Отворяю калитку и даю знак, чтобы Юстина шла следом.
Мы обходим дом, дерево, топчем стружку, минуем пластиковые ведра, бочки, доски и доходим до задов дома, к маленькому узкому дворику, который почти полностью забит поставленными в высокие поленницы дровами. Три террасыпо одной на этажтоже забиты предметами.
Старая микроволновка, старый холодильник, горшки, пластиковые плечики, горный велосипед, который я получил на свое первое причастие.
Присаживаюсь у окна в подвал. Оно закрыто, но его можно открыть перочинным ножиком, я даже помню как именно.
Наш будет тот, самый высокий? спрашивает Юстина, глядя на балконы. Я киваю.
Я не стану входить отсюда. И мы не станем залезать в дом моего тестя, Миколай, говорит она.
В чем, нахер, дело?! кричит кто-то издалека.
Сперва я не узнаю голос, быть может потому, что он слишком неожиданно лупит меня в ухо. Юстина подпрыгивает.
В чем дело, что ты, сука, там ищешь? голос слышен снова, и только тогда я поворачиваюсь и вижу крепкого мужика в застиранной рубахе, трениках, стоптанных туфлях, в придавленной шляпе, напоминающей блин. Чувак курит и смотрит на нас, стоя под домом рядом. Потом шагает в нашу сторону.
Когда идет, видно, что он улыбается.
Это Гжесь? спрашивает Юстина.
Что, вам в Варшаве жрать не дают? Людей приходится обворовывать? спрашивает он и подходит еще ближе.
Нет никого, Гжесь, говорю я.
Брат здоровается с Юстиной. У Гжеся темные, жилистые руки, лицо заросло щетиной, крепкие мышцыиз года в год все крепче, но это не мышцы, накачанные в спортзале. Кожа обтягивает мускулы и кости, как твердая резина. Выглядит он лет на десять старше, чем ему на самом деле. Треники измазаны чем-то белым, краской или известкой. Пахнет от него побелкой и выдохшимся пивом из банки.
Ну, отца нету, говорит он. Не знаю, где он.
А Агата? спрашиваю я.
Привет, Гжесь, говорит Юстина.
Тот осторожно берет ее руку в свою. Улыбается.
Привет, невесточка, говорит. Я вижу, что у него нет половины переднего зуба, который еще год назад был целым. Привет, Бледный, говорит мне.
Некоторое время мы стоим молча. Потом брат улыбается, смотрит на нас, улыбка егочуть заговорщицкая, словно бы мы как раз выслушиваем одну из его шутоки еще не добрались до ударной ее части.
Мой братвредный садист. Унаследовал это от деда. Его увлечение по жизнисбивать людей с панталыку. Может продолжать свои шуточки неделями и при этом никогда не вскипает. Когда мы были пацанами, он сумел убедить все Шматы, что через пару месяцев наша семья перебирается в Америку, что будет теперь жить у нашего дяди, которого зовут Януш, у которого есть жена Элизабет, излишний вес и сеть мясных магазинов. Через пару дней все в округе принялись нас навещать, помогая отцу в мелких домашних делах, поднося маме сумки из магазина, рассчитывая на то, что когда мы уже станем королями грин-карты, можно будет одолжить у нас денег. Однако лучший свой номер Гжесь устроил, когда был уже взрослым. Три года обманывал отца, что учится, и это, кажется, был единственный раз, когда отец дал себя обмануть.
Гжесь присаживается у окна в подвал, стучит в стекло:
Ты не открыл бы, я сменил защелку. Теперь никто не открыл бы. Пришлось бы ломать, стучит снова. Стекло новое. Отец бы тебе въебал, выбей ты.
То есть черного входа нет, киваю я.
В дом не может быть черного входа. Должен быть только один, спереди, говорит мой брат. Отряхивает руки. Можем пойти ко мне, Гжесь встает, проводит ладонями по треникам, вытирая их. Только у меня бардак. Детишки.
Они с тобой? спрашиваю я. Улыбка сходит у него с губ, глаза делаются мутными, он снова сплевывает.
Вчера были. Сейчас опять в Германии. У матери, Гжесь вынимает из кармана пачку сигарет. Но через месяц приедут снова.
Классно, говорит Юстина, чтобы сказать хоть что-то.
Я мог бы быть с ними постоянно, говорит он, скалясь. Это самое охуенное развлечение, точно говорю. Сама увидишь.
Гжесь развелся год назад. Я слабо знал Камилу, его жену. Мы разговаривали, кажется, всего раз в жизни, на какой-то праздник. У Гжеся два сына: четырехлетний Борис и младший Кайтек. Кайтек, кажется, родился уже после развода. Когда брат сказал мне, что они развелись, я даже не знал, что об этом думать. Позвонил ему, чтобы утешить, и спросил, отчего так вообще случилось, а он обронил что-то вроде того, что ей просто не нравилось в Зыборке.
Ему, как утверждал, нравилосьи очень. Говорил, что в Зыборке остались только те, кому нравится, ну и супер.
Из-под подвернутой рубахи видна татуировка в виде, кажется, чудовища с обложек альбомов Iron Maiden. Гжесь любил металл, фантастику, игры RPG. Рисовал, много и, наверняка, плохо, главным образомбородатых мускулистых воинов и их грудастых конкубин. Раньше гонял по кругу старые хорроры типа «Восставшего из ада» или «Хеллоуина».
Гжесь тридцать лет своей жизни дергал и пинал все, что оказывалось поблизости. Он до сих пор не решил, кем хочет быть, его тело и черты лица теперь принимали решение сами собой, независимо от его воли насчет окончательного их вида. Гжесь превращался во взрослого мужчину из Зыборка, в определенный конкретный его тип.
Даже не знаю, есть ли у меня кофе и чай, говорит он и чешет голову. Пиво есть точно. Бурджяки снова все сдохли, ухмыляется, глядя на дом Бурджяков. Я тоже ухмыляюсь. Старая домашняя шутка. Вижу, как он вскидывает ладонь, кого-то приветствуя. Не вижу, кого именно.
Юстина вытаскивает из кармана отцепленный от столба листок, сует Гжесю под нос.
Думаю, он с русскими не сговорился, говорит задумчиво Гжесь, все еще глядя на дом Гумерских.
Мне тоже так кажется, говорю я.
Полиглотом-то он никогда не был, улыбается брат. Что, пенсия, тишинаможно и прогуляться? кричит он кому-то, кого я не вижу и кто ему не отвечает.
Когда Гжесь сломал в бильярдном клубе об стену кий, Мацюсь так взбесился, что опрокинул его на пол и принялся пинать. Десятилетнего мальчишку, изо всех сил, в спину и ребра, кожаными остроносыми сапогами, пинал его и пинал, а мы не могли ничего поделать, только подпирали испуганно стену.
Мужчина в куртке-дутыше медленно движется вдоль нашего забора. Он не старик, но подволакивает ноги, как старик. На ногах у него шлепки. При виде Гжеся делает странную гримасу, словно пытаясь улыбнуться.
Это Ниский? спрашиваю брата, когда чувак минует наш забор.
Ниский, Ниский. Молодой Ниский, Гжесек кивает.
Ужасно быстро ездил на тачке, я помнил парня, старше меня на пару лет, который наворачивал круги темно-синим «гольфом» по неасфальтированным дорогам, поднимая тучи черной, едкой пыли.
Теперь он уже никуда не торопитсяпосле удара-то, Гжесь улыбается.
Говори тише, он слышит, что ты говоришь, я дергаю головой, потому что чувак все еще недалеко от ограды.
Даже если и слышит, ничего не говорит, отвечает Гжесь.
Тогда в клубе Мацюсь пинал Гжеся долго, будто мой брат был чем-то неодушевленным, мягким мячом, горкой земли. Гжесь заслонялся, как мог, а Мацюсь его пинал; это продолжалось долгие секунды, но вдруг Гжесь изо всех сил укусил его за голую щиколотку, до крови. Мацюсь вскрикнул, Гжесь вскочил и бросился наутек. Мы выбежали следом. У брата были сломаны три ребра, кровь Мацюся была у него на зубах, но это стало понятно только вечером, в больнице. Гжесь даже не заплакал. По крайней мере, не при всех.
Пойдемте, пойдемте, он машет рукой, чтобы мы шли следом. Втаптывает сигарету в землю. Древесная стружка приклеивается к его туфлям.
А вещи? спрашивает Юстина. Мы должны распаковаться.
Да нормально. У вас на это год будет, Гжесь улыбается и снова сплевывает, слюна падает рядом с его туфлей. У вас целый год будет, чтобы разваршавиться.
Юстина
У меня для тебя есть подарок, сказал Он. Его голос был комично низким, и из-за этого не удавалось относиться совершенно серьезно ко всему, что Он говорил. Принес мне что-то небольшое, завернутое в бумагублокнот или небольшую книжку. Держал это на вытянутой ладони. Я все еще думала о нем «Он». «Он» держал, «Он» позвонил, «Он» написал.
Я просто сидела, Он просто стоял, но вместе мы делали кое-что плохое. Отчего все думают, что плохие вещи совершаются в темноте? Есть вещи, которые всегда делаются среди белого дня.
Наконец я на него взглянула. Как обычно, Он стоял выпрямившись, заслонял собой солнце. Я видела Его неясно, словно в тумане. Меня это радовало. Не хотела видеть Его отчетливо. Не хотела, чтобы Он видел меня отчетливо. Очень не хотела Ему нравиться. Не подкрасилась, не причесалась, не сняла старый лак. Выглядела как большой пузырь с намалеванным богомазом лицом.
Мы уезжаем, сказала я.
Уверена? спросил Он
Сегодня вечером или завтра с самого утра.
В Мазуры? спросил Он.
Наверняка на год. Может и на дольше, сказала я.
Ты ведь ненавидишь лес. Паникуешь при виде деревьев, напомнил Он мне.
Привыкну, заявила я.
Это нехорошо, ответил Он.
Конечно, Он был прав. Все, что мы делали, было очень нехорошим.
Лавка, на которой я сидела, стояла в сквере Броневского, рядом с ларьком с гамбургерами, из которого долетал сладкий, тошнотворный запах. Рядом сидела старушка в розовом спортивном костюме из крэша и в мужских солнцезащитных очках. Неподвижно смотрела в одну точку и только прикуривала сигарету от сигареты. Прежде чем Он пришел, я думала, что мы, возможно, устроим соревнования, я и эта дама: кто выкурит больше сигарет за пятнадцать минут. Потом поняла, что у меня они тонкие, а у неетолстые красные мальборо-сотки, и это разные спортивные категории. Впрочем, кроме сигарет она ничего и не имела, а у меня был холодный кофе в бумажном стаканчике и бутерброд, от которого я дважды откусила, так и не добравшись до ветчины.
Наконец Он опустил руку с подарком вдоль тела, положил мой бутерброд мне на колени и, освободив таким вот образом для себя место, сел рядом; уперся локтями в колени, сплел пальцы и улыбнулся, не раскрывая рта. Улыбка эта была жуткой. Когда бы я увидела ее на лице кого другого, убила бы. Его улыбка говорила: ну ладно, ты могла не знать, хотя спроси тыузнала бы обо всем.
Давай без шуток, сказал Он.
Мы приняли такое решение, ответила я.
«Мы приняли», повторил Он.
Я и мой муж, объяснила я.
Это его идея? спросил Он.
Это его идея, сказала я.
Смотрю на него и раздумываю, вот когда говорят, что кто-то выглядит на сколько-то там лет, что это значит? Говорят: он выглядит на сорок пять, а на самом деле ему сорок восемь; Он выглядит так, словно Ему сорок пять, а на самом деле Ему пятьдесят восемь. Может потому, что Он болезненно ухоженный. Кто-то мог бы сказать, что Он нахален, что в Нем есть нечто от неряхи. Но нет, все, что в Нем может показаться неряшливым, болезненно ухоженно. Достаточно посмотреть на Его штаны. Вроде бы старые, но, собственно, они вроде-старые, они из дорогой материи, которая выглядит вроде-старой, а портной Макарони или какой другой Блонский шьет Ему штаны как вроде-старые. Достаточно посмотреть на Его ногти, словно бы нарисованные циркулем.
Это началось на банкете. Банкет был по поводу премьеры той компьютерной игры, в которую издательская группа инвестировала миллион долларов, что принесло десять миллионов долларов прибыли. Все радовались, а потому устроили радостный банкет, а я заявилась туда, поскольку была тогда мужественным рабом группы, работавшим в репортажном отделе и пишущим все те номинированные и премированные репортажи о человеческих несчастьях.
Уже приближался конец торжества, мы стояли в одной очереди в туалет, и тогда Он попытался подбить ко мне клинья. Сказал что-то несмешное, а я засмеяласьдо сих пор не знаю, почему. Я знала, кто Он такой, не помнила, как Его фамилия, но знала, что это Он издал распоряжение инвестировать миллион в игру.
Я запомнила фамилию через пару часов, когда Он пошел в душ. На прикроватной тумбочке была визитница. Меня это ужасно рассмешило. Я взяла две визитки.
Ненавидела Его, но делала то, что Он хотел. Его гений и состоял в том, что все вокруг делают именно то, чего Он хочет.
Потому-то у Него и было столько денег.
Ну да, у вас же нет денег. У Миколая нет денег, всякий раз, когда Он произносил «денег», я чувствовала на языке привкус, словно полчаса сосала монету в пять грошей.
Оставь его. Это не твое дело. Это его проблема. Оставь его с ней и пойдем, сказал Он и протянул мне руку, до которой я не дотронулась. Он снова спрятал ее в карман. Все еще улыбался. Нет, это не для него. Ты так поступаешь не для него, заявил через миг.
Для нас, ответила я, не понимая до конца, каких таких «нас» я, собственно, имею в виду.
Сказала бы Ему, что не могу перестать чувствовать себя ответственной за Миколая. Что я познакомилась с Миколаем, подняв его с земли, буквально.
Хрен там тебе есть до этого дело, добавила я.
И если я брошу Миколая, он снова упадет на землю, но на этот раз его никто не поднимет.
Тогда почему ты это сделала, Юстинка? Может, все дело в голосе. Глубоком, словно колокол, сперва смешном, потом гипнотизирующем. Слегка как у Фрончевского в «Пане Кляксе».
У вас даже детей нет, сказал Он.
Миколай обо всем знает. Я ему рассказала. Рассказала ему обо всем.
На миг лицо Его стало лицом человека, который вдруг понял, что в рот к нему попал живой червяк. Если бы я Его не знала, даже не обратила бы на это внимания.
Зачем? спросил Он.
Потому что меня от этого тошнит.
И теперь вы уезжаете? спросил Он риторически.
Да, и теперь мы уезжаем, ответила я.
Ой-ой. Он простит тебе все. Тут его кроме тебя уже не ждет ничего.
От Него аж било издевательским, притворным переживанием.
Весь твой интерес ко мне, Юстина, сказал Он тихо, идет от того, что тебе кажется, будто ты мне не нужна.
Я ударила Его в плечо: раз, другой, третий. Так сильно, как смогла. Он напряг руку, и я почувствовала себя так, словно ударила кулаком в стену. Но я продолжала бить: четвертый, пятый раз.
Я ухожу, сказал Он и встал. Заслонил собой солнце.
Погоди.
Чего? спросил Он.
Если ты такой умный, то скажи мне, зачем я туда еду. Скажи мне, что на самом деле думаешь. Ты, уебок, сказала я.
Что-то там есть. Какая-то история, тема. Ты еще не знаешь что, но чувствуешь это нутром, Он пожал плечами, а я, словно желая спросить, об этом ли месте Он говорит, приложила ладонь к животу.
Ты не хочешь даже думать, что все, что былобыло ошибкой, сказала я.
Может и так, ответил Он.
В этом я вижу отсутствие уважения, заявила я.
Отсутствие уважения к чему? спросил он.
Был нахален как тот, кто ни разу в жизни не слышал, что ошибается.
Старушка в розовом спортивном костюме куда-то уходила. Я видела, как расступаются перед ней голуби.
Я столько раз говорила Ему: у меня есть муж. Говорила это и себе. Ни Он, ни я не принимали этого всерьез. Даже фантазировали на эту тему. Были у нас насчет этого миражи. Фата-морганы. Он полагал, что я разведусь. Я полагала, что Ему надоест, Он найдет кого помладше, а я немного пострадаю, а потом все приму. Естественно, теперь это не имело никакого значения.
Как называется это место? спросил Он.
Зыборк, ответила я.
Тебе придется приезжать в Варшаву, чтобы не сойти с ума, сказал Он.
Там, где сидела старуха, теперь уселся громко дышащий мужик в кофте. Под его ногами голубь сосредоточенно клевал собачье дерьмо.
Потом мужик отвернулся. Я видела, как Он гипнотизирует людей, просто стоя к ним спиной. Ему достаточно было заговорить.
Хватит одного моего слова. Болинский вылетит, а ты станешь начальником отдела, сказал Он тихо.
Болинскийтвой друг со времен лицея, напомнила я Ему.
Вылетит, а ты станешь начальником отдела, повторил Он.
Прекрасно владел языком тела. Люди, которые проходили мимо или стояли неподалеку, могли подумать, что Он спрашивает у меня о дороге.
Одно мое слово. Но и ты должна кое-что сделать, говоря, Он смотрел на свои ногти.
Я почувствовала себя словно поучаствовала в съемках редкого по отвратности порнофильма, за который мне потом не заплатили.
Я должна идти, заявила я.
Поедешь в Зыборк, но через пару дней позвонишь и скажешь, что не можешь там выдержать и что твой муж остается в Зыборке, а ты вечером будешь в Варшаве. Приедешь в Варшаву и пойдешь со мной на ужин, а потом пойдешь ко мне. А на следующий день будешь начальником отдела, сказал Он.