Ну вот, говорю я, когда с этим делом покончено, теперь нам ничто не угрожает.
Ты ляжешь со мной?
Я быстро смотрю на мать. Она пребывает в той же позе и полностью поглощена воспоминаниями.
Хорошо, говорю я.
Но прежде чем улечься, мы осматриваем кольцо золы вокруг нашей постели. Оно осталось целым. Завтра я смету его и, как всегда, насыплю новое, горстью зачерпывая золу из очага и стараясь сыпать ее как можно аккуратней, чтобы нигде не было пропусков. Это единственное, что я могу сделать, чтобы уберечь Энни от опасности. Уберечь ее во что бы то ни сталовот моя единственная цель. Кольцо, правда, может защитить только Энни, но не меня. Хотя, говорят, он почти никогда не возвращается дважды в одно и то же место.
Энни уже свернулась клубком у меня под боком, и я накрываю нас одеялом. Она крепко обнимает меня за шею горячими руками, ее дыхание после слишком обильной трапезы отдает чем-то кислым. Воздух в доме насквозь пропитался противным запахом вываренной головы ягненка.
У меня не осталось никаких воспоминаний о той ночи, когда он пришел и оставил у меня на коже свою отметину, а потом напился моей крови. По какой причине он выбрал именно меня, мне еще только предстоит выяснить. Темно-красная отметина у меня на боку существует с тех пор, как я себя помню, но до двенадцати лет мать ни слова не говорила мне о том, что это пятно означает, и я обращала на него не больше внимания, чем на то, что у меня от рождения голубые глаза и непокорные вьющиеся волосы. Объяснив мне, какая жизнь отныне меня ждет, мать с полным равнодушием восприняла мои слезы, вызванные тем, что все варианты этой будущей жизни, которые я представляла себе в мечтах, вдруг съежились и исчезли, и остался лишь один-единственный. Впрочем, для Энни еще ничего не потеряно.
Энни, засыпая, сосет большой палец, а на свободные пальчики еще и накрутила «для надежности» завитки моих волос. В доме тихо, слышно только, как Джон ножом подрезает себе ногти на ногах, а обрезки сует в рот и жует. Ему-то повезло: у него никакой отметины нет. Раньше я всегда ему завидовалаведь он был свободен выбирать себе любую профессию, любое мастерство; он мог сам расчистить для себя в жизни любую тропу и пойти по ней. Но сейчас, став старше, я перебираю в уме возможные жизненные пути, по которым мой брат мог бы пойти, и не вижу ничего, кроме той неверной тропы, которую он уже предпочел.
А за кровь люди хорошо мне заплатят! вдруг доносится до меня голос матери, и я вздрагиваю. Энни тоже просыпается, открывает глаза и даже перестает сосать палец.
Ш-ш-ш, говорю я им обеим, но мать не унимается:
Для заклинаний свежая кровь особенно хороша. А еще люди любят, когда кровью метку смерти наносят. Тогда те, кому такую метку нанесли, за избавление готовы заплатить.
Мама, ты разбудила Энни! Меня раздражает бормотание матери. А от злости я всегда становлюсь храброй и сейчас сама удивлена своим дерзким тоном. Мать, не отвечая мне, продолжает бормотать:
И глаза очень даже пригодятся. Каждому ведь хочется иметь заколдованный глаз, способный за твоими врагами следить, правда? Какой ты все-таки молодец, Джон! Этот твой ягненок еще целую неделю нас кормить будет. Только в следующий раз притащи покрупнее.
Я резко сажусь, совершенно позабыв, что целая прядь моих волос крепко зажата в липких пальчиках Энни, и, охнув от боли, рявкаю:
Никакого следующего раза не будет!
И как же мы тогда будем жить? спрашивает мать, пристально на меня глядя, и в ее тихом голосе столько гнева, она все равно что выкрикнула эти слова мне в лицо.
Как-нибудь обойдемся.
Да? И как же, по-твоему, мы обойдемся, если твой брат мне помогать не будет? Какой у меня есть выбор с тех пор, как вашего отца не стало?
Энни беспокойно возится и хнычет. Каждый раз одно и то же. Мамины воспоминания об отце сперва всегда сладкие, как нектар, а под конец горше полыни.
Повернувшись ко мне спиной, она отчетливо произносит:
Ты и сама теперь взрослая. Знаешь, что у женщины помимо попрошайничества есть и другие способы себе на жизнь заработать.
Больше говорить не о чем. Снова становится тихо, слышно лишь, как спокойно дышит во сне Энни, возятся, ложась спать, мама и Джон да шуршат мыши, что гнездятся в наших соломенных тюфяках. Я лежу без сна, во мне так и кипят мысли о том, какой могла бы стать моя жизнь, если бы я обладала свободой сама выбирать свой путь, и какую жизнь мне придется вести, зная, что такой свободы у меня нет и не будет. Но я ни за что не позволю распоряжаться мной, точно какой-то куклой. Если мама думает, что меня можно нарядить и раскрасить как шлюху, а потом позволить деревенским мужикам меня трахать, так я прежде изуродую их одного за другим и вряд ли успею заработать хоть несколько медяков. А если она о ведовстве речь ведет, так этим я точно заниматься не буду. Я и без того чувствую, как меня наполняет его темная сила; сила эта только и ждет, чтобы ей дали выход. Увы, я отмечена. Мне самой судьбой предначертано стать ведьмой, получить своего собственного фамильяра и плести магические заклинания, как это делает и мать. Но пока еще рано, мой день еще не наступил.
Лежа в темноте, я прислушиваюсь к скрипу двери, шуршанию кровли, шелесту листвы на ветру. Чувствую его осторожные попытки украдкой проникнуть в мою душу и выпустить на волю тот гнев, который мне только что удалось подавить; слышу его призыв поддаться этому гневу и обрести свое истинное «я».
И плоть, и кровь, и кости
Внимание Дэниела привлек странный шум и отчаянное душераздирающее блеяние ягненка, доносившееся из-за зеленой изгороди. Он бросился туда, споткнулся, путаясь ногами в жесткой траве, и молоко выплеснулось из подойника, который он даже на землю не поставил. Пришлось остановиться. Прислушавшись, он услыхал звуки борьбы и глухие проклятия.
Ему было ясно, что кто-то пытается украсть у них овцу. Если бы здесь оказался его отец, он бы этому вору руки открутил, но с имуществом не расстался бы. Но Дэниела волновало не имущество, а жалобные крики гибнущего животного, он всем сердцем чувствовал тот ужас, что охватил несчастного ягненка, и, горя состраданием, быстро поставил подойник на землю и крикнул:
Эй, ты! Сейчас же оставь ягненка в покое! Голос у него сорвался, когда он увидел перед собой того дьяволенка с холма, где находилась старая чумная деревня.
У дьяволенка было такое грязное и злое лицо, что все мысли разом вылетели у Дэниела из головы. Он чуть отступил назад, пошатнулся и невольно схватился рукой за какую-то колючую ветку, чтобы устоять на ногах. Через некоторое время мир вокруг вновь обрел равновесие, но Дэниел так и не смог отвести глаз от этого лица.
А дьяволенок вдруг растянул губы в медленной улыбке и, по-прежнему глядя Дэниелу в глаза, приподнял ягненка и перерезал ему горло. Из раны хлынула кровь, ягненок забил ногами, содрогнулся и замер. Дэниел хотел крикнуть, но вместо крика из горла у него вырвался какой-то жалкий писк; душа его была охвачена страхом и жалостью. А проклятый мальчишка, услышав этот писк, издевательски расхохотался, подошел вплотную к изгороди и, глядя поверх нее, спросил:
Что, небось узнал меня?
Дэниел кивнул. Сердце у него стучало так, словно вот-вот выпрыгнет из груди, во рту пересохло. Теперь он испытывал настоящий ужас, не зная, какое страшное проклятие наложит на него этот дьяволенок.
Сущий ад тебе устрою, если хоть слово кому вякнешь, пообещал парнишка, вскинул ягненка на плечо и быстрым шагом пошел прочь.
Глядя ему вслед, Дэниел видел, как кровь ягненка пятнает рубаху на спине вора, и словно собственной кожей ощущал эту теплую липкую влагу, пахнущую металлом и солоноватую на вкус. Тщетно моргал он глазами, пытаясь как-то прояснить зрение, все вокруг было словно затянуто некой кровавой пеленой.
Сердце его по-прежнему бешено билось, но теперь уже как-то неровно, скачками. Он попытался успокоиться, делая ровные глубокие вдохи, но сколько ни хватал ртом воздух, в легкие этот воздух не проходил, и он без сил упал на колени. Его пугала даже сама мысль о том, что отец может обнаружить его здесь в столь унизительной позе, однако встать он так и не смог, а вскоре и вовсе рухнул ничком, погрузившись в ту кровавую пелену, что стояла у него перед глазами, и пелена эта мгновенно сменилась непроницаемой тьмой.
* * *
Очнулся Дэниел не сразу. Сознание возвращалось к нему медленно; сперва он почувствовал запах травы, потом понял, что трава колет сомкнутые веки и лезет в рот. Он облизнул губы, сплюнул, потом перевернулся на спину и открыл глаза. Увидев над собой чистое, словно промытое небо, он сперва даже вспомнить не сумел, что с ним случилось и как он здесь оказался.
Блеянье ягнят вернуло ему память. Перед глазами вновь мелькнул острый нож, поток крови из перерезанного горла ягненка и гнусная ухмылка дьяволенка из этой проклятой семейки Хейворт с чумного холма.
Дэниел рывком поднялся с земли, подошел, слегка пошатываясь, к стоявшему на земле подойнику и поднял его. На мгновение ему удалось полностью сосредоточиться на жгучей боли в ободранных о колючие ветки руках. Было слышно, как работающий в поле отец резкими окриками направляет волов. Подойник, почти до краев полный молоком, сильно оттягивал руку, и Дэниелу хотелось, как в детстве, взять подойник обеими руками и нести перед собой, но, разумеется, теперь он никак не мог себе этого позволитьособенно после того, как отцовский помощник Гэбриел его засек и потом долго над ним насмехался.
Может, тебе в помощь мою младшую сестренку позвать, а, Дэниел? веселился Гэбриел. Она к женской работе привычная, подойник двумя пальцами донести сможет. Хотя, с другой-то стороны, ведь и ты у нас тоже к женской работе привычный.
И когда Гэбриел, продолжая смеяться и качать головой, наконец-то пошел прочь, Дэниел поклялся, что никогда больше не позволит сделать из себя посмешище. Пусть у него руки совсем отсохнут, но отныне полное ведро он будет нести только одной рукой.
А сейчас, как он ни старался, он не мог выбросить из головы воспоминание о мерзкой кривой усмешке этого дьяволенка. О семействе Хейворт в деревне много чего рассказывалии о самой старой колдунье, и о ее дьявольском потомстве; говорили, например, что самую младшую их девчонку поймали, когда она воровала зубы из могил на кладбище; рассказывали, что у Тобиаса Бартона один за другим умерли трое детей, стоило ему прогнать со двора старшую дочку Хейвортов, занимавшуюся попрошайничеством; а уж этого дьяволенка и вовсе считали способным призывать себе на помощь демонов.
До сегодняшнего дня Дэниел ни разу никого из Хейвортов вблизи не видел, и его первая встреча с одним из них оказалась во всех отношениях ужасной. В точности как он и боялся. Теперь этому дьявольскому семейству, конечно же, станет о нем известно, ведь он пытался помешать их мальчишке убить ягненка, а значити это столь же неизбежно, как день неизбежно сменяется ночью, его ждет расплата. Хотя сам Дэниел даже представить себе не мог, для каких магических заклинаний могут пригодиться плоть, кровь и косточки ягненка, которому всего месяц от роду.
Однако сказанные шепотом слова того дьяволенка все еще звучали у него в ушах: «Сущий ад тебе устрою!» И стоило ему вспомнить ту гнусную ухмылку, как по спине у него пробегал озноб.
Запах мокрых сапог и свежей рыбы
Мать сжимает в руке магическую фигурку: куколку, сшитую из куска ткани, отрезанной от подола бывшей отцовской рубахи. Куколку она сделала похожей на него, к голове даже прядь его волос приделала.
Теперь, правда, эта куколка выглядит уже весьма потрепанной; в одном месте обугленная дыраэто мать сама ее прижглаи вокруг нее множество шрамов, следов материного гнева. Она всегда так: сперва проткнет куколку ножом, а потом поспешно зашивает. Сегодня вечером оружием ей послужат шипы колючего кустарника, буйно разросшегося в зеленых изгородях, окаймляющих владения Мэтта Тейлора. Я замечаю, что шипы эти уже окрашены маминой кровью, и опускаюсь рядом с ней на корточки. Смотрю на нее, прислонившись к стене, но на нее это не действует. Она медленно, но с ощутимым усилием вонзает шип в ногу куколки, и я слышу треск рвущейся ткани. «За то, что ушел в море во время шторма», говорит она. Слезы текут и текут у нее по щекам, попадая в рот, и слова выходят оттуда мокрыми, скользкими и горькими.
Следующий шип вонзается куколке в щеку. «За то, что позволил морю поглотить тебя».
Она вонзает шипы один за другим, еще и ещев грудь, в спину, куда попалои бормочет: «За то, что оставил нас, за то, что покинул меня, вынудив стать такой, какая я теперь, за то, что покинул детей своих, которым пришлось жить в голоде и холоде»
Я накрываю мамину руку своей рукой, мне хочется ее остановить, хотя ничем хорошим такие попытки никогда не кончались. Но мне кажется, что эта куколка лишь дает новую пищу ее извечной боли, а я не могу снова и снова смотреть, как она страдает. Мать явно колеблется, пальцы ее все еще дрожат над куколкой, как бы паря в воздухе; потом она поднимает голову, но смотрит куда-то вдаль, мимо меня, трет руками лицо, и на щеке остается грязный след.
Помнишь? спрашивает она, по-прежнему глядя мимо меня.
Отца?
Нет, нашу прежнюю жизнь?
Я ищу такой ответ, который не причинил бы ей дополнительной боли.
Иногда вспоминаю.
Я столько раз пыталась удержать эти воспоминания, сохранить их, как веками сохраняется бабочка, случайно угодившая в каплю густой желтой смолы, но, похоже, они сами не хотели со мной оставаться. Да и что говорить: с тех пор как отец погиб, прошло куда больше лет, чем я прожила с ним вместе.
Иногда, правда, в моей памяти возникает довольно отчетливая картина из прошлого, и некий знакомый запах словно возвращает отца обратно. И он является мне прежнимс теми же вздернутыми бровями и морщинками в уголках глаз, с той же улыбкой, какой он всегда одаривал меня с высоты своего немалого роста, с теми же длиннющими ногами и сильными руками, которыми он подбрасывал меня высоко в воздух, так что ветер свистел в ушах, а потом сажал к себе на плечи. И эти воспоминания настоящие, я уверена, ибо я до сих пор помню его запахзапах мокрых сапог и свежей рыбы. И руки его помнютакие загрубевшие, но такие нежные, когда он ласково пощипывал мою пухлую ладошку и большой пальчик. И тогдашний мамин смех я тоже помню, такой тихий и нежный, похожий на шелест сухих ракушек, зажатых в детском кулачке, если их потрясти. Но и ту молодую женщину с тихим нежным смехом тоже забрало море.
Все ушло вместе с ним, говорит мать. Еда, которая всегда была у нас на столе, занавески на окнах, дрова в очаге. Ты тогда часто играла в поле с тем парнишкой, сынишкой фермера, и тебе иной раз даже позволяли покормить ягненка. А мы с отцом ходили на танцы. И Элис Тернер я называла своей подругой, а теперь она, взглянув на меня, только плюнула бы в мою сторону.
Слезы ее высохли, но на грязных щеках остались заметные дорожки. Вздохнув, она аккуратно вытаскивает из куколки шипы и откладывает их в сторону до следующего раза.
Джонатан, шепчет она, поглаживая приклеенную к голове куколки прядь отцовских волос. Вернись ко мне, вернись в любом обличье, я тебя не испугаюсь. Только вернись.
Она баюкает куколку на ладони, прижимает ее к щеке, к носу. Я крепко обнимаю маму, и она впервые смотрит на меня. Потом качает головой и хватает меня за руку:
Если выберешь жизнь с кем-то другим, то сломаешь ее, а тот, кого ты полюбишь, будет жестоко страдать, очень жестоко. Всегда храни верность тому единственному, который тебя избрал.
Я с трудом высвобождаю руку из ее хватки. Это предупреждение срывалось с ее губ так часто, что я уж и не помню времени, когда мне вообще приходила в голову мысль о том, чтобы построить свою новую жизнь с кем-то другим и обрести любовь и счастье. Впрочем, мамины предостережения меня не остановили: я продолжаю мечтать об этой новой жизни. Облизнув пересохшие губы, я смотрю вдаль, за мамино плечо.
Кто это там?
Этот человек подошел к нам почти вплотную, когда мы, наконец, его заметили; камешки так и разлетаются у него из-под ног, когда он решительной походкой направляется по тропе прямо к тому месту, где мы сидим. Его черные одежды развеваются, но мягкая шляпа плотно сидит на голове, словно выказывая презрение порывистому ветру, налетающему с моря. Мы по-прежнему сидим, скорчившись, под стеной дома, смотрим на него и ждем, когда он подойдет совсем близко.
Он мог бы остаться незамеченным, если бы поднялся к нам от реки и прошел через лес, покрывающий склоны холма, на котором когда-то была деревушка, ныне заброшенная. Однако ночная тьмасама по себе отличное укрытие, так что он выбрал самый короткий путь и идет прямиком мимо шатких покосившихся лачуг, среди которых стоит и наш домишко. Здесь некогда жили те, кого унесла чума, и во многих домах еще сохранилась кое-какая утварьсломанные стулья и табуретки, разбитые тарелки, но все это постепенно исчезает под напором вездесущих древесных корней и побегов. Энни частенько рыщет в заброшенных домах, не опасаясь духов их прежних обитателей, которые все еще привязаны к родным местам, и духи эти не причиняют ей вреда. Домой Энни всегда возвращается с «богатой добычей». На уцелевших дверях некоторых лачуг все еще виднеется изображение святого креста, но по большей части двери домов давно рухнули, сгнили и смешались в земле с прахом своих хозяев.