Он улыбался уголком рта. И мальчишеская улыбка освещала его твердое лицо.
Вы и боксом увлекаетесь.
Там же, в Лондоне, постигал правила и приемы бокса. Ходили мы всей нашей веселой компаниейс князем Репниным, графом Бобринским и капитаном, ныне адмиралом Сенявиным, на бои между Джексоном и Рейном. Вы тогда, мадемуазель, и не родились еще. А поединки были знатные, ставки взлетали до небес. Я боксера Рейна себе в учителя нанял, для спарринга. Жестокий он был учитель, но дельный профессионал. Полезная штука боксчеловеку моей профессии всегда пригодиться может. Лорд Байрон, как я в газетах читал, тоже боксировал?
Да, он боксировал с армейскими офицерами.
Вас он на свои поединки приглашал?
Нет, никогда.
Хотел бы я встретиться с ним на ринге. Я бы вас пригласил. Вы бы делали свои собственные ставки. На нас.
Это невозможно. Байрон мертв.
Пауза И она все длилась
А я в Лондоне была только в раннем детстве, а затем приехала поступать в оперный театр певицей. Клер выпрямилась в седле, искоса глянула на спутника. В пятнадцать лет хотела покорить сцену. Вы бывали в лондонских театрах, Евграф Федоттчч?
Во всех. И в Ковент-Гардене, где тогда пускали только в шелковых белых чулках и пудреных париках. Я и суд Олд-Бейли посещал из чистого интереса к уголовному процессу. Слушал разбирательства судебные, оглашение приговора. Вешали там преступниковза убийства, за отравления, за фальшивомонетничество. Вздергивали на виселицу. А у нас четверть века при государе моем прежнем Александре Первом, при котором состоял я в качестве генерал-адъютанта, смертная казнь вообще не применялась. Это такк слову, чтобы вы знали Чего бы вам ваша гневная подруга Юлия Борисовна ни рассказывала.
Клер понялаи эту тему лучше оставить, разговор никак не клеился. Она решила прибегнуть к лести.
Генерал-адъютантэто ведь как правая рука и личный телохранитель? Вы грудью своего государя везде защищалии от пуль тоже? Закрывали собой? А скажите
Может, когда-нибудь и расскажу вам. Он указал на деревеньку Жуковку, открывшуюся им с поворота дороги. Но мы уже приехали. Дела впереди важные.
Жуковка словно вымерлана кривых грязных улицах под палящим полуденным солнцем никого. Во дворах у завалившихся избенок стонут в лопухах куры, распластавшись крыльями в траве. Редко пробежит шелудивая собака с обрывком веревки на шее, сорвавшаяся с привязи.
Страда началась, все в поле, заметил Комаровский. Спросить бы у кого про крестьянку Дарью Чичину и ее семейство.
Они с трудом разыскали во всей опустевшей Жуковке дряхлую старуху с клюкой, и та, шамкая, поведала им, что Чичинысам большой и женка, а также сын их и невестка с малым дитемв поле на дальних выселках: до березовой рощи ехать и потом повернуть в сторону Раздоров.
Туда они и отправились немедляминуя поля, засеянные пшеницей и рожью, по которым редкими точками ползали жницы с серпами и мужики-косцы.
Жертва вторая, Дарья Чичина, оказалась молодой матерьюжницы послали их на край поля, где стояли телеги и были сооружены легкие шалаши из веток и коры как защита и от палящего солнца, и от дождя и ночной росы. Под присмотром свекрови Дарья кормила грудью ребенка, которому, на взгляд Клер, не было еще и полутора месяцев. Ребенок сосал материнскую грудь жадно. Клер вспомнила, как она первые два месяца кормила Аллегру сама, какое это было удивительное чувство, когда девочка, наевшись, утыкалась личиком в ее грудь и сразу засыпалакрохотный теплый комочек, сытый и нежный.
Как только Комаровский начал задавать молодой крестьянке вопросы о нападении, она прижала ребенка к груди и словно окаменела. С мужчинойтем более барином, важным господином, она говорить об этом не желалаи не только стыд жгучий был тому виной. Клер решила вмешаться.
Нападать на меня, она ткнула себя в грудь. Тоже нападать. Шесть дней назад. Как на тебя. Я не видеть кто. А ты видеть? Скажи. Пожалуйста. Скажи мне! А то нападать другие тоже и убивать!
Дарья Чичина еще крепче прижала ребенка к себе. Ее свекровь смотрела на нее недобро.
Ты видеть кто? повторила Клер пылко.
Нет, ваша милость. Не видела. Он сзади
И мне назад. Бить меня. Клер указала на свой синяк на виске и ссадины на лбу. Ты видеть? Он бить меня. А у тебя как все быть? Скажи! Пожалуйста! Скажи мне правда!
Мы на покосе косили сморило меня. Дарья глянула на палящее солнце. Жарко было, а я ведь родила всего два дня как тогда.
Ты родить? Только родить? Клер была потрясена. Она вспомнила свои роды, хотя они были и не тяжелыми, и не долгимив семнадцать-то лет! Но она с постели не могла встать неделю, а потом еще столько же еле ходила по дому. Аллегру ей приносила ее сводная сестра Мэри, жена Шелли. Ты родить и работать? Поле?!
Покос же, Дарья глянула на свекровь. Барские мы тягловые, барщина Трава стояла богатая, мы косили, а меня сморило. Упала я без памяти Муж веток натыкал, плат надо мной растянулкогда я в себя приду, ждать им со свекром недосуг. И пошли дальше косить. Я долго лежала. Дитя заплакало, я опомнилась, поднялась, села, стала кормить дитя. Тут он на меня и набросилсясзади.
А где вы косили? спросил Комаровский, который слушал очень внимательно. В каком месте?
Заливные луга под горой, где кладбище старое с часовней.
Но это же поле, открытое место, заметил Комаровский. Вокруг ни кустов, ни леса. И родичи твои косили лугкак же насильник к тебе незаметно подобрался? Так что никто его даже не увидел?
Наши косили уже далеко, с пригорка в лощину спустились. А трава высокая была, богатая на покосе. Трава колыхалась вокруг от ветра Может, в траве он ко мне подобрался как зверь дикий. Или глаза отвел.
И что дальше случилось?
Снасильничал меня. Лицом наземь повалил, прижал. По голове бил, как барышню, как ее милость чтоб я караул не кричала. Я землю грызла.
А ребенок? спросила Клер тревожно. Он ребенок не трогать?
Нет.
Ты должна хоть что-то помнить, не отступал Комаровский. Скажи нам, не скрывай ничего.
Не помню я ничего. Я как в яму черную провалилась. Юная мать укачивала дитя, которое начало тихонько хныкать. Не убил меня снасильничал, но не убил. И дитя не убил. С собой не забрал, не утащил туда, к себе в темень Благодарить я его должна.
Клер насторожилась. О чем она говорит, эта юная мать? Как странно
Благодарна, что не убил тебя? Комаровский покачал головой. Хоть что-то вспомниголос, руки его запах что он конкретно с тобой делал?
Ничего я не помню, барин! со слезами в голосе воскликнула Дарья Чичина, и дитя ее от ее отчаянного вопля тоже закричало, заплакало громко. Что вы душу мне бередите?! Я уж и так я в колодец хотела кинуться В семье-то чужой с таким жить опоганена я и муж опоганенной меня зрит Как жить дальше? Только на кого я дочку свою оставлю? Помрет она без матери. А так хоть в колодец, хоть на косе удавиться, все едино мне с тех пор!
Ребенок твой! Клер схватила ее за руку. Тынет. Не думать. Не думать, не сметь! Ты мать! Ты кормить, растить дочь.
Когда на тебя напали? Давно это было? задал свой последний вопрос Евграф Комаровский.
Первая неделя с Петрова дня. Покос.
Начало июля, сказал Комаровский Клер, когда они вернулись к лошадям, привязанным на опушке березовой рощи. На немую напали в мае, на вас шесть дней назад, в конце июля, за три недели до того напали на кормящую мать. Есть еще одна жертва. Четвертая.
Еще одна? Клер отчего-то сильно испугалась.
Как мне донесли, напали на нее тоже в июле. И кладбище старое там упоминалось. Любопытно топография места Мадемуазель Клер, наше путешествие вас не утомило? Вы не устали? Если отправимся прямо сейчас Надо поскорее и с той бабой то есть жертвой насилия поговорить.
Я не устала. А куда надо ехать?
Местечко такое здесь, в этих благословенных местахБарвиха, сказал Евграф Комаровский, подсаживая Клер в ее дамское седло. Почтовая станция и трактир с нумерами для проезжающих господ офицеров и лиц гражданского состояния. Там следы четвертой жертвы и предстоит нам с вами разыскать.
Глава 8Барвиха, или шалава grenadier
Почтовая станция и трактир с «нумерами» в Барвихе, которую люд окрестный чаще называл Оборвихой, слыл местом бойким, куда сходились все торные пути-дороги. Клер и Евграф Комаровский приехали туда, когда солнце сильно клонилось к закату. Весь путь они проделали по солнцепеку, от которого Клер страдала молча, не желая, чтобы русский генерал, который ездил на лошади как бог и словно и не замечал палящих лучей, слушал ее нытье насчет жары, духоты, пыли и докучливых мух.
В трактире, полном господ офицеров, чиновников и путешествующих помещиков, Комаровский сразу потребовал лучший отдельный кабинет, приказал подать обессиленной Клер холодного, с погреба, морса или взвара, а сам переговорил с трактирщиком о некой Скобеихе. Клер лишь диву даваласьотчего он, расспрашивая барвихинского трактирщика, вставляет английские словечкиblood и bloody. Трактирщик прикрывал рот рукой, корчил рожи, покорнейше прося его сиятельство подождать чуток, так как Скобеиха сейчас в «нумере» у проезжего жандармского полковника, который не велел их беспокоить.
Сразу потом эту шалаву grenadier сюда ко мне, приказал Комаровский. А пока подай нам полный обедухи налимьей и расстегаев. А мадемуазель еще холодного взвара малинового. Ну и мне тоже тащи со льдом.
Слова шалава grenadier Клер в русском обиходе слышалатак называли женщин легкого поведения, продававших себя за деньги.
Подождем, а пока пообедаем, вы проголодались, мадемуазель Клер? спросил Евграф Комаровский, когда ловкие трактирные половые начали ставить на обеденный стол блюда и супницу с дымящейся ухой.
Клер, измученная жарой, решила, что и куска не в силах проглотить, однако, почувствовав аромат свежей ухи, она вдруг поняла, что голодна как волк. Комаровский налил ей щедро из кувшина малинового взвара. И себе тоже.
Опять малина! Надо же
Вы любите сладкое, Евграф Федоттчч? не удержалась она.
С детства. Не баловали меня в детстве сладким. Он пил малиновый взвар и смотрел на нее, сидящую напротив за большим круглым столом. Я в Петербурге родился на Песках и матушку потерял восьмимесячным. А отца на восьмом году. Так что круглый сирота остался в мире. Некий благодетель пристроил меня в знаменитый французский пансион для сирот, где все было как в Версале в смысле политеса и этикета, а мы, воспитанники, и русской речи не слышалиговорили только на французском и немецком. Было у нас там два отделения, два факультета: Факультет сирот оборванцевФСО и Факультет сирот богатыхФСБ. Меня, конечно, в первый записали, и не было дня в пансионе, когда бы меня бедностью моей не попрекали. Так что кроме языков и философии, латыни и математики, занимался я усиленно фехтованием на шпагах и дрался, конечно, отпор давал. Такой был буян. Чуть что я batter an visage comme un tambourкак у нас говорят, бил в морду как в бубен. Наказывали меня за драки, но я не сдавался. Одевали нас в пансионе в красивую форму, учили, как носить мундир. А кормили скудно. Так что кроме взвара ягодного летом я ничего из сладостей и не пробовал, малиновый взвар мне амброзией казался.
И нам с Мэри, моей сводной сестрой, в детстве сладкого не давали, призналась Клер. Отчим Уильям Годвин считал, что сладкое изнеживает, портит детей, а характер стойкий надо вырабатывать с детства. Я дочку зато сладким закармливала, пока она жила со мной, у меня.
Уильям Годвинфилософ, писатель, я читал его труды, памфлеты, хотя во многом с ним и не согласен.
Он вырастил меня. Клер допила малиновый взвар. Его я считаю своим отцом. Я ведь бастард. Незаконнорожденная.
Евграф Комаровский смотрел на нее.
Отчим долгое время был единственным моим учителем и авторитетом по жизни. А потом я поменяла взгляды, обрела нового наставника.
Лорда Байрона?
Да, его.
Это правда, что он не выносил, когда женщина ест с ним за одним столом? Что женщины питались при нем украдкой на кухне вместе с прислугой?
Нет. Щеки Клер покрыл пунцовый румянец. Мы с Мэри на вилле Диодати никогда не допустили бы подобного обращения с собой. И Шелли не позволил бы. Байрон это знал. Нас это не касалось. А над той итальянкой Гвиччиолли он именно так издевался.
Попробуйте уху, мадемуазель Клер. Евграф Комаровский собственноручно налил ей в тарелку два половника янтарной ухи из супницы. Ай да уха!
И они ели уху. Ничего вкуснее Клер не пробовала раньшетак ей казалось. И еще она думала: этот русский генерал, граф, аристократ с его загадочной противоречивой натурой, грубоватым шармом, бесстрашием и отменными манерами за такое короткое время стал для нее человеком, с которым она чувствовала себя так спокойно, так уверенно Полностью защищенной, словно за каменной стеной Комаровскому на третий фактически день их знакомства можно было сказать, не стыдясь, даже такую вещь, что онабастард, хотя это не являлось секретом. Об этом писали все европейские газеты, разбирая по косточкам ее роман и последующую вражду с лордом Байроном. Она вдруг вспомнила, как в Швейцарии, катаясь верхом по горам, они с Байроном были застигнуты дождем и укрылись в маленькой горной таверне. И тоже сидели за столом при свечах. Байрон пил итальянское вино из плетеной бутыли и все твердил, что она со своими темными, как ночь, волосами и глазами, сверкающими, как звезды, напоминает ему героиню его поэмыМедору. Чудо для поэта встретить наяву ту, о ком грезил, сочиняя стихи, говорил он, и сам был так красив в тот момент.
Байрон и сейчас незримо сидел третьим за их накрытым столом. И смотрел на нее с вызовом.
Мужские причуды, как у лорда Байрона в отношении женщин, не столь уж редки. Клер бросила собственный вызов Комаровскому. И жестокое обращение, унижение не редкость. Мы с вами сейчас это наблюдаем здесь. Насилие над женщинами, убийство их. И даже то, что ваши помещики могут выгнать на работу в поле только что родившую мать, здоровье которой так слабо, разве это не издевательство над женской природой? Я у вас слышала поговорку: курица не птица, баба не человек.
Неизвестно, куда бы они зашли в своей беседе, но на пороге появился трактирщик. Он привел низенькую бойкую женщину с фальшивыми буклями и лицом, вымазанным белилами, не скрывавшими, что лицо ее конопато, словно сорочье яйцо. Это и была «этуаль» барвихинских «нумеров» Скобеиха.
Облаченная в розовый атлас по гипертрофированной моде уходящего, но столь популярного еще в глубинке Биденмайера, говорящая с сильным простонародным акцентом, Скобеиха, несмотря на свой зрелый возраст, все еще имела клиентов. И даже ее пагубное пристрастие к выпивке мужчин, алчущих скоротечных любовных восторгов на проезжей дороге, от нее не отвращало.
Барин хороший, я по пяти рублей за час беру, я не дешевка подзаборная, я дама публичная, объявила она сразу и уставилась на Клер. Тю! Да тут еще одна ужечто-то не знаю ее, вроде не из наших оборвих Ты че сюда заявилась, стерва? Тут наша вотчина, а ты пошла прочь, а то я те покажу, как мужиков у нас оборвихинских отбивать, которые при деньгах и рубли плотят
Клер мало что поняла из ее злобной шепелявой скороговорки. А Комаровский бросил:
Заткнись. Сядь. Ты по причине розыска и дознания сюда позванакак жертва учиненного над тобой неизвестным насилия в июле сего года. Отвечай на наши вопросы кратко и вежливо. Помни, кто перед тобой. А то прикажу выдрать тебя на конюшне, чтобы ты не забывалась и не грубила благородной госпоже.
Меня там снасильничали, и вы, барин, выпороть грозитесь. Скобеиха уселась на стул, положила ногу на ногу. Куда уж бедной мне податься? Я про тот случай и не сказала бы никому, это селяне-дурики меня под кустом нашли у проезжей дороги. Решили, что убили меня, поэтому и шум подняли на весь уезд.
Тебя не убили, а изнасиловали. Кто?
А я почем знаю? Скобеиха пожала плечами. Не помню я ничего, барин. Память у меня с перепугу отшибло.
Ты и за такое деньги берешь тоже? Комаровский достал из кармана жилета золотой и бросил его Скобеихе. За деньги расскажешь нам?
Она поймала золотой на летупрофессиональным жестом шлюхи.
Я ж гулящая, продажная, заявила она бесстыдно. Все мне глаза колют, попрекают, а мне и стыдиться уж надоело. Так всем и говорюпродажная я баба. Если чтоденьги вперед. А все остальное опосля.