Собеседница шлепает его по лицу. Смачно так, громко, ошеломляюще.
Я тебе обещала, помнишь? Если ты еще раз назовешь меня дурой, или стервой, или неврастеничкой, я тебя изобью. Клянусь.
Делай, что хочешь, тон усталый, обиженный, я ухожу. К черту тебя. К черту тебя и всю нашу семью. К черту! Я познакомился с одной девушкой. Я думаю, у меня с ней может получиться. Нормально. Понимаешь? Нормально, а не
Тогда почему ты со мной тут стоишь? Ну, говори?
Это мерзко. Ты, я это будет просто мерзко.
Женщина судорожно вздыхает, ее тень скребет носком туфли асфальт.
(грустным голосом) Не говори так. То, что мы чувствуемэто чистое, доброе.
Это мерзко! повторяет уже громче собеседник. Его силуэт растворяется в неосвещенной части, появляется и снова пропадает, будто не хватает слов, чтобы выразить все эмоции.
Ты хороший, добрый человек. Ты прекрасный человек, но единственного, кто способен разглядеть это в тебе, кто хочет помочь тебе стать лучше, ты сначала пытаешься соблазнить, а потом отталкиваешь. Ты понимаешь, каково мне? Зачем ты так делаешь?
Потому что мерзко!
Угу-угу (раздраженно). Знаешь, у меня твой телефон, и мне только клавишу нажать, чтобы позвонить отцу. И, клянусь, я позвоню, если ты еще раз скажешь это слово.
Мужчина резко останавливается.
Это мерзко. Это мерзко. Это мерзко, мерзко, мерзко, мерзко, мерзко, мерзко, он повторяет быстро-быстро, как заведенный, и постепенно переходит на визг. ЭТО МЕРЗКО! ЭТО МЕРЗКО!!!
Плакса!
Фонарь гаснет, улица погружается во мрак. Слышится гул автострады, частое дыхание, хрип, возня, клекот каблуков.
Свет зажигается, видны две борющиеся тени. Та, что крупнее, душит вторую.
Отпу сипло кричит женщина.
Спина ее силуэта прогибается назад, ноги подкашиваются. Мужчина наступает, наваливается, а на стене все рисуется так, будит одна темнота пожирает другую. Вдруг жертва изворачивается и бьет соперника между ног. Доносится «ох», оба падают.
Долго время слышно лишь тяжелое дыхание, затем худая тень поднимается. Ее заметно шатает, хвостик волос распушился.
Мерзко? Мерзко, говоришь? бесцветным, замогильным голосом говорит она. Мерзко, что ты не можешь справиться со своей похотью и раз за разом будишь ее во мне. Мерзко, что это повторяется раз за разом, а исхода нетты ни поцеловать меня не способен, ни трахнуть, ни принять как обычную сестру. Да, мерзко! Мы словно крысы в лабиринте: бегаем и бегаем по одному и тому же маршруту, надеясь, что в конце будет что-то хорошее, светлое, наш заветный кусочек сыра. Но там нас всякий раз бьет ток, а потом какой-то издевательский разум берет нас и сажает в начало лабиринта, и мы снова бежим вперед, мимо одних и тех же стен, фонарей, плакатов, снова надеясь на кусочек сыра или что лабиринт кончится, или что мы освободимся из этой запаянной тюрьмы. Но мы ведь уже бежали! Мы были на этих поворотах, в этих тупикахнам будто не хватает памяти запомнить то, что в конце. Мы словно в черной дыре, из которой не выбраться. Будто прошли горизонт событий еще во время рождения и никогда не выберемся! Никогда.
Мужчина не отвечает.
В самом деле, доказывает себе женщина, ведь мы родились в одной семье. Могли бы быть кузенами, на худой конец, чужими людьми, встретились бы и жили счастливо, но нет, нет, нетмы брат и сестра. Горизонт пройден. И все, о чем можно мечтать, та белая дыра, которой нельзя достичь, да которой и нет на самом деле, потому что она существует только в теории, в играх скучающего разума. Две крысы в темном лабиринте. Вот кто мы.
(очень раздраженно) Господи, ты больная. К черту, мужчина судорожно вздыхает, больше ни секунды не стану тебя слушать. Я я постараюсь не думать о тебе как о женщине и думать только как о сестре. Больше этого не повторится. Я ухожу. Извини. Прости. Так получилось А, к черту! Спокойной ночи!
Его тень встает и погружается в темноту улицы, слышны удаляющиеся шаги.
О, вот опять, собеседница нарочито смеется. Толку-то? Ты ты уйдешь, но снова вернешься в начало лабиринта. Конец будет тот же. Ято светлое, что ждет тебя в конце. Ко мне ты будешь бежать снова и снова. Ты не изменишь ничего, ты уже все забыл. Ты (наполовину себе) просто безмозглая крыса. Безмозглая похотливая крыса.
Ответа нет, шаги делаются тише, робче; пропадают среди звуков города.
Проходит несколько тягостных минут, фонарь мигает и с шипением загорается во всю силу. Видна одинокая тоненькая тень. Она курит, и кажется, что над силуэтом сигареты вьется черный рой. Начинает идти снег.
Спокойной ночи, запоздало шепчет женщина. Не собеседнику, а, скорее, стене или сумраку окрест.
Стучат каблуки, в круге света появляется тонкая, бледная рука: вокруг запястья маленькие часы, пальцы сжимают помаду. На кирпичах вытягиваются одна за другой красные линии, пока не получается три слова:
«Спокойной ночи, луна».
Рука исчезает, и доносятся удаляющиеся шаги. Открываются и хлопают дверцы, прокашливается двигатель. Два желтых круга проскальзывают со стены на тротуар и вскоре исчезают. Какое-то время слышно тающий звук мотораон колышется, точно недавно брошенные качели в стылом воздухе, пока не сливается с ровным гулом автострады, а в тупике не начинает светлеть. Наступает утро.
Мертвец ищет могилу
Аллеями спящих деревьев, где хрустит под ногами гравий и чернеет гнилая листва, промеж луж, в которых подернулось частой рябью свинцовое небо, на ветру, что пронизывает его, идущего аллеями из спящих, усталых деревьев, где хрустит под ногами гравий и гниет черная листва; подняв высоко ворот плаща и дрожа от пронизывающего ветра промеж луж, в которые можно смотреть как в небо, и неба, в которое можно смотреть как в зеркало на него, идущего неслышно через эти мертвые лужи, гнилую листву и нагие деревья, на него, идущего гнилыми шпалерами, беседками с обвалившейся крышей, скамейками, лишенными опоры, как лишаются опоры в отчаянии и нужде те, кто сбегают, подобно ему, к домам, похожим один на другой и на тот, сгоревший и настоящий, который ему как бы снится наравне с улицами, пустыми и холодными с утра, как эти подземные переходы с выбитыми лампочками и эти дворы, не знающие солнечного света, будто у них тоже выбили лампочки, мимо детских садов, заброшенных, и детских площадок, заброшенных, проржавелых и тоскливых, прорастающих седой травой у подножья домов, похожих один на другой и на тот, единственный и настоящий, к которому нет дороги, как и к подъезду, похожему на сотни таких же подъездов, из которых нет исхода по лестницам, похожими на сотни таких же лестниц, ведущих единовременно вверх и вниз к квартире, пустой и печальной, как бы воплощающей ад из похожих друг на друга серых комнат, в каждой из которых провалилась внутрь себя стена, как лицо мертвеца проваливается себя внутрь, в дыру в стене, источающей пепел и гарь, от которой нет спасения, как от этих дней, закольцованных друг в друга и в стене, провалившейся внутрь, как лицо мертвеца проваливается внутрь себя, в дыру, которая как бы прожигает насквозь эти дни, закольцованные друг в друге, стена в стену, провалившуюся внутрь, в дыру, которую никто, кроме него, не видит, в дыру, источающую пепел и гарь, от которой нет исхода, как из этих стен, лестниц, подъездов и дней, сдвигающихся и громоздящихся друг на друга, где он что-то ищет, как мертвецы ищут свою могилу, и где вместо могилы ему дарят прощение, жгучее и не берущееся, как раскаленный докрасна уголь, прожигающий ему в груди дыру, которая как бы нанизывает на себя и его, и стену, провалившуюся внутрь, как лицо мертвеца проваливается внутрь себя, в эти дни и в этот пожар, глупый и жестокий, в котором погибло так много и в котором он как бы не виновен, потому что все дарят ему прощение, пустое и никчемное, которое он как бы не просит, потому что себя не простить, а просит только свою могилу, которой как бы нет, потому что нет могил для живых, а есть дыра в стене, дыра в душе, дыра в этих закольцованных днях, дыра, обугленная, зловонная, к которой он привык, как привыкают к части себя самого, к провалившимся внутрь себя стенам, лицам и черепам, к стенам, подъездам и лестницам, к кладбищам, лишенным могил, и к дням, из которых нет исхода, как из этой дыры, которая источает пепел и мертвецов, ползущих один по другому, сдвигающихся, громоздящихся друг на друга и на него ночами, похожими одна на другую, в которых мертвецы его душат и давят этими ночами, похожими одна на другую, в которых мертвецы, ползущие из дыры по своим внутренностям, воспоминаниям и физиологическим жидкостям, даруют ему прощение, безжалостное и бесконечное, от которого нет исхода, разве что аллеями из оцепенелых деревьев, где хрустит под ногами гравий и чернеет гнилая листва; промеж луж, в которых подернуто частой рябью свинцовое небо, подняв высоко ворот плаща и дрожа от пронизывающего ветрак домам, похожим один на другой и на тот, сгоревший и настоящий, который ему как бы снится; пустыми с утра улицами, дворами, не знающими солнечного света, к домам, похожим один на другой и на тот, единственный, сгоревший, пробивший дыру сквозь стены, дни и душу, к тому дому, к которому дороги нет.
Лестницы Моринсхолма
Послушайте же, славные мои, послушайте легенду Моринсхо́лма. Рассказанную мной, Башкой, в году сто третьем от Златого Века.
То песнь о Директории морской, ее невзгодах, счастье мимолетном. Как умирали стены, как они рождались, как город пал под натиском сил злых.
За мной идите, в мрачный сей некрополь. Шаги умерьте, не пугайте души. Ступайте тише, робче, следом в след.
Услышьте, только вслушайтесь. Вот. Вот! Рев залпов, скрежет штурмовых титанов; свинцово небо озарилося огнем. Последние мгновения осады. Еще чуть-чуть, и град падет и станет он ничем. Смотрите, слышьте, пробуйте руками. Вот камни. Холодны они? Мертвы они? Да. Что обернулось белыми костями, все то, что ныне пустота и тленвсе это раньше было Моринсхолмом. О времена
Смотрите, обелиск, поставлен в честь. Кого? Отца, он тоже Уриен. Четырнадцать число к его короне, не сосчитать побед над Каганатом, над землями свободных и немых.
Если замрете, сдержите свой вдох, вам духи все покажут от начала.
<
Директор поднимает сына на руки. Золотые волосики курчавятся на лбу, младенец улюлюкает. Правитель улыбается волшебному малышу и шагает в лифт. Директоры не ходят по Утесным лестницам, Директоры падают вниз: достойно и спокойно, как следует их особам.
Площадь у причалов запружена людьми, боевыми машинами. Флаги реют на фоне штормового неба, ледоколы Шинаки дают салют, и тысячи звезд восходят задолго до наступления ночи.
Слава Директории! Слава Директории!
Века противостояния за спиной, и через несколько минут Каганат будет обезглавлен на площади ста лестниц, и наследник омоется в крови врага, и былая угроза с Востока станет его силой. «Я отомстил за вас, папа и мама», Директор улыбается, качая ребенка на руках. Его собственный сын будет править спокойно. Достойно и спокойно, как и следует их особам, как спускается к подножию утеса золоченый лифт.
Как покорятся Моринсхолму остальные земли.
>
Стоять не будем, славные мои, Не любят духи здесь, когда покой подолгу и помногу нарушают. Идем. Мы станем подниматься к замку.
Ступеней вереницы стерты, битыв тумане тают времени они. Так кости могут таять в кислоте, так люди могут растворяться в горе. Вперед. Шагайте осторожно, вдруг споткнетесь. Дышите осторожно, кружит голова. И у Башки кружилась, он привык. А знаете вы что? А знаете? Так знайте. Нет лестниц выше лестниц Моринсхолма. Нет, не было и более не будет.
У ясеня мы встанем. Корни рвут утес, ствол искорежен южными ветрами. В честь свадьбы Уриена и Лионы, тринадцатого цикла посадили. А? Другой. Пятнадцатый правитель. Другой! Труба пониже, дым пожиже и святой. Паршивый царь, паршивейший поэт. Вы говорите, ясень не ахти? На вас бы, к слову, посмотрел Башка, простой вы на одной ноге полвека.
<
Возлюбленный, холодно спрашивает Лиона, готов ты преклониться?
Уриен XV опускается на землю: в правой ладонисухая ладонь виконтессы, в левойцеремониальный щит. Солнце слепит глаза, плавится золотом на волнах залива; кричат чайки. Парусники бороздят древние воды, а муравьишкиколени.
Уриен XV невольно вспоминает о тех временах, когда привез крохотную Лиону из Каменного шатра Каганата, как всегда привозил себе маленькие подарки. От того ли сейчас юному Директору омывают голову водой, а кажется, что это кровь течет по лицу? Всегда была чертова кровь. Алые реки, которые прежде отец, а теперь сын пускают по подлунному мируоднажды начав и уже не имея воли остановиться.
'Зачем, папа? Зачем мне это все? Мне достаточно одной Лионы. Которая ненавидит меня, когда могла бы любить, когда бы не надо было казнить ее семью'.
Уриен XV красив, мудр, Уриен XVбыл бы первый среди Директоров советник Академии Риторики, но тяжела ноша на плечах юноши, и, когда он поднимается для клятвы, когда капельки влаги сбегают по его волосам и падают с вершины утесов вниз, колени молодого Директора дрожат, точно соломинки на ветру.
Далеко-далеко на Востоке, патруль докладывает Стражу о кочевниках с неизвестным доселе знаменем. Страж улыбается и машет рукой:
Ох, идите, отдохните в честь свадьбы Директора. Хотя бы денек отдохните.
>
Влюбленных позади оставим души, оставим вечный призрачный восход. И пошагаем. Взлеты за пролетом, сквоз статуй молчаливый этот строй, от старости чернелых, от пожаров. Там трещины, там сколы, там зола. Директора, что канули во мглу, а думали узреть кончину света. Свет, мы признаем, первым здесь поспел. Глядите-ка, глядите! На того! Ну, глаз перекосило, посмотрите. И на Башку похож, как серп ущербностьюна полную луну.
А под утесом! Смо́трите? Смотри́те! Где алая поляна. Нет, внизу. Вы видите? Вы видите?! Слепцы! Ведь яблоки и груши, сливы, вишни, и примулы, и астры, и трава! Зеленая, как обморок, трава. Не знали красок краше в Моринсхолме. Теперь бурьян, а в сутипустота. Ее Башка дерет. И одуванчиков Башка не любит. Они глупы. Растут, где упадут, себя не уважают, лишь по холмам гуляют, по степям.
Не разглядели ничего? Слепцы. Вы смотрите в глаза, а зрите цвет. Но там душа. Душа! Болит. Скорбит. И воздух здесь скорбит об ароматах. Так пес грустит о запахе семьи.
Что вы, притомились? Идем. Пролет, ещеи мы у башен замка. Тот ржавый силуэт среди могилмогучий штурмовой титан, последний. Он бился четверть часа, говорят, когда взорвали корпус управления. Нельзя? Не можно? Это почему?! Башка не вретслучались у железок души.
Здесь погодите, мы передохнем. О своды, стены, башнио, тоска! И чайки все кричат. Смеются или плачут? Башка их никогда понять не мог. Вы погодите, стар нынче Башка. Уж не побегает Башка, как прежде, по ступеням.
<
Чайки кружат над плато. В черных глазах отражаются правитель с арфой и посланник. Рядом играют дети: такие же солнышки, каким некогда был Уриен XV: мальчик и девочка.
Мое яблочко! кричит сын. Я захватил!
Мое! отвечает дочка. Папа, папа! Пусть он отдаст мое яблочко!
Посланник трет грудь рядом с сердцем.
Директор, кочевники занимают земли Каганата. Страж Восточных пределов просит титанов на подавление.
Папа, папа! зовет малышка. Он ест мое яблочко!
Пальцы Уриена срываются, и звучит напряженный тритон, мерзкий тритон, дьявольский тритон. Ему вторит гудок парохода.
Как же я устал кого-то подавлять.
Посланник смущается.
Директор, Страж просит титанов.
Папа, не унимается девочка, он кидается в меня огрызком!
Посланник смотрит на правителя и не может понять, как же к нему относиться. Полгода назад «Моринсхольмский новостник» разоблачил планы переворота, а зачинщицу Лиону до сих пор не казнили. Возможно ли? Чистая, нежная любовь Директора, которую воспевают поэты, поругана, а виновница жива. Почему? Посланник помнит юность нынешнего Директора, и эти два образа совсем не стыкуются. Палач и святой.
Директор!
До чего ты надоел! Дайте этим кочевникам еды, откройте им школы. Боги, на что мне министры, если не способны на такое. Лиона? Лиона, любимая?!
>
Мы низошли в твердыню Моринсхолма. Ступайте тихо, эхо здесь с душой, вот разбежится и ка-ак даст пинка, и следом за фантомами отправит.
Нет, дальше не пойдем, опасно. Что там? Ничего. Повержены колонны, трон обуглен. И стены, полвсе обрастает мхом. Разбиты витражи, а чудненькие были! Молились образы забытых пилигримов, их ордена сражались за войну, за парки молодости, за руины. И стеклышко к стеклу, и стеклышко к стеклу.
Ох, вы смотрите! Нет, туда! Узрели? Увидели потеки сажи на окне? То не сажа. Спро́сите Башкутак он ответит: раньше Страж Востока из пепла этого годами состоял.
<
Господин, появляется Страж, мы не смогли организовать понтоны на Восточной переправе, они используют нашу же технику. Шестой корпус остался на той стороне.
Уриен XVI не похож на отца. Ни красоты, ни способностей к искусствам: только очертелая решимость в сизых глазах.
Нумирра?
Бронеходы Нумирры телеграфировали, что плывут на полному ходу, но буря и киты, буря и киты, господин