Крепость Бреслау - Марек Краевский

Марек КраевскийFestung Бреслау

Огромные черные очки скрывали не позорное прошлое, а бело-красные шрамы от ожогова может быть, не уступал в мыслях Кридл, и то и другое. Остальноекольцо, золотой браслет, ботинки, сверкающие как зеркало, немчизна со странной, неизвестной Кридлу мелодиейбеспокоило и соответствовало стереотипу крупной рыбы с венского дна, которая вплыла сюда, в мутную вода четырех держав, чтобы делать темные гешефты.

Люди, которые появились на лестнице, тоже беспокоили портье. Он впервые увидел их вчерачетверых молодых мужчин, которые ворвались в холл с пьяницей в натянутой на глаза шляпе. Затем они опустили его на то же кресло, на котором сейчас сидел старик с обожженным лицом, и напомнили Кридлу о бронировании, сделанном несколько дней назад Полицайдирекцией.

Портье ничего тогда не сказал, кинул лишь быстрый взгляд на удостоверение полицейского, выданной на имя Йорга Ханущека, выдал владельцу удостоверения ключи от комнаты номер пять, быстро сунул в карман брошенную ему двадцатишилинговую купюру и смотрел, как носки ботинок пьяницы стучат об очередную ступень лестницы, а обрезанные куртки полицейских агентов почти лопаются на их мощных спинах.

Через некоторое время запустил все еще исправную подслушивающую систему, установленную тут гестапо вскоре после радостного включения Австрии в Тысячелетний Рейх, регулятор установил на пятерку и приложил раскаленное от любопытства ухо к старой трубке.

Увызвуки из комнаты разочаровали Кридла. В течение двадцати четырех часов трубка передавала только шуршание ботинок по полу и шум водопада, спускающего клозет. В комнате номер пять никто за сутки не произнес ни единого слова. Сейчас так же двое обитателей комнаты номер пять старику, который встал с кресла при виде них, не произнесли ни слова.

Старик на секунду снял очки, и Кридл увидел выпученные налитые кровью глаза в полных шрамов глазницах. На агентовв отличие от портьеэто не произвело ни малейшего впечатления. Они кивнули головами и показали догоняющему щеголю путь к лестнице.

Когда они исчезли в коридоре, Кридл повернул ручку на цифру «пять» и приложил ухо к трубке. Он прибавил громкость и сосредоточился. У него снова запылало ухо. Однако не от любопытства, а от сильного удара, который сбросил его со стула. Крошечное тело Кридла закружилось в тесном пространстве дежурки, а его ботинки застучали о деревянные стены.

 Нехорошо, нехорошо так подслушивать,  буркнул высокий человек в шляпе и склонился над Кридлом.

Следующий и последний удар, нанесенный в другое ухо, лишил портье чувства слуха. Он все еще лежал на полу, язык выходил у него изо рта, а глазаиз орбит. Человек в шляпе поставил рядом с подслушивающей трубкой предмет, похожий на маленькое транзисторное радио. Он включил его, поднял доску прилавка, отделявшую приемную от холла, и оказался на рабочем месте Кридла.

Он усадил его в кресло, плоским ударом руки надвинул ему на лоб служебную фуражку, склонился над ним и написал на листке: «Не трогай его, а то получишь в ухо. Я стою за тобой».

Затем вышел за портьеру, которая отделяла регистрацию от задника, вынул идентичный предмет, как тот, который поставил рядом с трубой, поднес к нему микрофон, который затем подложил к маленькому катушечному магнитофону, извлеченному из кармана пальто. Кабелем он соединил второе гнездо магнитофона с маленьким наушником, который вставил в ухо.

Он обратился в слух:

 свидетельство о том, что мы из Моссада? Может, мне дать вам еще печать? А вы, в свою очередь, станете моим агентом ЦРУ.

 Не иронизируйте. Если в человеке, которого вы мне покажете, я узнаю военного преступника, а господа не оттуда, откуда говорят, а например, из Одессы, то что тогда?

 Разве я похож на немца? На эсэсовца? Вы старый человек и наш гость. Поэтому я проглочу это оскорбление. Вам достаточно моего лагерного номера, или еще что-нибудь показать?

 Да, покажите мне того человека (хлопнув дверью).

 Вот он, сидит на унитазе. Сними с него маску, Аврам! (шорох ткани).

 Вы знаете этого человека?

 (минута молчания) Нет, не знаю.

 Скажите, пожалуйста, какова его предполагаемая нынешняя личность. Это поможет мне.

 Зачем?

 Если вы его не узнаете, то мы уже благодарим вас, а этого человека отпустим.

 Вы не знаете, что в случае военных преступлений жертва вытесняет из памяти все.

 Вы были жертвой? Насколько я знаю, это скорее вы приказывали (с раздражением). Давайте! Посмотрите на него еще раз!

 Приказыватьэто ты можешь своим парням в Иудейской пустыне! (хлопок дверями).

 Подождите, капитан Мок! Я погорячился. Его зовут Хельмут Крестани, и он торговец из Цюриха. Мы подозреваем, что это в действительности обергруппенфюрер СС Ганс Гнерлих, заместитель коменданта в Гросс-Розене, позже комендант трудового лагеря в Бреслау.

 Нет, это точно не Ганс Гнерлих.

 Вы уверены?

 Да, это точно не он.

 (после долгого молчания) Спасибо, господин капитан. До свидания!

 До свидания!

 (хлопок дверями) Аврам, напоить гоя, по тихой подбросить обратно в его отель!

Пожилой господин бодро спускался по лестнице.

Вальтер Кридл, слыша в ушах звон кафедральных колоколов, даже не взглянул на негони тогда, когда он приближался к регистрации, ни даже тогда, когда переступал ее порог. Он не поднял взгляда, когда пожилой господин в очках и высокий человек в шляпе вместе покидали холл. Сквозь грохот копыт прорвался тонкий звукзвонок у двери задребезжал высоко. Прорвалась и одна фраза, произнесенная человеком с обожженным лицом.

Кридл не был уверен, хорошо ли услышал, и, когда неделю спустя его допрашивала полиция, оговаривался десять раз и жаловался на гул раскачавшейся бронзы, прежде чем он повторил полицейским то, что ему показалось, что он услышал из уст обожженного мужчины. Но прежде чем сказать это, он очень долго размышлял над тоном его голоса, переполненным облегчением и радостью, и когда наконец допрашивающие его потеряли терпение, он с ужасом признался, что старик воскликнул:

 Мы его взяли!

Вроцлав, вторник 25 апреля 1950 года, девять утра

Капитан Вацлав Баньяк опирал свое тяжелое тело об оконный подоконник, дул с раздражением в пыльные листья папоротника и смотрел тупо, как частицы пыли вращаются на солнце.

Потом поворотил налитые кровью от недосыпа глаза на залитую солнцем улицу Лаковую, где стояли три «мерседеса»в безопасности под бдительным оком двух охранников в мундирах KBW.

На пустой площади, где когда-то «превознесенная жемчужина еврейской архитектуры»как выразился некий сотрудничающий с Баньяком аборигенто есть огромная синагога, подожженная нацистами в Хрустальную Ночь, несколько мальчиков, вместо того чтобы сидеть в школе, стреляли друг в друга из деревянных автоматов.

Баньяка раздражали их крики, потому что оскорбляли серьезность места и организацию, которую он представлял.

Если уж кто-то мог бы в этом месте кричать, то, конечно, не сопляки, лишь должны выть враги народной власти, которыми капитан Баньяк заполнял казематы бывшей штаб-квартиры гестапо на старгородском рву.

Мысль о синагоге и иудеях не помогала ему отнюдь в лечении похмелья, которое спровоцировал вчера в ресторане «У Фонсия» тремя сотками водки и которое закрепил в своей квартире у площади Силезских Повстанцев, в чем смело помогал его шофер и две привезенные им вокзальные девки.

Иудеи были связаны для него в первую очередь с начальником, майором Антоном Фридманом.

Именно он просунул сегодня утром в кабинет Баньяка свою длинную голову и велел ему заняться делом, решение которого превышало умственные возможности и образовательные достижения Баньяка, ибо те ограничивались начальной школы и девятимесячными курсами для политических офицеров.

Фридман, выпускник права в Университете Яна-Казимира во Львове, любил мучить Баньяка словами, которых тот не понимал.

Бросая сегодня на его письменный стол бумаги определенного дела, о котором сказал, что «нельзя его отложить «ad Kalendas Graecas», высовывал язык от радости, а его близко посаженные глаза бегали, как шарики.

Баньяк сплюнул в угол комнаты и каблуком втер слюну в отполированные доски пола.

Он прекрасно понимал, что блестящим продвижением по службе он был обязан не своей интеллигентности или скромному образованию, но упорству, смирению и умению держать язык за зубами.

Даже в сильнейшем подпитии не говорил ни о чем другом, кроме о своем любимом Ухове на реке Нарвой, где привел девушку в сарай, за что получал от отца по морде, и о какой-то Марине, которая мускулистыми ногами утрамбовывала капусту в бочках.

Надо все же знать, что светлое будущее открыл перед ним старый фронтовик, капитан Анатолий Клемято, который высмотрел его среди ревностных белостокских милиционеров, похвалил его лесное прошлое, увенчанное сотрудничеством с советскими партизанами, достижения в спорте и в стрельбе, а потом направил на законченный курс обучения для политруков.

Капитану Клемято отплатил Баньяк непримиримой борьбой с реакцией на Белостокщине, что его благодетель оценил, хваля перед своими хозяевами простоту действий своего питомца: «Вот Вася Баньяк, молодец. Для него каждый, кто до войны сдал экзамен на аттестат зрелости, это реакционер».

Счастье Баньяка в родной стороне продолжалось нескольких лет, зато в вроцлавском UB, куда попал за своим покровителембыстро закончилось.

Капитан Клемято уехал к братским немцам, которыми руководил товарищ Ульбрихт, а на его место прибыл майор Фридман, который только ждал случая, чтобы избавиться от недоучки подчиненного и принять на его место своего приятеля, бывшего товарища из KPP, Эдварда Марчука.

Папка, которую сейчас Баньяк вертел в огрубевших от плуга пальцах, была в его понимании именно таким притеснением со стороны Фридмана, она должна была продемонстрировать некомпетентность Баньяка и подготовить почву для проявления сердца Марчуку.

Баньяк в очередной раз просмотрел содержимое папки и в очередной раз смочил пол густой слюной.

Кроме короткой заметки о нахождении останков и рапорта судебного медика, лежала там записанная карандашом карточка, содержание которой было капитану неизвестно, несмотря на то что сформулирована языке, который неоднократно слышал в костеле в Ухове, а именно на латыни.

Череп трещал у него от мысли, что это очередная ловушка Фридмана.

Он уже видел мысленным взором, как майор рекомендует ему расширить общие знания и издевается над невежеством с его собственной секретаршей, пани Ядзей Веселовской, на внимание которой Баньяк напрасно претендовал, в то время как Фридман добился его после нескольких кратковременных и решительных атак, в точности которых мог бы ему позавидовать генерал Владимир Глуздовскийзавоеватель крепости Вроцлав.

Капитан снова подошел к окну, посмотрел на пустую площадь у синагоги и припомнил красивую формулу аборигена («превознесенная жемчужина еврейской архитектуры»), который использовал, впрочем, когда-то на приеме в президиуме Городской Национальной Рады, вызвав насмешливый шепот майора Фридмана, просочившийся в изящное ушко панны Ядзи.

И вдруг Баньяка осенило.

Перестали его раздражать крики детворы, которая спорила, кто в игре будет «немцем», а кто «поляком».

Трудное слово «абориген», который в 1950 году был во Вроцлаве на повестке дня и должен быть немедленно усвоен менее просвещенными представителями новой власти, направило мысли капитана к другой рожденной во Вроцлаве половиненемцу, которого он ненавидел уже только за то, что тот предшествовал свою фамилию недавно полученным званием доктора.

Баньяк сплюнул еще раз, одновременно удобряя землю в горшке с папоротником, и открыл дверь к секретариат. Панна Ядзя поправила искусную прическу a la Ингрид Бергман и выжидательно посмотрела на своего шефа. Он любил этот взгляд, полный покорности и готовности к действию.

Бросил коротко и резко:

 Отправить двух людей в штатском в Университет к Манфреду Хартнеру. Нужно его сюда препроводить. Как можно скорее! И принести мне его портфель! Также как можно скорее! Ну, живо!

 Доктора Манфреда Хартнера, того доктора, который уже когда-то у нас был?  уточнила панна Ядзя.

 Это не санация!  заорал.  До санации это были доктора и профессора! Теперь все равны!

Он увидел беспокойство в глазах панны Ядзи. Вышел из секретариата, наполняясь своей властью и думая о мощных ногах Марины.

Вроцлав, вторник 25 апреля 1950 года, одиннадцать утра

Капитан Баньяк закончил читать персональное досье Манфреда Хартнера, когда панна Ядзя проинформировала его о прибытии того же. Баньяк ответил, что примет его позже, и вышел из кабинета прямо в коридор.

Пройдя арестованных, толпящихся простых, обычных ребят из мазовецких сел, спустился на завтрак в столовую. Там он съел томатный суп и легкое на кислом. Оба пустые тарелки вытер тщательно хлебом и только теперь выпил стакан чая и сотку водки. Он почувствовал, что похмелье уходит, отправился в свой кабинет, включил радио и выслушал сигнал с башни Мариацкого костела в Кракове.

Шаги идущего по башне хранителя и последующие фразы сигнала усыпили его, и только шлягер Марии Котербской «Мчатся по рельсам небесные трамваи» вырвал капитана из состояния легкого сна, во время которого плавал в заводях реки Нарвы.

После пробуждения застегнул мундир, прошелся по нему щеткой, застегнул толстый ремень, не приняв к сведению растущий живот, и открыл дверь в секретариат.

 Входите,  бросил кратко лысеющему шатену, который сидел на стуле и просматривал заметки на неизвестном Баньяку алфавите.

Капитан сидел за столом, а шатену указал на единственный стул в этой комнате. Он достал портсигар и придвинул ее своему собеседнику под нос. Когда тот отказался, Баньяк почувствовал, как внутри у него вскипает гнев. Этот швабский ублюдок, подумал он, пренебрегает моими папиросами.

 Фамилия и имя?  сказал, с трудом подавляя гнев.

 Доктор Манфред Хартнер,  ответил допрашиваемый чистейшим польским языком, без следов немецкого «r».

 Профессия?

 Преподаватель.

 Где работаете?

 Вроцлавский Университет, Институт Классической Филологии.

 Что преподаете?

 Греческий древний. А строго говоря, аттический диалект.

 Не умничайте,  прошипел Баньяк.  Происхождение?

 Интеллигенция. Отец Лео Хартнер, директор Университетской Библиотеки во Вроцлаве, мать мояполька, Тереза из Янкиевцов, хозяйка дома.

 Хозяйка,  повторил Баньяк жестоко и нанес болезненный удар:Вы, следовательно, полушваб, то есть полугитлеровец, да? Правда, фриц?

 То, что я полунемец,  сказал еще тише Хартнерне значит, что я гитлеровец. Слышите, пан капитан, как я говорю по-польски? Я чувствую себя вроцлавцем, и в этом городе я хочу жить, проживать и работать.

 Ты останешься тут, если мы согласимся на это,  прервал его Баньяк.  А прежде всего, тогда получишь разрешение, когда изменишь это фашистские имя, понимаешь? Например, на «Мартин». Красивое имя, да, Мартин?  Не дождавшись реакции, он зарычал:Дата рождения?

 16 сентября 1923 года.

 Что делал во время войны?

 В 1942 году я получил аттестат во вроцлавской Гимназии св. Матвея.  Хартнер вынул из портфеля биографию и перечислял важные даты из своей жизни:В сентябре того же года я был мобилизован и сражался в отрядах Африканского корпуса. 13 мая 1943 года, после капитуляции в Северной Африке, попал в английский плен. С июля 1943 по 16 мая 1945 года я находился в различных лагерях военнопленных на Ближнем Востоке. В мае 1945 освобожден из лагеря в Бейруте и вернулся в Вроцлава. В ноябре того же года я поступил в польский Вроцлавский Университет, где занялся изучением классической филологии. Дипломную работу я написал в прошлом году, а докторскую защищал через месяц.

 У вас быстрый темп.

 За магистра признали мою выпускную работу из гимназии. Диссертацию написал под руководством профессора Виктора Стеффена. Работа носит латинское название.