Одно утешало, что печка у нее не русская, а голландка, значит, на лопату не посадит, в топку не наладит И то хорошо. Но все равно страшновато стало.
И какие-то мысли бредовые бродят в голове: думаю, а чего это она? И все. Чего «чего»? Признаюсь, очень хотел я сбежать в тот момент и подальше. Не знаю, что удержало.
Кого я больше опасалсярайкома или бабки, А она меня протолкнула, сама в горницу прошла и, все так же, глядя на меня одним глазом, вторым-то она, оказывается, что-то на полу высматривала, спрашивает:
И что это в наши края ученого фельшера занесло? Или современная наука не справляется?
И голос у нее совсем не старушечий, низкий такой, с хрипотцой, но по голосу я б ей больше сорока не дал. И от этого еще страшнее стало.
Хотел я ей ответить, как меня в райкоме настроили, да язык к зубам прилип. Только и смог выдавить:
Здравствуйте, баба Василиса поклон вам! как меня уборщица райкомовская научила. Забыл сказать. Я ж когда из райкома-то выходил, остановила тамошняя старушка с тряпкой да шваброй и сказала: «Поедешь к знахарке, скажи поклон вам, баба Василиса, если беды не хочешь»! Вот я и вспомнил в последнюю секунду.
Только сказал, все снова поменялось. Опять горница светлая, кот по полу гуляет, хвост трубой! Стол накрыт, самовар на столе, массивный такой, на пару ведер, а передо мной никакая не бабка, а довольно молодая, лет так сорока пятипятидесяти, женщина в сорочке расшитой, юбке широкой из ситца с васильками.
Руки и правда жилистые, трудовые руки. Зубов как положено, и ни один не торчит, все белые, ровные. Глаза серые, с прищуром, а волосы хоть и с сединой, но туго сплетены и прибраны, только видны железные шпильки, да на груди ожерелье с деревянными фигурками резными. Она мне и отвечает:
Здравствуй, Борис Акимыч, коли не шутишь! А чего это ты меня в бабки записал?
Я молчу. А что сказать? Что пришел искоренять ее как класс? Что я такой весь из себя активист-комсомолец, пришел бороться со знахаркой?
Хотя, пожалуй, все вернобабка я. Ведьма
Нет. Не то чтобы я скис, испугался Конечно, не без этого, когда она мне бабой-ягой-то показалась, струхнул, конечно, что и говорить.
А теперь, когда вот так встречает с самоваром, да за стол приглашает, ругаться как-то и неудобно. Про себя думаю, надо бы миром дело решить. Она мне чашку с чаем придвигает, ватрушку с творогом кладет. Как она сказала «ведьма» меня будто электричеством по спине прошибло от копчика до макушки.
Я выдавил «спасибо» и никак о главном, о ее знахарстве, заговорить не могу.
Так сидим, чаи гоняем из блюдечка.
Молчим. Чувствую, кто-то должен первым заговорить, думаю, пусть она Все-таки пока слово не сказалты его хозяин, а как выпустил наружу, оно главней.
Наконец, она начала. Хоть по традиции гость должен первым рассказать, зачем пришел, когда не звали.
Ладно, не тужься, фельдшер, говорит. Можешь ничего мне не объяснять. Ты еще в райкома входил, а я уж знала, что будешь сегодня у меня в гостях.
Только сразу скажу, делить нам нечего. Я тебе не враг. Ты вот пришел с миром, не грубил, не угрожал, и я к тебе с любезностью. Теперь выкладывай, что сказать хочешь? Только честно.
А я дурак-дураком. Про все спросить хочется. И как она лечит людей? И отчего я в дом войти не мог? И почему она то старухой кажется, то нет? Да как-то неудобно. Я хоть и городской, но Рязань среди деревень, мы тоже всякого наслышаны
Да ничего, говорю, хотел вот, теперь не хочу. Смысла нет. Вы и сами все знаете. В райкоме недовольны. А по мне, так я вреда не вижу никакого. Потому как по вашей вине никто не помер, да и от моей работы не отговариваете.
А она, будто мысли мои прочитала, на одном дыхании говорит:
Дурни райкомовские знать ничего толком не знают, не понимают, а судят. Только и могутпламенные речи на митингах говорить, да со знаменами маршировать. И мне ведомо, откуда там этот ветер дует, но тебе пока не скажу. Ни к чему. Этот ретивый деятель еще себе зубки-то пообломает. Недолго ему куролесить, да людям головы дурить. Ябабка. А это знаешь, что означает?
Мне только сил хватило головой помотать, мол, не понимаю, о чем это она.
Это значит, что я колдунья, ведьма по-нашему.
Мороз опять подрал по спине. Не поверите, я задницей к скамейке примерз, так зазнобило. Но с силами собрался и говорю:
Предрассудки это, миф. Ведьм не бывает! Сказки
А она смеется!
Миф, говоришь? А то, что у тебя задница в скамейку вросла, тоже миф? И то, что ты боишься меня, тоже миф? А сам-то о чем думал, когда пришел? Сказать?
Я только и смог, что покачать головой: «Не надо».
Я себя щупаю, точно, вот портки, а вот уже скамейка, и между ними ни малейшей щелочки, и седало такое деревянное стало не поспоришь. А она смеется уже вполсмеха:
Не то беда, что маловерные вы, да невежественные, а то, что настоящую науку не видите, по вершкам смотрите, дурь всякую, демагогиюнаукой называете Запомни, медик, без любви науки быть не может. Не откроются истины природные. А любить по настоящему, всем сердцем, нонче не всякому дано. Думаешь. Если старая ято неграмотная? Книгу видишь?
Я кивнул, язык присох, а сам думаю, эка завернула «демагогия»!
Та книга мне от бабки моей в треть тоньше досталась, а я чего узнаю, чему научусьвсе туда пишу. Ведовская книга. Одна беда, фельдшер, детей мне Бог не дал, и пионеры не приходят. В старину б я сиротку приютила, так не дают теперь. Обучить мне некого. Все с горнами, да барабанами строем ходят, никто учиться не хочет! Вся моя наука и сила в землю уйдут вместе со мной.
Горько так сказала, серьезно. Как мне с ней спорить? И рад бы не верить, да встать не могу. При чем тут любовь? О чем это она? Слова-то ее о том, что детей нет, мимо ушей прошли. Силенок, однако, набрался и говорю:
А что ж наука-то? Какая в любвинаука? Чё я, девок не видел?
Она совсем посерьезнела, стала чашки со стола убирать и молвит:
Простой ты. Не скажупримитивный. Но простой. И ведь людям хочешь помогать. Так? Вот ты на фельдшера выучился зачем?
Я плечами пожимаю. Что значит «зачем»? У меня соседшофер на скорой был, он посоветовал после школы в медики идти, работа чистая, интеллигентная, вот я и пошел. Мне понравилось. Но как это бабке Василисе объяснить?
А она продолжает:
Наука, парень, в нас самих, в любви к природе, к людям, без нее нет понимания, научись любить, Борис Акимыч, и многие тайны откроются, поймешь, что наука вон в лесу, каждом дереве, травинке, корешке В тебе, во мне. Постарайся увидеть суть вещей. Учись видеть кругом себя. Говорить ученые словабольшого ума не нужно. И ворона может. Полюби людей. Не на словах, не по обязанностиот сердца полюби. Такими, какие они есть. Живые. И не ленись учиться. Всю жизнь. Вот мне уж не важно. А я все одноучусь. Хорошо вот, что добрый ты. Перед черным сердцем я б так не распиналась и на порог бы не пустила
Я крякнул.
Всю жизнь, что ли, учиться? Это ж как?
А хоть бы и всю жизнь. Иль ты думаешь, что я не училась? Еще раз скажуучусь. Вот с тобой говорю и учусь. И скажу тебеспасибо. Кое-чему научил меняведьму старую. Но повторю: люби людей и будь к ним милосерден, тогда многое поймешь.
Сижу я, пытаюсь бабку понять, а мысли, будто дробь свинцовая в голове, так и пересыпаются. С хрустом! Бурчу: «Ничего я не думаю», а про себя: «Завела бодягувозлюбите ближнего, подставь правую ягодицу, если пнули тебя в левую». А бабка Василиса опять смеется:
И верно, к чему думать? Это жтрудно! На ходики глянула. Одиннадцатый уже! На заре вставать! Давай-ка стелиться.
Думаю, и где она меня положит? Печка не годится. Сундукодин, бабкин. На мосту прохладно и полка жесткая. И кем я завтра встану? Колдунья же она! А Василиса со стола убрала, ко мне поворачивается и спрашивает:
На сеновале ляжешь или в горнице на сундуке?
Про себя она ничего не говорит. Может, она вообще не спит? Слыхал я будто колдуны с открытыми глазами спят проверять не хотел.
На сеновале, отвечаю, а про себя думаю: там безопаснее, и чего мне мыслишка глумливая в голову влезла: «Жалко, что у нее дочки или внучки нет. Сейчас бы погреться на сеновалев самый раз!». Однако бабка Василиса ничего не сказала. То ли не стала мысли мои читать, то ли деликатность проявила. Не знаю.
Дала она мне наволочку, одеяльце шерстяное, солдатское и провела с лампой на двор, показала, где сеновал. Я набил наволочку свежим сеном, укрылся одеяльцем, как шинелькой, и провалился в глубокий сон.
Сны снились не то чтоб страшные, но какие-то странные, тревожные. Мама приснилась, отец, погибший на войне. Я его и не помню. Но точно знаюэто отец снился. Ничего они не говорили, только смотрели. Не на меня, друг на друга словно давно не виделись и насмотреться не могли, а меня будто и не видели. Потом оба исчезли.
И совсем под утро, помню, что-то необыкновенное снилось и не так чтобы приятное, лица, животные, и все ходят куда-то. То ли хороводом, то ли в направлении, но я не понял потом уже что-то еще снилось, не помню. Вдруг слышу Василисин голос: «Просыпайся!». Будто и не спал.
С сеновала слез, студеной водой из бочки глаза промыли в горницу. А там опять серые стены, стол колченогий, книги нигде не видно. Рыжий котяра на табуретке дремлет, даже ухом не повел на мои шаги.
А у стола, на скамейке, сидит ветхая старушенция, не та баба-яга, а совсем дряхлая нос подбородка касается, голова трясется и непонятно, в чем душа держится. Я ей:
Доброе утро, баушка, а где же бабка Василиса?
Затряслась она, захихикала
А я это, говорит, или не признал, с кем вчера чай пил да ватрушки нахваливал?
Тут у меня сердце и дало такую серию экстрасистол, аж в макушке отразилось. Голос вроде бы тот же, но со скрипом уже.
Вот и выходитне верь глазам своим! Я хоть и комсомолец, а от страха перекрестился. Ничегобабка осталась бабкой. Взяла она меня за руку и жалобно так просит:
Милок, ты прости меня. Срок мой подходит. Приезжай на Крестовоздвиженье.
(Будто я знаю, когда это?) Она поясняет:
Двадцать седьмого сентября по-новому. Я тебе передам кое-что гостинец приготовлю. Только обязательно приезжай, не опаздывай. Одна ведь я!
Ну, что сказать? Пообещал.
И засуетился я что-то, да еще меня в район в этот день опять вызвали.
В общем, вспомнил я о Крестовоздвиженье и обещании, когда услыхал колокола.
Бабку, мимо идущую, спрашиваюпочему звон? Она и сказала.
Меня будто током прошибло. Обещал же! А куда теперь? Уже вечер
Думаю, ладно, может, завтра к ней поеду? Велика важность!
Да вот что-то изнутри толкало меня. «Езжай! Обещал же!»
И, как назло, ни одной попутки.
Смотрю, подвода, вроде как без дела. Я к мужику:
Отвези, будь человеком! Срочное дело!
А что случилось? любопытно ему, вишь!
Вызов у меня, к бабке Василисе. Срочный!
Мужик аж с лица спал. Помрачнел. Я ему:
Мне быстрей надо Вызов очень срочный!
А он словно нарочно как вареный. И чем больше я его тороплю, тем он медлительнее и медлительнее
Наконец, посулил я ему бутылку купить, пол-литра! Так он, пока я из сельмага две чекушки не принес, не шевельнулся.
Пока он лошадь не докормил, не допоил, мы не поехали. В деревню вкатили уже глубокой ночью, по темноте!
Я с подводы соскочил, побёг напрямик через огороды, задами! Мужик сразу на разворот и давай нахлестывать! Хорошо, луна полная, как фонарь. Да сам не знаю, чем мне еще светило, как я ноги там не переломал?
Подошел, а дом ведьмы еще страшней, чем в первый раз.
У меня часы «Победа» от дядьки-фронтовика остались, там стрелки светятся, я только перешагнул порог, и стрелки на полуночираз, сошлись. Кончилось «Крестовоздвиженье»! У меня будто колокол в башкеБАМ!
В горнице вижу: лежит бабка Василиса на лавке, руки на животе сложила, на груди у нее книга, а на книгекот сидит. Ровно статуэтка. Я про себя даже не подумал, что бабке тяжело дышать, должно быть.
Глазищи кота в темноте светятся.
С неба луна одним лучом засвечивает в дом.
Бабка лежит желтая, восковая, не шелохнется.
Умерла, что ли?
А она говорит, не открывая рта и вообще не шевелясь.
Я вот точно ее голос прямо в голове слышу:
Ты опоздал, фельдшер. За опозданиенакажу! А за то, что вспомнил все-таки обо мне и спешил, я тебя награжу. Возьми мою книгу и кота. Книгучитай, если сможешь, может, ума наберешься, а кота корми, дай ему дожить до старости. Если научишься людей любить и природу понимать, откроются тебе тайны, а если нет, так дураком и помрешь и всю жизнь будешь опаздывать к тем, кто от тебя помощи ждет!
Сказала так, что я не сразу в себя пришел. Луна в облако зашла, в избе темнота кромешная. В черных углах мыши скребутся. На чердаке что-то шебуршит, домовой, наверное.
И все. Кот спрыгнул с хозяйки, стал о ногу мою тереться, мурлыкать.
А я Василису осмотрел, уже остывает. С полчаса как померла.
Я ее законстатировал, написал справку о смерти, досидел до утра с покойницей. В доме холодно, печь топить нельзя. Оконце не открыть.
Кот ходил ходил кругами, фыркал в углы, искры пускал потом всю ночь орал, мявом исходил, даже задремать не дал.
Потом я справку в сельсовет отдал, чтоб похоронами занялись, и к себе в амбулаторию.
Котяра бабкин прожил у меня два года или чуть больше, мышей ловил до самой дряхлости, потом ослеп. Но я его кормил, витаминами подкалывал.
И ведь что обидно, наказ бабкин исполнялся на сто процентов. Опаздывал я. Уж и мотоцикл у меня появился, и телефон в ФАП провели, а все равноопаздывал. Не то чтоб люди, не дождавшись, умирали, хоть и всяко бывало, но каждый раз я чувствовалмог бы раньше, хоть бы на чуток раньше, все было б лучше!
Когда кот помер, я его схоронил в лесу.
И в ту же ночь бабка Василиса мне приснилась. Такой, как была в тот мой первый приход к неймолодая сильная женщина с сединой в волосах и серыми смешливыми глазами.
Пора тебе жениться, фельдшер. Завтра к вам новенькая медсестричка приедет. Онасирота. Сватайся через полгодане откажет. А заклятие я с тебя снимаю, потому что завет мой выполнил, и награжу. Будешь теперь всегда успевать к своим больным, никто у тебя не умрет, пока ты рядом будешь, между человеком и его смертью.
Я и в самом деле женился на новенькой сестричке, с тех пор уж тридцать лет вместе. Книгу я сберег. Читать не читаю, больно мудрено написано. Вроде по-русски, а ни хрена не понять. Потом мне одна старушка и рассказала, что хотела Василиса мне свою силу отдать, да не успел я. А мог бы вот как доктор, Супрун кивнул на Прыскова, пальцами в живот потыкать, наговор пошептать и вылечить.
В кухню вошла диспетчер. Толкнула окаменевшую Женьку:
Соболева, поднимай своих, у васвызов!
Женька вздохнула и пошла будить врача и водителя. А мы сидели, забыв как дышать. Наконец Сашка Медведев сказал:
Прямо мистика с фантастикой.
Борис Акимыч хитренько усмехнулся.
Фантастика в том, что мы с трех до семи просидели без единого вызова!
Все засмеялись. Действительно! Будто и больные все наши заслушались истории Бориса Акимыча
Я смотрел вслед уходящей Женечке. А перед глазами стоял ее образ, как она слушала Супруна, синие глаза, соломенные прядки, выбивающиеся из-под черной шапки-ушанки с золотистой кокардой СМП с красным крестом, курносый нос и детские губы, не нуждавшиеся ни в какой помаде.
Хорошая девчонка, сказал Борис Акимыч, положив мне руку на плечо, может, замуж выйдетповзрослеет? А покабалаболка. Ты это, Андрюха, собирайся в институт-то, я бригаду сдам не волнуйся.
Он пошел к выходу, покурить.
Если за оставшиеся полчаса вызов не дадут, можно будет выгружать вещи из машины.
«Хорошая девчонкаЖеня, но балаболка», подумал я. Акимыч очень точно определял характеры людей. Образ блондинки Жени перекрылся шатенкой Виленой, с шоколадными глазами и оливковым личиком.
Я почувствовал себя ослом, стоящим между двумя кормушками, и никак не мог решить из какой же начать есть? Женявот, а Вилену я давно не видел уже, больше года.
А потом мне вдруг вспомнилось, что за долгие годы работы на скорой за Супруном закрепилась слава животворца, ведь ни разу на его руках не умер человек. Какие бы тяжелые случаи ни встречались. Довозил живыми.
Эта история мне вспомнилась позже, хотя услышал я странный рассказ фельдшера Супруна еще задолго до трагических событий, свидетелем которых довелось мне стать спустя несколько лет.
Борис Акимыч доработал до шестидесяти пяти, до самой перестройки и прихватизации, ушел на пенсию. Как потом жил и сводил концы с концамине знаю. Говорили, что квартиру оставил детям, а сам уехал в деревню.