Качели - Максим Далин

Макс ДалинКачели

Ночь пришла чудовищно душная. Душная и тихая.

В городе так тихо не бывает никогда. Даже в самую глухую полночь под окнами дома пролетают машины. В начале первого проволочется запоздавший трамвайбалкон открыт в тщетной попытке спастись от духоты, слышно так, будто рельсы проложены прямо по комнате: тудух-тудух. Тудух-тудух. Грузно и тяжело. Дверишарр-рах. Гнусавый голос, отчетливый до головной боли: «Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка»и сновашарр-рах. Тудух-тудух. Тудух-тудух. Звук приближается минуты четыре, удаляется минуты четыре. Воют шаланды со значками «Огнеопасно», проносятся со свистом. Компания гопников пройдет«Ну ты чё! Я те, нах, говорю!»и грохнется пустая бутылка. Духота и голоса. Жара, темень, тусклые фонариот ночи несет бензиновым перегаром, ночь задыхается в собственном поту. Асфальт парит, как сковорода, от него поднимается гудроновый смрад

Зато в сотне километров от города стоит неописуемая тишь. Железнодорожная станция километрах в пяти от дачиа ты слышишь тонкий стонущий вздох электрички, призрак звука где-то на пределе слуха. Бывает явственно слышно, как ветер колыхнет листвуно ветра нет, листву ничто не колышет.

Жарко, жарко, жарко.

День прошел невыносимый. От жары люди раздражаются, ссорятся Мама с папой ссорились с самого утра, огрызались друг на друга; мама сперва не хотела ехать, потом передумала, папа рассердился: «Десять пятниц на неделе!»вел машину молча, хмуро. Мама ворчала, жаловалась на жару, жаловалась на жизнь, жаловалась на все. Вере было на все наплевать и хотелось только купаться.

Уговорить маму с папой пойти на речку оказалось проще, чем Вера думала. Лесная река была темна и прозрачна, а босая стопа при каждом шаге погружалась глубоко в песок. Вода льнула к телу, как жидкий атлас, особая, лесная водано мама с папой не пошли купаться, а вполголоса ссорились на берегу. Когда возвращались с реки, мама окончательно решила уехать на электричке завтра с утра. Папа буркнул, что не намерен сидеть в раскаленном городе в выходной из-за маминых неожиданных взбрыков.

Вера молчала. Мгновенную свежесть леса и речной воды тут же съела жара; было нестерпимо слушать, как родители препираются в такой зной. Вечер изнемогал от духотыи каждое слово, не только сказанное, но и выслушанное, казалось тяжелым грузом на душе. Мама угрюмо молчала; папа оживленно говорил что-то, чего Вера, размякшая от жары, почти не понимала.

Папа попытался расшевелить ее, шлепнув по заду и игриво потрепав по плечуно его прикосновения вдруг вызвали у Веры мгновенный и сильный приступ неожиданного раздражения, смешанного с брезгливостью. Вера едва успела побороть порыв ударить папу по лицуа в следующий миг уже горела от стыда. Именно сейчас, потихоньку переставая быть ребенком, Вера особенно явственно и ярко видела черточки приближающейся старости у своих родителейно это было бы не страшно, если бы они не имели претензии прикасаться к ней и тискать ее, как в детстве. Когда папа прижимал Веру к себе, она остро чуяла запах стареющего мужского тела и резкого одеколона, психически раскачиваясь от детского удовольствия к настороженной опаске начинающейся девушки. Иногда за веселой папиной улыбкой мерещилась такая дурная изнанка, что Вера скрывала судорогу тошного отвращенияно сразу же за ней приходила жаркая жалость и любовь.

Двойственность мучила сильнее, чем все внешнее.

После вспышки Вера чувствовала себя еще более разбитой.

Ей ничего не хотелось есть. Она поднялась по скрипучим ступенькам в свою кельючердачную комнатушку, где стояли старый диван и еще более старый комод. Келью наполнял раскаленный золотой воздух. Вера распахнула окно, но воздух стоял совершенно неподвижно, и за окном в косых солнечных лучах необыкновенно медленно плавали пылинки. В неподвижности и безмолвии было что-то неестественное, весь мир казался залитым в прозрачный пластик. Вера кинулась на диван лицом вниз, некоторое время лежала, совершенно бездумно, чувствуя, как тело медленно плавится, растекается, как мороженоеи, незаметно для себя, заснула.

А проснулась ночью.

Вера лежала в душной тишине, смотрела на квадрат окна, синеватый, туманный, на синевато-мутном фоне которого были нарисованы черные ветвии в самой глубине ее полуочнувшейся души плавало что-то темное, горячее и жуткое, тяжело описуемое, от которого хотелось скорчиться, подтянуть колени к животу и сцепить руки. То ли предчувствие боли, то ли предчувствие страха. То ли предчувствие смерти.

И тут из тишины и духоты родился звук, настолько противоестественный, что Вера замерла. Это показалось. Это почти приснилось.

Качели во дворе. Скрип-скрип. Скрип-скрип.

Ветра нет. А если бы и былони скрипят под тяжестью тела. Глухая ночь. Кто-то качается на моих качелях. Папа подвесил тщательно оструганную дубовую доску на двух тросах к перекладине между живыми высоченными соснамимои любимые качели, так высоко Скрип-скрип

А в дачном поселке никого нет. Суббота только завтра; кому хочется умирать от духоты в вечерней электричке? Дом на отшибе, вокруг пустынно и тихо, тихо, тихо. Кому, зачем понадобилось перелезать через забор, качаться на чужих качелях в чужом дворе ночью, темной и жаркой, как закрытая духовка?

От скрипа качелей Вере вдруг стало жутко, как от далекого волчьего воя, как от вопля из темной подворотни. Чужой?

Вера встала с дивана. Подташнивало, в висок впилась тупая боль, как часто бывает после сна в духоте, и на руках вдруг встали дыбом волоскиотвратительное ощущение горячего озноба. Пол под босыми ногами был тепел и шершав; дверь отворилась без звука.

Зато еле слышно скрипнула ступенька на лестницеи Вере показалось, что папа в нижней комнате всхрапнул и перевернулся на другой бок. От этих мирных звуков ужас отчего-то заполз в сердце медленным липким щупальцеми Вера почувствовала, как в пушке над верхней губой выступают капельки пота.

Футболка прилипла к горячему телу. Вера кралась по собственному дому, как по глубоким тылам непроясненного врага, ее сердце колотилось с бешеной силой, а дыхание сбивалось от мысли, что этот стукэтот чудовищный грохотуслышат, а услышавпроснутся. Что будет хужеразбудить маму или разбудить папуВера не знала. Качели можно было легко увидеть из окна их спальни, но Вера содрогнулась от одной мысли об этом.

Почему так нестерпимо жутко разбудить кого-нибудь из родителейона тоже не могла понять. Взвесь смутных страхов плескалась у нее под ребрами; ужас накатывал волнами, как прибой, и хуже всего была его абсолютная иррациональность и непонятность.

Родители должны бы были излучать ауру защищенности и покояа между тем, главная причина ужаса заключалась именно в них. Вера чувствовала себя хуже, чем в одиночестве.

Она прокралась через кухню, бледно и тускло освещенную непонятно чем. Отодвинула задвижку на входной двери. Дверь открылась бесшумно, как во сне. Лицо ощутило еле заметную разницу в температуре воздуха внутри и снаружи дома: мутная темень оказалась чуть прохладней, Вера почувствовала, как испаряются струйки пота с висков.

Пустое, беззвездное небо, не дыша, расстелилось над поселком, нелепым нагромождением каких-то темных конструкций, ощетиненных скрученной проволокой веток. Плоский лес вырезали из черного картона, наклеили на этот тусклый фона над ним висела нереально огромная, круглая, медная луна. Весь этот неумело и неумно сделанный коллаж уже сам по себе вызвал бы тоскустрах стал удушающим, как ядовитый газ.

В мертвой ватной тишине по-прежнему скрипели качели.

Вера заглянула за угол дома, готовая увидеть что угодно. Любой неописуемый ужас.

На качелях сидела девочка. Просто девочка, не старше Веры. Ее белая футболка и светлые шорты сияли в глухой темноте. Светлая фигурка льнула к тросу, вытянув руку вверх, как, бывало, делала сама Вера. Качели качались еле-еле, мерно и печально поскрипывая.

 Ты здешняя?  спросила Вера, и голос канул во тьму без эха, бессильно и глухо.

 Теперьда,  сказала девочка.

Звук человеческого голоса успокоил Веру; она подошла ближе. Волосы у девочкилегкие, русые, рассыпались по плечам. Худенькое личико. Глаза влажно блестят в темноте. Ей не спится, как и Вере? Душно?

 Душно, да?  спросила Вера.

 Мне теперь всегда душно,  сказала девочка грустно.  А тебенет?

 Нет  Вера вдруг снова почувствовала горячий озноб, и тончайшие волоски на голых руках поднялись торчком, покалывая, как иглы у ежа.  Почему? Мнетолько сейчас

 Я не могла дышать,  сказала девочка, доверчиво глядя Вере в лицо.  Мне мешали его руки, понимаешь? Он держал меня за горло, чтобы я не сопротивлялась. И теперь мне все время душно.

Вера невольно взглянула на ее шею. На матовой коже, белеющей в темноте, как молодая луна, медленно проступили темные следы пальцев, становясь под пристальным взглядом Веры все заметнее.

 Больно?  голос Веры сорвался, она кашлянула и повторила.  Больно?

 Уже нет,  сказала девочка, встряхнув головой.  Было. Я заблудилась в лесу, тут недалеко. Он мне помог выйти в поселоквыглядел добрым таким толстым дядькой А потом спросил, хочу ли я пить. Уже тут, около дома

Вера, окутанная черной шерстяной шалью ужаса, задыхаясь от тошной жары, оцепенела, замерла мышью, на которую упала огромная тень. Сил хватило только шепотом спросить:

 Давно?

 В позапрошлом году,  сказала девочка безмятежно.  Какая разница? Все равно мы с тобой ровесницы Может, ты потом будешь старше меня, а может, и нет.

 Так не бывает.

 Для кого?

Вера замолчала. Качели тихонько поскрипывали. Девочка раскачивала их чуть-чуть; ее рука была по-прежнему вытянута вдоль тросаВера теперь отчетливо видела на ней темные царапины от локтя до запястья. Лесной паучок шустро полз по светлой футболке.

 Как тебя зовут?  спросила Вера, наконец.

 Алиса,  сказала девочка.  Я знаю, как глубоко как глубоко,  и постучала по земле носком поношенной туфли.  И еще много чего знаю. Мне только обидно.

 Обидно?

 Что я не закричала. Поэтому я и гуляю тут. Лешаки говорят, что я ужекак они, но они ничего не знают. Я с ними не откровенничала. А с тобой надо серьезно поговорить.

 Зачем?  спросила Вера. Хотелось думать, что снится путаный сондевочка с прошлогодней листвой в потускневших волосах, в футболке, серой, в потеках чего-то темного, в шортах, заскорузлых от крови и грязи, серьезно, с тихим сочувствием смотрела на нее, грызя травинку с колоском на конце. Она не дышала; у нее не было голоса, кроме воображаемого голоса ночной темноты. На ее разбитые туфли выпала роса.

 Беги отсюда,  сказала Алиса.  Просто беги.

 Зачем?  снова спросила Вера, уже знаязачем. Дом нависал над ней тяжелой черной громадой, в его тени корчились яблони, и тонкие, длинные пальцы темноты вытягивались из земли, оплетая стены, как побеги клематисахотели утащить дом вниз, под песок, под эту рыхлую болотистую почву, вместе со спящимиа может, в спящих-то и было все дело

 Понимаешь,  сказала Алиса,  со мной все быстро кончилось. Он боялся, что я проболтаюсь. А с тобой ты же не сможешь ничего сделать. И сказать ничего не сможешь. Никому. Кто тебе поверит? Он жетвой отец

Вера смотрела на тоненькие косточки ее пальцев, накручивающие прядь серой пыльной пакли у ключицы, Вера не смела поднять глаза к ее лицуи ужас снова смешивался внутри с безнадежностью. Взгляды, прикосновения, сорвавшиеся слова, как монтажные куски, склеились в отвратительный фильм, в абсурдную драму, тем более кошмарную, что Вера увидала в главной роли себя. Глубоко упрятанное понимание вылупилось из хрупкой скорлупы страхачудовищная бескрылая птица, голая, розовая, с полоской черных волос на обширном животе, сально ухмыляющаяся Алиса соскользнула с качелей и неторопливо пошла по дорожке к дренажной канаве. Длинная железная труба заменяла мост, ведущий с дорожки на дачный участок; она была вкопана в песок, засыпана утрамбованным гравием и заасфальтирована; в эту трубу, как в трясину, начали постепенно погружаться туфли Алисы. Она вошла в землю, как в водупо колено, по пояс, по грудь, погрузилась с головойи асфальт сомкнулся над ней. В неподвижном воздухе остался след запаха старой мертвечины, болота и чего-то вроде папиного дезодоранта.

В позапрошлом году папин друг привез целый грузовик щебня, высыпал, потом его раскатывали сверху В позапрошлом году, в это время, папа ездил на дачу и одинза грибами

Вера села на качели и принялась раскачиваться, глядя, как бледно сереет выцветшее на востоке небо. Воздух рванул волосы, футболку, плеснул холодом в горящие щеки, на шею, на голые колени Верхушки берез дернул слабый, но живой ветер.

Мир стал конкретен, понятен и ужасен. Качели раскачивали маятник в душе: ужасздравый смысл, ужасздравый смысл, ненавистьлюбовь, ненавистьлюбовь. До первой электрички оставалось не более пары часов.

Скрип-скрип Скрип-скрип Скрип-скрип