Это какой-то ваш знакомый? спрашивает Юстина.
Это лучший друг отца, отвечаю я ей.
Когда-то даже мой соратник, добавляет отец.
Бернат был его приятелем еще со времен техникума. Невысокий чувак с избыточным весом, который любил расстегнутые на груди рубахи, вытащенные наружу медальоны с Богоматерью на серебряной цепочке, немецкие машины, мебель тяжелого дерева, подделки икон и шляхетских сабель. Помню, именно у него дома я впервые увидел видеомагнитофон и кассеты к нему. На одной была «Бесконечная история». Помню как сейчас, он, слегка навеселе, пересказывал сюжет этого фильма отцу, стоя на кухне и опираясь на плиту с духовкой, наливая себе «Метаксу» в стакан «аркорок» из бутылки, привезенной из Германии. Кажется, он как раз обстряпал выгодное дельце, потому что отец тогда тоже пил какой-то неплохой алкоголь, но, кажется, просто из горла. Бернат, говоря о большом белом меховом драконе, возбуждался, словно ребенок. Жестикулировал так сильно, что выплеснул коньяк из стакана на пол и даже этого не заметил. Помню, как его жена вошла на кухню и сказала, чтобы он перестал бредить, на что он ей ответил, чтобы та заткнулась, а мама забрала меня наружу и сказала, что лучше мне этого не слушать. Я пошел играть с Марком, который уже тогда, в возрасте десяти лет, был толстым идиотом. Вернее сказать, я смотрел, как он играет, потому что Марек, живущий на складе цветного немецкого пластика, не позволял мне ни к чему прикасаться. Лишь однажды из снисхождения дал старый тягач с гнутыми дверьми. А потом, через пару дней, велел его отдать.
«Бесконечную историю» я посмотрел только взрослым.
Бернат никуда не свалил, громко говорит мой отец.
Никто не отзывается.
О чем это он? спрашиваю я.
Повторяет такое вот уже неделю, говорит Агата.
Никуда он не свалил. Он бы такого не сделал, повторяет он.
Да хватит, отец. Хватит тут с этими «Секретными материалами», роняет Гжесь.
Так что случилось? спрашиваю я отца.
Что-то плохое, отвечает отец чуть тише, потом откладывает ложку и тянется за второй порцией.
Когда я был помладше, сидя с родителями за столом, я говорил ужасно много, потому что мне казалось, что если перестану, то они встанут и поубивают друг друга за пять секунд. Снова этот идиотский самоубийственный рефлекс. Всегда хочу, чтобы все оставалось нормальным. Но на самом деле не имею ни малейшего понятия, о чем теперь говоритьк тому же с отцом.
Никогда не было так, чтобы я и мой отец просто звонили друг другу, поговорить. Мы не встречаемся на гриле, не ремонтируем вместе машины в гараже, не смотрим футбол с гандболом, не пьем вместе виски, вместе мы не пьем даже чай и не спорим о том, кто был большей сукой в Польше: Квасневский, Чажастый или Мариан Дзюрович . У нас длинная история неразговоров. Годы тщательно лелеемых, серьезных обид. Возможно, мы следим за молчанием друг друга, чтобы друг друга не поубивать.
А может, я просто его боюсь, потому что все еще молокосос, а ему этот страх необходим как хлеб.
Так или иначе, я должен что-то сказать, потому что иначе у меня порвется какой-нибудь сосудик.
Лович? спрашиваю я через миг, и мне хочется засмеяться.
Нет, отвечает отец, даже не взглянув на меня.
У отца нет времени. Он в политику играет. Создает комитеты, как Куронь , говорит Гжесь.
Куронь, повторяет мой отец, вытирая рот салфеткой. Куронь, по крайней мере, был честен, а не как все эти суки.
В какую политику? спрашиваю я.
Еще увидишь. В серьезную. Будет президентом, говорит Гжесь и встает со стула.
Президентом? спрашиваю я.
Польши, говорит Гжесь.
Мира, бормочет Йоася.
Куда идешь? спрашивает отец.
За пивом, говорит Гжесь.
Тебе уже хватит, отвечает отец.
Стрессовая ситуация, нужно выпить, Гжесь машет рукой на нас, на стол, на тени.
Я не хочу скандала. Не хочу, чтобы Юстина в первый же вечер видела ссору. Мой стресс сосредотачивается на ней. Онаего центр. Без нее мне было бы проще. Пожалуй, я чувствую это. Она вертится на стуле, ест неимоверно медленно, обмахивает пот со лба.
Мы должны отозвать Булинскую, заявляет отец. Организуем референдум. Собираем голоса.
Если отзовете, то должны быть выборы, говорит Юстина.
Значит, будут, отвечает он.
Будете выдвигаться? спрашивает она.
Я просто хочу ее отозвать. Вывезти ее на тачке навоза, отвечает отец.
Я сделаю кофе, говорит Агата, встает, идет на кухню. Тени сгущаются. Отец смотрит вверх, на выключенный верхний свет.
Нужно ее отозвать, потому что это бандитская земля, заявляет он через миг и говорит в сторону кухни. Мнечерный.
Что именно тут происходит? спрашиваю я.
Как это что происходит? фыркает он. Ну как эточто?!
Гжесь возвращается с кухни с двумя банками пива. Садится за стол, открывает одну, вторую дает мне. За ним входит Агата, вносит поднос с кофе, ставит на столе.
Покажу, если захочешь. Людибедны. У них есть нечего. Нет работы. Или у нихплохая работа. А кто-тобогат. Богатеет на преступлении, отвечает отец.
Я тебе говорил, смеется Гжесь. Куронь. А то и Ленин.
Бандиты богатеют, говорит отец.
Бандиты? Такие как Мацюсь? спрашиваю я, пытаясь угнаться за ним. Когда он говорит о бандитах и ограбленных бедных людях, то не смотрит ни на кого, всматривается куда-то в воздух за моей головой.
Мацюсь уже забрал свое и сбежал. Бандитытакие как Кальт, отвечает отец. Никогда не говорит, чтобы кому-то что-то объяснить.
Кто такой Кальт? спрашиваю я. Мне никто не отвечает. Я моментально чувствую усталость. Мне кажется, отец и Гжесь расспрашивают меня обо всех тех зыборских деятелях, о которых я, типа, не могу не помнить.
Скорее, взял чужое и потому его нет, Гжесь снова смеется. Он уже выпил свое пиво. Встает, снова идет в кухню: наверное, за следующим.
Отец вдруг смотрит на меня. Глаза его делаются холодными, потомеще холоднее. Когда он на меня смотрит, провод в моей спине скручивается в узел.
Так кому вы сдали квартиру? спрашивает.
Испанцам, отвечаю я.
Не испанцам, а португальцам, говорит Юстина.
Работают на «Бедронку» , кажется, добавляю. Им нужно было на три месяца. Ну и получили.
А ты не хотела найти работу? Что-нибудь да нашла бы, верно? спрашивает отец у Юстины.
В Варшаве работы нет. Не для меня. Не сейчас, отвечает Юстина.
Ты ведь молодая и неглупая, Юстина, верно? Столько могла бы сделать, заявляет он.
И что другое я могла бы делать? в голосе Юстины искренний интерес.
Это же твои проблемы, отец пожимает плечами. Отворачивается к Йоасе, смотрит на нее без слов, она от этого взгляда горбится, набирает вилкой немного курятины, вкладывает себе в рот.
Это не значит, что я не хочу вас здесь видеть. Что у меня какая-то проблемая же сам сказал: приезжайте. Но я просто хочу знать, что вы планируете, говорит отец.
Юстина сжимает зубы так, что я слышу, как они скрежещут, но выдыхает, поднимает голову, улыбается отцу так естественно, словно кто-то растянул ей губы проволокой, и говорит:
Вы имеете право знать, это же, в конце концов, ваш дом.
Какой там «вы», Юстина? Говори: «папа», велит ей отец.
Юстина отвечает парой слов, которых я не могу разобрать.
А ты? он смотрит на меня.
Что«я»?
Что ты планируешь?
Я откладываю вилку. Я уже не голоден. Начинается.
В каком смысле?
С чего ты живешь? отвечает он.
С мелочишки, хмыкаю я.
Ты написал ту книжку о Беате Козидрак ? Гжесь смеется.
О Марии Родович, поправляю я.
Клевая бабка? Мне кажется, чтоклевая. Хогата , но вполне норм.
Не знаю. Я с ней не знакомился, качаю я головой.
Например, Ясек. Косит газоны варшавцам и моет машины над Шуварком. Летом заработал три тысячи, отец горделивым движением подбородка указывает на моего тринадцатилетнего сводного брата как на пример. Тот же наклоняется, словно желая спрятаться под стол.
Поздравляю, отвечаю я.
Кого ты поздравляешь? Себя или его? спрашивает мой отец.
Не понимаю, говорю я.
Ты живешь с мелочишки. Как Ясек. Сколько Ясеку? отец тычет в Ясека вилкой.
Перестань, говорит Агата.
Нет, не «перестань», отец крутит головой. Ясеку тринадцать. Ты поздравляешь его или себя?
Отстань от меня, говорю я тихо.
Я начинаю потеть, холодным потом, тот течет по загривку и по спине. Я успокаиваюсь, мысленно повторяя себе, что ведь знал: будет именно так. Собираю рукой волосы, связываю их резинкой в рахитичный хвостик. Выгляжу как поистрепавшийся, старый мальчишка.
Значит, говоришь, через три месяца эти испанцы выезжают, отзывается отец.
Португальцы, поправляет его Юстина.
И что ты хочешь сделать за три месяца? спрашивает он.
Я смотрю на Гжеся, который наблюдает за всем этим с явной веселостью, и отвечаю.
Через три месяца нас тут уже не будет.
А где ты будешь? На вокзале? спрашивает мой отец.
Мы можем уехать хоть сегодня, информирую я.
Я смотрю только на отца. У него те же глаза, что и всегда. Я где-то читал, что глазное яблокоединственная часть тела, которая в жизни человека остается неизменной, не растет и не уменьшается. Не стареет. Глаза отцамаленькие, грязные кусочки льда, закапанные гневом, смешанным с чем-то, что сперва, если его не знать, можно принять за тупость.
Может, вы уже перестанете, говорит Агата.
Я просто хочу с ним поговорить. Это мой сын, отец показывает на меня.
Ну не знаю. Может, хотя бы в первый день оставишь его в покое? Не унижай сына перед его женой, Агата показывает на Юстину. Говорит матовым, полусонным голосом.
Пусть валит. Мне не нужно ее заступничество.
Просто посмотри на себя, говорит отец, показывает на мои волосы, на мою рубаху, мои штаны. Посмотри на себя и подумай. Я хочу тебе помочь.
Мне не нужно, говорю я тихо, горло перехватило.
Ты должен понять, Миколай. Это последний шанс. Тебе тридцать два года, тридцать три.
Он в возрасте тридцати трех срал под себя, пьяный, на грязном топчане в подвале, потому что мать запрещала ему заходить в таком состоянии в дом. И я хочу это сказать, но с губ моих почему-то срывается кое-что совершенно другое, я просто спрашиваю его:
Что тебе до этого?
Ну, с сегодняшнего днякое-что, говорит он, сплетая руки на груди.
Ладно, нахер, успокойся уже, Гжесь снова встает и идет на кухню.
Я не с тобой говорю. Я с ним говорю. С тобой поговорим в другой раз, бросает в его сторону отец.
Мы возвращаемся, я встаю со стула, отодвигая его так резко, что тот едва не переворачивается. Сердце у меня колотится так, будто желает вырваться наружу сквозь ребра. Сваливаем. Всем покеда. Пусть даже в канаву. Я же знал, что так случится. Это ведь было настолько очевидно.
Юстина изображает спокойствие. Смотрит то на меня, то на отца. Она принимала это в расчет. У меня умная жена.
Я говорил: вы мне не мешаете, говорит отец.
Агата тоже встает.
Мы возвращаемся. Юстина, пойдем. Мы уезжаем отсюда, у меня голос, словно я получил кулаком в гортань, проглотил наждачную бумагу.
Может, успокоимся? Может, мы все успокоимся, а? Уж если мы закончили вступление, все вывалили и можно начинает она говорить, но вдруг слышен стук во входную дверь. Резкий, и быстрый, и громкий. Агата смотрит то на нас, то на дверь.
Ты кого-то ждешь? спрашивает отца Агата, уже из коридора.
Снова стук, резкий.
Ну ведь, сука, есть звонок, отвечает отец и наконец поворачивается к двери. Когда встает со стула, в комнате что-то сдвигается, начинается легкий переполох, тени на миг меняются местами.
Янек отодвигает стул, встает, Йоася тоже хочет встать, отодвигает от себя тарелку, с которой исчезло куда как немного.
Ты останешься сидеть, пока не съешь, говорит мой отец. Йоася вздыхает и снова всаживает вилку в давленый картофель.
Чего так молотить? спрашивает отец и подходит к двери.
Садись, Миколай. Да сядь же, ну. Спокойно, говорит мне Агата. Я, наконец, сажусь. Касаюсь спины Юстины, всовываю руку под рубаху и свитер. Они мокрые и холодные, как мой затылок.
Прости, говорю ей. Она качает головой: не за что.
Гжесь возвращается с кухни. Держит в руке бутылку водки и две рюмки. Садится.
Отец позволяет тому, кто стоит за дверью, постучать снова, а потомоткрывает. За дверью стоит женщина, которой я не узнаю. Ей лет пятьдесят, крашеные белые волосы до шеи, длинное пальто, яркий макияж; я вижу, как она трясется, держась за деревянные перила, при виде отцаотступает на шаг, но он уступает ей место, дает знак, чтобы она вошла. Агата выбегает из кухни и подскакивает к женщине, принимается стягивать с нее пальто.
Нет, я сама, говорит женщина. Я сама, Агатушка.
Юстина внимательно смотрит на нее и резко встает: словно продолжи она сидетьоскорбила бы этим пришедшую. Выходит в коридор.
День добрый, говорит женщине.
У нас есть звонок, Эва, говорит мой отец.
Есть, но что-то он не работает, отвечает женщина.
Это моя невестка, мой отец машет на Юстину.
Женщина вообще не обращает на ту внимания. Она на нервах. Совсем недавно плакала, и плакала долго. Глаза припухшие, окруженные галактикой черных пятнышек туши; лицо покрыто твердой скорлупой из пудры и крема. Скорлупа эта растрескалась из-за того, что наверняка случилось буквально минуту назад.
Так, может, я сделаю кофе? предлагает Юстина.
Сиди спокойно, отвечает Агата.
Мне тоже нужно присесть, говорит женщина.
Агата медленно ведет женщину к стулу у стола. А женщина с каждым медленным шагом вздыхает, и только теперь я ее узнаю: в последний раз видел ее лет десять назад. За это время она сильно расплылась, сгорбилась, ее пригнуло к земле. Чувствуется, что она больна, чем именно не понятно, ноточно больна; запах, кислый, чуть тошнотворный, пробивается сквозь сотни кремов, которые она на себя наложила. Она увешана золотыми цепочками, втиснута в пастельный жакет и рубаху с воланами, выглядит так, словно только что вернулась со свадьбы.
Садись, говорит Агата и ненадолго выходит на кухню.
Женщина выполняет приказ, потом наклоняется ко мне через стол.
Добрый день, Миколай, говорит.
Я киваю:
Добрый день, пани Эва.
Жена Берната успокаивается, выдыхает глубоко.
Я уже обо всем слышала. Слышала, что вы снова в Зыборке. Это хорошо. Кто-то должен тут жить. Не могут же люди только уезжать, говорит женщина.
Отец возвращается и встает над ней, зондирует ее взглядом. Гжесь пододвигает мне рюмку. Я не возражаю.
А вы что? спрашивает пани Бернат, вытирая глаза салфеткой.
А ты что? Успокоилась? спрашивает мой отец.
Агата через пару минут возвращается с кофе на подносе. Ставит его на стол. Бернат снова взрывается плачем, словно только и ждала, чтобы собралось побольше публики.
Ну, хватит, не нужно этого шума, теперь видно, что ей стыдно. Что когда она прибежала сюда и молотила в дверь, то не думала о том, что делает. Помню, как она схватила Гжеся за ухо и, держа его так, подняла в воздух, потому что он пригвоздил ее сына мотыгой к стене.
Это ты шумишь, Эва, отец снова садится на свое место, отпивает глоток кофе.
Йоася смотрит на все это с растущим интересом, совершенно игнорируя недоеденный обед, и тогда мой отец говорит ей:
Иди наверх.
Она вздыхает с облегчением. Жена Берната провожает Йоасю взглядом, ждет, пока звуки шагов не стихнут наверху, и только потом произносит:
Она пришла сегодня ко мне, когда говорит, что-то словно распирает ее лицо изнутри. Агата сидит рядом, кладет ей руку на плечо, Бернат даже не замечает этого.
Пришла сегодня ко мне, блядина, пришла, ебать ее конем, продолжает Бернат.
Кто пришла? спрашивает мой отец.
Ты ведь знаешь кто, говорит Агата. Отец чешет голову.
Кофе растворимый, горький и слабый. Чувствую, как на проволоке в моем хребте вырастают шипы. Рюмка, которую подсунул Гжесь, говорит: «привет». Я беру ее в руку и тоже говорю: «привет». На ней логотип «Выборовой»и следы порошка от посудомойки.