Да, конечно, я видел фрегаты и каравеллы, собранные внутри бутылок сумасшедшими миниатюристами-конструкторами. Мог даже вообразить педантичный процесс (пинцеты, клей, длинные иглы), щепетильность которого меня лично взбесила бы минут за пятнадцать. Горлышко бутыли было запаяно сургучом шоколадного цвета, сверху я разглядел выдавленную печать. По кругу шла какая-то надпись, часть букв стёрлась, удалось разобрать латинские «R» и «W» и ещё нечто, похожее на цифру семь. Надпись замыкалась кольцом вокруг символаравносторонний треугольник внутри квадрата. В центре треугольника была звезда или цветок с пятью лепестками.
Я сел, достал ручку и скопировал рисунок. Не очень точно, но в целом близко к оригиналу. Руки слегка тряслись. Цветок, потом треугольник, потом квадрат, всё обвёл линией, больше похожей на лихорадочный овал, чем на круг. Рисунок напоминал талисман из гримуара, что-то вроде иллюстрации к «Чёрной курочке» или «Гептамеро-ну». Я повернул лист на сто восемьдесят градусовцветок превратился в пентаграмму. В сигил, при помощи которых средневековые алхимики и маги вызывали своих демонов.
Полгода назад один псевдоинтеллектуальный журнал заказал мне эссе на тему демонологии, алхимии и прочей чертовщины. Ничего серьёзного, так, введение в эзотерику для домохозяек. Собирая материал, меня больше всего поразило, насколько буднично, насколько рутинно, наши предки относились ко всей этой мистической ахинее. Колдовские рецепты излагались с обыденностью кулинарной инструкции для выпечки какой-нибудь яблочной шарлотки с корицей и миндальной присыпкой. Тут же прилагались нехитрые чертежи символов и знаков, изобразив которые и произнеся абракадабру, вроде «Сефер Разиэль ха-малах», запросто можно было вызвать демона среднего ранга типа Асмодея или Валефара.
Я взял рисунок, посмотрел на просвет. Покрутил, перевернул вверх ногами. За окном с метровых сосулек капало на жесть подоконника, солнце спряталось и тут же выкатило опять. Комната вспыхнула, стали видны пыль и мелкий мусор, незаметные прежде. Я провёл ладонью по столу, вытер о штанину. Ну и грязища Уже взял тряпку, но так и замер с поднятой рукой.
Голова в бутылке открыла глаза.
5
Её глаза были светло-оливковыми с голубым, почти перламутровым намёком. Такие глаза у Венеры Боттичелли, я их видел в Прадо во Флоренции. А после, точно такими же глазами взглянула на меня через плечо женщина-шофёр, что везла меня в своём такси на железнодорожный вокзал Лоренцо Медичи.
Ощущение сумасшествия было абсолютным. Не знаю сколько времени я простоял с тряпкой в руке. Надежда на простой механический трюк родилась и тут же погасла, нет, не куклаглаза были живыми. Они смотрели на меня внимательно, мне показалось даже как-бы оценивающезнаете, у женщин есть взгляд такого рода.
Она моргнула, стала разглядывать комнату. С книжных полок перешла на картинки, развешанные по стене. Работая над книгой, я люблю окружать себя зрительными образамирепродукциями по теме: открытками, вырезками из газет, всем, что помогает мне погрузиться в тему. В писательском ремесле первородным для меня является не слово, а образ. Слова приходят потом, но сначала я должен увидеть. В мельчайших деталях, всю геометрию и структуру, с нюансами цвета и тона.
Нынешняя книга моя получалась весьма эклектичной: мало того, что я писал её от лица женщины-журналиста, находящейся в апокалиптической Москве недалёкого будущего, в сюжете параллельно развивалась линия её деда, геройского казака, ставшего красным генералом. На стене висели карточки лихих усачей в фуражках набекрень, с пышными чубами и георгиевскими крестами на груди. Тут же были приколоты булавками вырезки из журнала с разными породами скаковых лошадей, типы сёдел и сбруи, схема боевого порядка эскадрона, форма красного кавалериста Первой конной армии. Сбоку висел портрет Пушкина, вырванный из какой-то книги, рядомфото Чехова. Ниже булавкой с бирюзовой головкой был приколот лист нотной бумаги с цыганским романсом про костёр, что в тумане светит.
Меня зовут Ева.
Голос прозвучал ясно. Не сквозь стеклочётко, точно говорящий стоял в двух шагах от меня. Я открыл рот, но выдавить из себя не смог ни звука.
Сядь, пожалуйста. И перестань нервничать.
Я сел. Её губы двигались не совсем синхронно со словами, словно в скверно продублированном кино.
Какие тут звери у вас в лесу?
Безвольной рукой я поднял тряпку. Что-то промычал. Казалось, я разучился как надо говорить, что делать с языком для произнесения нужных звуков.
Поверни меня в сторону леса, пожалуйста. Хочу увидеть зверей.
Я бережно, лишь пальцами касаясь стекла, развернул бутыль к окну. Теперь голова оказалась ко мне в профиль. Нос у неё был чуть птичий, а подбородок действительно упрямый. Вполне банальные мысли текли в мозгу параллельно фундаментальному столбняку всего моего естества. Эмоционально, интеллектуально и физически я впал в какой-то паралич.
Даже простую белку увидетьтакая радость. А если оленя, то у меня на целый день настроение особенное. Словно маленькое счастье снизошло.
Олень пуглив совладав с онемевшим языком, наконец произнёс я. Мозг явно в процесс ещё не включился.
Олень доверчив. В отличие от человека, и после паузы спросила. Вам нравятся люди?
На опушке снег подтаял и лежал белыми островами среди бурой травы и ржавых прошлогодних листьев. Дальше высился лес, мокрые сосны, взъерошенные ели, пегие стволы берёз, в таинственной глубине стеклянные лучи косой геометрией резали тесную чащу, мастеря из строгих теней почти кафедральные нефы. На странный вопрос я не успел ответитьиз леса на поляну вышел олень. С царственной грацией становился в центре проталины. Поднял голову, по-балетному отставил заднюю ногу и замер. Это был взрослый самец белохвостого оленя, лесной аристократ с внушительными рогамия насчитал пять отростков. Происходящее напоминало визуальную цитату из раннего Диснея, не хватало только хоровода мелких пташек вокруг рогов. Олень повернул голову в нашу сторону. На лбу белело пятно, похожее на ромб.
Чудо выдохнула она. Ну, иди.
Фарфоровый красавец, надменно позирующий на лужайке, точно по команде, ожил и в два прыжка исчез в лесу. Пропал, будто и не было. Я продолжал тупо пялиться на пустую проталину. Теплело. Над мёртвой травой курился едва приметный туман.
Это это вы? я сделал в воздухе неопределённый округлый жест, вроде тех пассов, которыми иллюзионисты, сопровождают свои фокусы. Вы?
Давай на «ты», предложила она. Будет проще. К чему реверансыя голова в бутылке, тыписатель в лесу. Правильно?
Я кивнулправильно. Называть голову в бутылке на «вы» действительно было нелепо.
Дмитрий, обратилась она. Нет, лучше, Митя. Можно так?
Я снова кивнул. То, что она знала моё имя почему-то показалось мне особенно удивительным. Всё-таки поразительное существо человек.
Кстати, имя у тебя неправильное, без церемоний сказала она, точно речь шла о цвете галстука. И фамилия тоже. Не писательская. У русского писателя фамилия должна быть короткая и смешнаяПушкин, Толстой, Гоголь, Бабель. Смешно и коротко. А тыДмитрий Ви-но-гра-дов, ну что это такое, честное слово? Дмитрий Виноградов! Кто он? Оперный тенор? Артист балета?
Она подумала и выдала, как припечатала:
Глебвот твоё имя. Глеб Яхин.
Спасибо, не надо, буркнул я.
Да уж теперь-то что. Но будь ты Глеб Яхин, тот контракт на сериал не прошляпил бы. Триста тысячне дрозд наплакал.
Ту январскую сделку, уже почти подписанную, провалил мой агент Марта Лутцчокнутая мулатка, похожая на Кармен, с пирсингом в неожиданных местах и манерами одесской хулиганки. При очевидной профнепригодности, Марта обладала каким-то ведьмацким шармом, который весьма удачно действовал на издателей и продюсеров. Впрочем, не всегда.
Нет, ты можешь, конечно, винить Марту, сказала голова. Если так легче. Тебе. Но, впрочем, тут ты прав, деньгивздор. Пена цивилизации. Фальшивый кумир, которым дураки пытаются заткнуть прореху в душе мироздания размером с Демиурга. Вот онатоска по священному!
Именно тоска. Я подумал о своём банковском балансе, скромном и печальном. Ева явно вошла во вкус и продолжила с воодушевлением.
Таинство сакрального жертвоприношения превращают в шаманскую пляску с бубном. Жажда бессмертия трансформируется в добровольный самообман. Булыжник вместо философского камня, бутылочное стекло вместо сапфиров.
И тут Ева была правамне уж точно было до сапфиров.
Культ денегфетишизм импотентов. Эрос кастратов! Чёрт, прокравшийся на бал, в костюме херувима. Мерзость и гадость, квинтэссенция порока, корневище половины грехов.
Но отсутствие этого корневища, увы, может здорово испортить настроение, вставил я безразличным тоном. Причём, надолго. Иногда на целую жизнь.
Ева лукаво скосила на меня свой флорентийский глаз.
Там, в сейфе и замолчала.
Что? насторожился я. Там сапог. Старый и не моего размера.
Не только, дорогой Митя. Не только.
По лужам, по раскисшему снегу, шлёпая галошами на босу ногу, я почти моментально оказался у сейфа. Распахнул обе створки. На меня посыпались деньги. Стодолларовые купюры, в крепких пачках, были перетянуты бумажной лентой лимонного цвета. Как в банке. Как в банке!
Как в банке бормотал я то ли восторженно, то ли в ужасе.
Пачки рассыпались по весенней грязи. Я начал подбирать их, впихивать обратно на полки. Но там не было местасейф был набит деньгами. Плотно набит, на совесть, от пола до потолка. Деньги снова падали в лужи.
Я кинулся в сарай, вытащил коробку из-под принтера, которую не успел сжечь. Ползая на карачках, стал собирать деньги. Кидать в коробку. Как в банке! На лимонных были пропечатаны цифрыединица и нули. В каждой пачкедесять тысяч долларов. Нет, погоди Сто тысяч? Сто тысяч?! Сто!
Я ногтями сорвал ленту, начал считать. Деньги, совсем новые, чуть шершавые, пахли типографской краской и машинной смазкойаромат, божественный дух, который не спутать ни с каким другим. Руки тряслись, кредитки выскользнули и разлетелись по земле. Их было много, гораздо больше десяти. Гораздо больше.
В коробку из-под принтера вошло сорок миллионов долларов.
С пачкой денег в кулаке я вбежал в комнату. От ползанья на коленях джинсы промокли насквозь, холодные струйки воды стекали в галоши. Ева ухмылялась.
Что это? я сунул купюры ей под нос. Как это? Откуда?
Хороший ты мужик, Митя, устало произнесла она. Дурак, только.
Они фальшивые?
Она фыркнула и уставилась в окно.
Там четверть миллиарда у меня сорвался голос на фальцет. Миллиарда долларов! Откуда? И как? И откуда?
Угомонись ты. Со счёта Романовского. Банк «Афина Юнион» на Каймановых островах. Ещё вопросы?
Романовского?! Абрама Романовского?! Это же Кремль, мафия, КГБ и чёрт его знает кто ещё! Ты что ж думаешь, они не заметят, да? Да?
Почему? Конечно заметят. Они ведь мерзавцы, а не кретины, сказала весело Ева. Они там уже какому-нибудь виолончелисту паяльник вставляют в
Господи! я бросил деньги на пол. Господи Невинному человеку
Рухнул в кресло, дотянулся до коньяка на столе. Сделал большой глоток. Потом ещё один.
Ну хватит мелодрамы, а? примирительно обратилась Ева. Невинный человек этот педофил и подонок. К тому же и музыкант так себе. Совсем не Йо-Йо-Ма. Ты что ж думаешь, я наобум тут чудеса выкозюливаю? У меня, да будет тебе известно, на сто ходов вперёд всё просчитано. Всёпонял! Ведь я потому наличными и доставила.
А ведь могла просто перевести со счёта на счёт. С егона твой.
Она хихикнула.
Спасибо, буркнул я.
Отпил ещё коньяка, разглядывая бумажки, рассыпанные по ковру. С одних на меня глядел по-бабьи гладкий Франклин, другие лежали зелёной рубашкой вверх. Там был нарисован какой-то дом с колоннами. Скорее всего, белыйникогда не разглядывал. На моём полу валялись сто тысяч американских долларов. И ещё четверть миллиарда в сарае.
Как в банке прошептал я.
Странно, но безумство, восторг, эйфория сменились тоской. В ощущении этом было что-то вроде похмелья. У меня не было ни малейшего желания что-то купить на эти деньги.
Что и требовалось доказать, ехидным сопрано пропела Ева.
6
Всё-таки без шока не обошлось. С эмоциональным потрясением я справлялся по-русски и к полудню бутылка коньяка оказалось пустой уже наполовину.
Хватит тебе, проворчала сварливо Ева. Хорош, а?
Какой хорош? Настроение моё к полудню улучшилось кардинально. Сюрреализм происходящего постепенно затуманился, панический ужас сменился бесшабашным куражом, готический кошмар чёрно-белого Макса Эрнста зарумянился и стал напоминать салонную живопись позднего Дали. Я снова плеснул коньяка в водочною рюмку (пить из горлышка мне стало неловко в четверть одиннадцатого) и аккуратно перелил жидкость в себя.
Ты понимаешь только сейчас, вытирая губы рукой горячился я. Вот сейчас я начинаю всё осознавать. Всё! И про тебя, и про себя, и про
Я делал энергичный жест, точно собирался бросить лассо.
Истина! Гиперборейская тьма вспыхивала звёздами, звёзды логично сплетались в галактики, главная тайна мироздания приоткрывалась медленно, но неотвратимо. Да, я был пьян.
И тут кто-то постучал в дверь. Постучал нагло, как стучит управдом или полиция. Опрокинув вертлявое кресло, я пошёл открывать. В коридоре налетел на вешалку, сшиб вазу, запутался в беспризорных ботинках. Наглый стук повторился. Тихо матерясь, распахнул дверь. На крыльце стоял курчавый мулат, размером с пятиклассника в малиновом френче с золотыми пуговицами.
Ну и грязища у тебя тут, братец! он брезгливо вытирал свой штиблет о мой коврик. Ну-ка, хозяина кликни!
Под мышкой мулат держал плоскую лакированную коробку, в таких обычно хранят столовое серебро.
Хозяин я, кашлянув, выдохнул в сторону; и только тут мой мутный мозг озарилсямулат говорил по-русски без малейшего намёка на акцент. И даже с московским выговором, плавным и таким родным. Запачканные туфли явно расстроили его, грязь не очищалась ни в какую.
Хотите тапки? неуверенно спросил я.
В прихожей он скинул свои башмаки, переобулся. Сунул мне свою коробку, тяжеленую, будто набитую свинцом. Тапки, замшевые с нутром из белой овчины, оказались велики, но мулату, похоже, понравились. Он потопал, приплясывая щёлкнул по-цыгански пальцами, засмеялся.
Вот что! Вели-ка, ты, милый человек, самовар поставить! он подмигнул. Продрог до мозжечка, не поверишь!
Можетконьяку?
В гостиной я усадил его в кресло, принёс рюмки и коньяк. Он разглядывал комнату, довольно потирая смуглые ладошки.
Есть в глухом уединенье деревенском, он встал, быстро подошёл к окнуза ним темнел мокрый лес. Покой и мудрость! Мудрость и покой Даскучно! И нет ни моря, ни пальмовых рощ, ни итальянской оперы. И сердце вести просит от друзей, оставленных вдали, и тоскует-тоскует по суете
Я протянул ему рюмку. Он запнулся, понюхал коньяк. Мы чокнулись и выпили.
Он хлопнул в ладоши, снова вскочил. Со стуком откинул крышку пианино, энергично обеими руками взял бравурный аккорд.
Расстроен инструмент, извиняясь, я привстал. Лес. Влажность дикая, из-за реки
Расстроен?! его пальцы ловко пробежались по клавишам в мажорной гамме. Так даже интересней!
С виртуозной неожиданностью гамма превратилась в Моцарта, в увертюру к «Флейте». Моцарт трансформировался в марш, после в какой-то дикий танец, напоминающий пляски Хачатуряна.
Я протянул ему налитую рюмку. Мы чокнулись.
Прошу простить великодушно, мулат выдохнул и со стуком поставил рюмку на крышку пианино. Впопыхах забыл представиться.
Я вас узнал.
Он по-детски простодушно улыбнулся белыми крупными зубами. Мне всегда было удивительно, что у бывших рабов, безусловно лишённых на протяжении нескольких поколений стоматологических услуг, зубы гораздо качественнее, чем у нас, белых.
Третью рюмку мы выпили на брудершафт и поцеловались. Я стал обращаться к нему на «ты». Усидеть на месте он не мог, то с живостью юного пуделя, вскакивал и носился по комнате, то бросался ко мне и хватал за плечи.
Вот именно! Ясность мысли и живость слога! кричал, яростно тряхнув головой. Ты же романист, Митя! А что есть роман? Болтовня! Вот и выкладывай всё начистоту! Болтай, но с толком! Tout bien vu! Ни единого лишнего слова, умоляю, друг мой! Ведь как русский возьмётся писать прозу, так и не понятьто ли с немецкого перевод, то ли с английского. Да ещё и наше аристократическое чванствоведь не просто, подлец, пишет, а свою родовую гордыню лелеет. Писательское самолюбие пополам с дворянской гордынейгде уж тут место для словесности, я тебя спрашиваю?