого привез сюда, в больницу, поднятый парнями лесник, анемия, сепсис и обширный инсульт. По всему телу у него следы глубоких воспаленных ран, похоже, что от глубоких царапин, у него выкрошены и сломаны зубывсе, словно он пытался грызть камни. Что эти выкрошенные зубыв крови и с остатками мяса. Что он тут давно. Что вертолет из Ольштына потому, что его состояние ухудшилось.
Он стонет, говорит она наконец. Стонет, тихо, постоянно, не может перестать.
Господи боже, говорит Агата.
Его кто-то похитил, вмешивается Миколай. Его кто-то похитил и удерживал.
В этом должна разобраться полиция, говорит Томаш, кивая на семерых парней по другую сторону коридора, которые пока что больше заняты грязью под ногтями. Вдруг Резиновая Стена встает и разворачивается в сторону коридорного проема.
Он откуда-то сбежал, говорит Миколай. Еще одна, добавляет он, видя худощавую женщину около тридцати, с собранными резинкой, некогда крашенными в белый цвет волосами, в сером свитере, которая быстро идет посередине коридора.
Похоже на то, отвечает через мгновение его отец.
Господи боже, повторяет Агата и встает, и движется в сторону женщины, прежде чем ту заметит жена Берната и прежде чем я успеваю понять, кто это.
Нельзя, говорит женщине Резиновая Стена, и тогда она тычется в его тело, изо всех сил бьется в его грудную клетку.
Что ты здесь делаешь, ты, прошмандовка, эту фразу, как и все предыдущие, жена Берната произносит холодно, вежливо и тихо. Сказав «прошмандовка» встает.
Агата оборачивается и в последний миг пытается поймать жену Берната за локоть, но та вырывается и подбегает к женщине: та, хоть и состоит из несчастного, засаленного колтуна волос, свитера и боли, все еще кажется симпатичной и молодой.
Зачем ты сюда пришла?! орет жена Берната из-за спины Резиновой Стены. Зачем ты сюда пришла, потаскуха ебаная?
Успокойтесь! кричит Резиновая Стена, нервно тиская что-то в пальцахдолжно быть, упаковку жевательной резинки.
Что с ним? Просто скажите, что с ним? выкрикивает молодая сквозь слезы.
Вали отсюда. Это все из-за тебя. Из-за тебя все это, сука, Бернат проскальзывает под рукой женщины и принимается ее дергать и царапать, та вообще не реагирует, только выкрикивает снова и снова свой вопрос: что с ним?
Жена Берната всей силой своего налитого тела толкает женщину на пол, а Резиновая Стена не понимает, что ему делать, и в конце концов отодвигается на шаг, тем самым подпуская жену Берната к любовнице ее мужа. Та садится на поваленную и принимается охаживать ее голову и руки ударами раскрытых ладоней. Когда две женщины начинают драться, на всех наваливается бессилие. Женщина для другой женщиныне барьер, который следует преодолеть, чтобы идти дальше. Женщина не бьет другую женщину, чтобы ее нокаутировать или затем, чтобы как можно сильнее ее унизить, причинить ей как можно большую боль. Для женщины дракаэто смысл и цель сама по себе.
Я хренею, какая комедия, один из полицейских качает головой.
Что тут происходит? Успокойтесь все, а не то, на хрен, отправитесь сейчас в «обезьянник»! директриса больницы стоит в дверях, опираясь на косяк.
Жена Берната наконец останавливается. Слезает с лежащей женщины. Отступает под стену. Тяжело дышит. Выглядит большим дырявым старым мячом. Женщина тоже встает с пола.
За директрисой в дверях стоит человек во врачебном халате. Что-то говорит ей на ухо. Она кивает. Потом врач отступает за дверь.
Идите отсюда, говорит директриса лежащей женщине. Я помогаю той встать. Она делает это с трудом. Даже не смотрит в сторону жены Берната, глядя в пол.
Не прикасайся к ней, говорит Бернат. Не прикасайся к этой сучаре.
Я только хотела я только хотела сопит любовница Берната. Черные длинные капли туши стекают на красные следы от ногтей жены Берната. Она вдруг теряет равновесие и едва меня не опрокидывает. Когда лицо ее придвигается к моему, я вижу в красных углублениях под порванной кожей кусочки лака.
Прошу вас, идите отсюда все, говорит директриса.
Идем, отвечает отец Миколая.
Позволь тебя на секундочку, говорит директриса, а отец Миколая кивает.
Он отходит на минуту, а мы стоим в коридоре, создавая странную несимметричную геометрическую фигуру. Резиновая Стена, наконец, садится, тяжело вдыхая, на стул. Миколай занимает его место. Совершенно не знает, что делать. Агата берет жену Берната под руку.
Пойдем в туалет, Эва. Пойдем, говорит голосом и тоном санитарки. Жена Берната кивает.
Он в очень тяжелом состоянии, говорю я бедняжке в свитере, которая пытается не смотреть на исчезающий внизу лестницы контур жены Берната.
Он будет жить? спрашивает.
Я слышу, как Миколай тяжело вздыхает. Он сыт по горло. Миколай, сука, в критических ситуациях всегда сыт по горло, и его слабо интересует тот факт, что и другие сыты им по горло точно так же, как и они даже сильнее.
Я вижу, как отец Миколая кивает, стоя к нам спиной: напоминает монолит из «Космической Одиссеи 2001», на который кто-то шутки ради натянул кожаную куртку и военные штаны.
Я вижу, как на птичьем личике директрисы появляется страх и отвращение, как они все отчетливее проступают сквозь раздражение и усталость.
Не знаю. Но нужно быть готовой ко всему, говорю я любовнице Берната. Беру ее под локоть. Она прячет лицо в ладонях.
Я уже пойду. Уже пойду, после чего делает три шага в сторону стены и сползает по ней на пол.
Директриса исчезает в дверях, отец Миколая поворачивается, подходит ко мне, берет за руку, и это так странно и внезапно, что я никак не реагирую. Его рука теплая и твердая. Напоминает камень из печки.
Пойдем, говорит отец Миколая. Оставь ее.
Я киваю. Он отпускает мою руку. Показывает кивком на лестницу.
Вот ты впуталась в проблемы, говорит он, когда мы спускаемся по лестнице.
Агата хотела, чтобы я ее сюда привезла.
Потому что она пила, говорит он.
Не знаю, вру я.
Не защищай ее, отвечает он.
Ну, она имеет право.
Он останавливается. Смотрит мне в глаза.
Может, станешь бросаться такими фразами, когда будешь информированной получше?
Его тонкак пощечина.
Я сгибаюсь. Он это видит. Вздыхает. Качает головой, сжимает и разжимает кулаки, потом смотрит на ногти под свет. Ногти у негословно толстая чешуя. Бесформенные, неровные, желтые, но отдраенные дочиста так, что с кончиков пальцев облазит кожа.
Что-то еще. Что-то еще случилось, говорю я.
А не знаю, сука, не знаю, они могут просто так говорить, отвечает он через миг, отмахивается, поворачивается спиной.
Что говорить? спрашиваю я.
Или, не знаю, ошиблись, ну, блин, это же просто невозможно, повторяет он, все еще стоя ко мне спиной.
В чем ошиблись, Томаш? спрашиваю я громко.
Он поворачивается. Щурится. Осматривается, не слышит ли нас кто.
У него во рту нашли много крови и мяса.
Наверняка он ел какую-то падаль. Был голоден, говорю я.
Отец Миколая вытирает глаз. Тихо посвистывает. Теперь я его вижу. Теперьпонимаю. Он саркофаг. Его покрывает асбест. Когда внутри давление доходит до критического уровня, снаружи образуется маленькая щель, трещина, сквозь которую вылетает тихий свист.
На исследование взяли уже здесь. Говорят, чточеловеческое. Но понятия не имеют: чье, и как, и что. Тест ДНК только будут делать, говорит, и только теперь до меня начинает доходить, о чем он.
Верно ли я понимаю? спрашиваю.
Ты все верно понимаешь, кивает отец Миколая. Он пытался кого-то съесть.
Я теряю равновесие и вижу, что он это замечает, секундой позже я уже не вижу, но чувствую, как он хватает меня за руку. Держит меня сильно, до боли.
Осторожнее. Спокойнее.
Спокойней? слышу свой вопрос.
Тут и не такие вещи случались, говорит он, выдыхая. Поверь мнеи не такие.
Малышня 2
На мессу в шесть утра пришло с десяток человек. Все прошло быстро, только парафиальные объявления тянулись чуть дольше. И ему пришлось, как обычно, просить о содействии для референдума, который организует Гловацкий. Для Зыборка сейчас важнее всего убрать эту ведьму, подумал он. Естественно, не проповедовал таким-то образом, алтарь не для того, чтобы тыкать с него ножом. Сказал что-то об иудиных сребрениках. Что город, землю, малую родину нельзя продавать за деньги. Что нельзя выбрасывать людей из их домов только потому, что это кому-то нравится.
Но даже это он говорил поспешно, хотел побыстрее уйти. Обрадовался, что исповедей немного, всего два-три человека. Маляр наверняка уже его ждет. Сейчас он включит телефон, позвонит и извинится, и скажет, чтобы тот подождал еще несколько минут или чтобы зашел внутрь, где Ядвига соберет на стол или хотя бы чай.
Маляр был хорошим человеком. Сделает за небольшие деньги. Ведь нельзя, чтобы вандалы и хулиганье выигрывали. Выигрывает добро и истина. С собакойхуже. Собаку не вернуть. Возьму другую, поумнее. Добро и истина.
Он догадывался, в чем тут дело. Догадывался, но боялся только ночью. Днем Бог все видел, днем он в безопасностипо крайней мере, так он думал. Ночью Бог словно отворачивается в другую сторону. А может, это не Бог отворачивается, а просто ночью молитвы слабее, потому что говорят их тихо, лишь бы никого не разбудить, подумал он.
Шарик, возможно, станет путаться под ногами, когда придется предстать пред Альфой и Омегой и расплатиться за все. Пусть так. Шарик это заслужил. Был
хорошим. Он помнил, как нашел Шарика привязанным проволокой к дереву, оголодавшим, на всех лающим. Этот лай остался с ним. Как можно было сделать такое с животным?
Он сидел в исповедальне, но хотел как можно быстрее выйти, уже радовался, что скоро облегчит спину, та страшно болела из-за сидения на деревянной лавке. Радовался недолго, потому что вдруг услышал несмелое шуршание и постукивание. Знал эти звуки прекрасно. Медленные, разделенные долгими паузами. Это постукивание и шуршание людей, которые отвыкли, которые боятся, которые не могут вспомнить, когда в последний раз исповедовались в грехах.
Эти люди его нервировали. Не потому что не ходили на исповедь и не потому что наконец пришли на неено из-за того, что устраивали все это представление. Человек виновный должен быть силен в своей вине. Решителен в своем раскаянье за грехи. Люди зря путают раскаянье с робостью, подумал он.
Из-за решетки до него донеслись запахимасло, парфюмерия, сигареты, земля. Он не знал, кто по ту сторону. У этого кого-то на голове был капюшон: заметил, когда человек чуть повернул голову. Под капюшоном он увидел глаза, маленькие и раскосые. Еще недавно эти глаза, сверкающие удовольствием, плавали среди налитых жиром щек. В горле у него возникло что-то холодное. Быстро сглотнул.
Говори, сыне, сказал.
Но сей сын ничего ему не ответил, а холода в глотке становилось все больше. Он мог открыть исповедальню и выйти. Но тогда бы этот человек в капюшоне мог быстро до него добраться и потом сбежать через боковой вход.
Никто бы и не заметил. Церковь была пустой. А его бы нашли утром.
Говори, сыне, повторил.
Мог лишь громко молиться.
Прошу вас, меня ищут, сказал тот.
Только теперь он его узнал, почувствовал, как колотится сердце.
Мацюсь. Что ты тут делаешь? Где ты был?
Тот не ответил. Кроме земли, одеколона, сигарет чувствовался еще пот, резкий запах страха. Мацюсь не был плохим человеком. Был потерянным, блудливым и пустым, быстро пускал в ход кулаки, даже против женщин. Но у Бога всегда вдоволь милосердия.
Меня найдут, сказал мужчина через миг. Найдут меня.
Кто тебя найдет? спросил он.
Они всех найдут, сказал Мацюсь.
Эта туча собирается надо всем Зыборком, подумал он вдруг. Туча страха. Он согрешил, молился только о себе. Нужно молиться обо всем городе. Обо всей этой земле.
Кто тебя найдет? Ты задолжал кому-то? У тебя ведь есть деньги. Успокойся, сыне.
Ты знаешь, что мы сделали. Что мы натворили. Ксендз знает, ответил Мацюсь.
Знаю, ответил он согласно с истиной.
Вот именно. Хватит и того, что вы знаете, сказал Мацюсь.
Но ксендз не отвечает за чужие дела, подумал он. Передает их Господу. Направляет их наверх.