Никита КоролёвВанечка
Кто там?
Уборка!
Женщина, проживающая в номере 217, открыла дверь. За нейгорничная. Маленькая, расширяющаяся к середине туловища, она напоминала юлу. Заплывшее лицо, утонувшие в нем глаза, волосы, похожие на мочалку, долго пролежавшую в марганцовке, целлюлитные руки и стягивающая всю эту норовящую растечься композицию бирюзовая униформа.
Уборка не нужна, спасиборазве что мусор вынести, женщина удалилась на момент в номер, после чего вернулась с голубым полиэтиленовым мешком.
Еще что?
И туалетной бумаги, пожалуйста.
Горничная подошла к своей тележке, достала один рулон и протянула женщине из номера.
Вы завтра во сколько съезжаете? спросила она.
В четыре часа. А можно будет чуть позже номер освободить?
Нельзя, завтра семинар, резко ответила уборщица. Смотрите, как бы вас еще раньше не выселили.
Лицо женщины из номера 217 перекосило от возмущения. Хамоватый персонал для подмосковных санаториевконечно, скорее правило, чем исключение, но чем это, интересно, она заслужила такое обращение? Тем не менее, пытаясь сохранять спокойствие, она спросила:
А можно еще один рулон?
Бумага кончилась, отрезала, разворачиваясь к тележке, горничная.
Ну, может быть, у вас в подсобке есть еще? уже с заметным раздражением сказала женщина.
В день на номер положен один рулон, а у вас их и так было завались при въезде, указательным пальцем, который, как и все остальные, походил на большой, она провела невидимую черту над головой, свободной рукой подперев бок.
Вам жалко не своей туалетной бумаги?
Женщина, угомонитесь, не дам я вам бумагуне положено.
Мне кажется, вы переходите черту, уже с трудом говорила женщина из номера. Назовите вашу фамилию.
Горничная что-то невнятно проворчала и поспешно покатила свою тележку к следующему номеру.
Через несколько минут в номер 217 снова постучали. Женщина, раздраженная тем, что ее в очередной раз сбивают с мысли, не отрываясь от планшета, резким движением распахнула дверь. Показавшаяся за ней горничная, оторопев, еще мгновение стояла неподвижно, после чего пришла в движение, которое, видимо, готовила заранее.
Вот ваша бумага! она взмахнула двумя рулонами, лежавшими в разных руках, ударив ими друг об друга прямо перед лицом постоялицы. Чисто механически та приняла их на планшет, как на поднос, но, опомнившись, вышвырнула в коридор и, не дожидаясь конца их полета, закрыла дверь.
Вечером горничная шла по коридору на втором этаже, чтобы спуститься по лестнице, выйти из корпуса и сесть на автобус, развозящий по домам весь персонал. За последним поворотом перед лестницей на нее накинулась женщина из номера 217, схватила за грудки и подтащила к себе.
Пожалуйста, верните то, что взяли, в ее голосе была только мольба.
Горничная нервно, как хомячок, поднятый за шкирку, мотала головой в поисках свидетелей.
О чем вы?.. Отпустите!.. Я ничего не брала!..
Планшет мне он очень нужен вернитеженщина из номера словно бы захлебывалась собственными словами.
Милочка, чмокнула горничная, увидев поднимающегося по лестнице охранника, я у вас ничего не брала, отпустите меня немедленно, повышала она старческий сварливый голос.
Нет, нет, нетпыталась разуверить саму себя в происходящем. Вы не понимаете выона подняла горничную над землей. ВЫи затрясла ее так же легко, как если бы встряхивала подушку.
Поставьте женщину! сказал остановившийся перевести дух после лестницы охранник, пузатый, с картофельным лицом и словно бы вторым на макушкесморщенным, щетинистым и пегим.
Ну наконец-то! Витя! обрадовалась горничная.
Женщина из номера 217 отпустила ее, и она плюхнулась на ноги, согнувшись под собственным весом. Обманутая постоялица медленно, как лунатик, поплелась к охраннику. Ее черные спутанные волосы колыхались из стороны в сторону, обнимая худые плечи, и липли к мокрому от пота лбу; грудь вздымалась резкими рывками.
Эта тварь украла
Гражданка, ну не паникуйте вы так, успокаивал ее охранник, сейчас разберемся.
Горничная не уехала на вечернем автобусе вместе со всеми. Была проверка. Первым делом сотрудники полиции прошерстили все служебные помещения; в одном из них они устроили горничной самый тщательный обыск. Рыскали по всей территории санатория: столовая, караоке-бар, бассейн, спортзал, вестибюль. Даже маленький деревянный домик со спортинвентарем проверили. Поиски продолжались до глубокой ночи, но планшет так и не обнаружили. Когда все уже было проверено по десятому разу, перед горничной извинились и отправили домой, оплатив такси. Уезжая, она на всех фыркала, и даже умудрялась отпускать какие-то угрозы.
Чуть ранее, уже после обеда, она положила планшет под елку на заднем дворе главного корпуса, как новогодний подарок самой себе, и присыпала его землей.
К вечеру следующего дня женщина из номера 217 была найдена мертвой в ванной своем номереудавилась шлангом от душа. На ее лице были следы борьбывнутренней: беспросветный ужас, вспучивший стеклянные глаза покойной.
Тело из номера 217 увезли, провели в нем генеральную уборку и о случившемся благополучно забыли. Или просто решили топить произошедшее в безмолвии, пока оно не утонет.
Когда вся шумиха улеглась, горничная украдкой (насколько это позволяли ее габариты) пробралась к елочке, которую все ищейки по какому-то чудесному недоразумению обходили стороной, и достала оттуда свой новогодний подарок. О пропавшем планшете, как и о погибшей, никто из персонала не заговаривал даже с глазу на глазза свои места боялись даже те, у кого они буквально были у параши, так что горничная, нагнувшись к тайнику, просто положила гаджет в свою бордовую махровую сумочку и увезла к себе в квартиру в занюханном трехэтажном бараке где-то на подъездах к Москве.
Планшет долго лежал у нее под дном одного из ящиков, хоть она и знала о его возможной дороговизне. Просто надо было переждать. Как и любой другой обитатель темных и вонючих нор, делая что-то непорядочное, она сначала высовывает свой чуткий подрагивающий носик. И лишь убедившись, что ей ничто не угрожает, она ступает своей маленькой толстой лапкой в этот большой и опасный мир.
Выждав сорок дней (обитатели беспросветных пучин очень суеверны), горничная сделала первый шагпроверила, работает ли планшет. Она снимала блокировку, и на экране появилось последнее открытое приложение«Заметки», а в «Заметках» текст.
«Наш дом стоит прямо на кладбище. Сначала мы жили просто рядом, но потом папа вытащил из земли несколько крестов, перетащил их в сарай и обнес забором освободившийся кусочек кладбища. Мне так рассказывала мама, потому что это было еще до моего рождения. Мой пападобрый человек, но иногда (в последнее времявсе чаще) он возвращается домой каким-то странным. Походка, как будто он долго крутился на одном месте, а теперь пытался идти прямо. И взгляд какой-то мутный, словно его вот-вот стошнит. Порой так и случалось. Придя домой, он брел на кухню и сидел там всю ночь: молча курил или бормотал что-то себе под нос. И время от времени на свое бормотание он мог ответить уже криком. Часто к нему еще приходил друг, и тогда они громко смеялись, а с кухни то и дело доносился стеклянный звон, но это ничегоможно было просто укрыться подушкой и заснуть. Но после того, как друг этот одолжил у нас виллы, больше он к нам не приходилвидать в поле завал. У нас и у самих дел по хозяйству было невпроворот, но папа все сидел и сиделдумал, видимо, о чем-то. На кухоньке нашей не протолкнуться, и туда никто не шел, пока он там сидел. Но если мама вдруг выходила к нему, случалось нехорошо, очень нехорошо.
Спустя всего минуту она начинала громко кричать, а еще слышались какие-то хлопки и грохот. Мама вбегала к нам с братом в комнату и пряталась за нашими кроватями, а папа рычал, страшно рычал, произнося какие-то нехорошие слова, которые мама нам запрещает говорить, и как-то неуклюже размахивал руками, как будто пытался прибить муху с завязанными глазами. Мне было очень страшно, и я натягивала одеяло повыше, чтобы ничего не видеть. Но входя к нам в комнату, папа постепенно успокаивался, руки махали все слабее, а потом совсем опускались. Он останавливался посреди комнаты, делался каким-то озадаченным и сонным, словно забыл, зачем сюда пришел, и брел обратно на кухню, снова бормоча себе что-то под нос. Но каждый раз расстояние до наших кроватей уменьшалось. И вот однажды он все-таки дошел до мамы, схватил ее за волосы и стал трясти. Она звала на помощь, а он тряс, она кричала, а он тряс, она плакала, а он все тряс. Алешенька, братик мой, был ближе к ним. Он кричал: «Отпусти маму! Отпусти маму!», ревел, корчился и метался по кровати, как зверь в клетке, но не мог слезть, словно мы играли в «Полэто лава». А я укрывалась под одеялом и очень боялась, что со страху у меня сердце выскочит; я чувствовала его стуки в своих ногах и молилась, чтобы оно вернулось на место. А вскоре папа и на нас разозлился. Он подходил к кровати Алешеньки, когда тот в слезах елозил по ней, поднимал его за руку и тоже начинал трясти. Папа пинал Алешеньку коленями, держа в воздухе, как мальчишки иногда пинают футбольный мяч, бил свободной рукой, а Алешенька, бедный, весь извивался и уже надрывно визжал. Я не понимала, зачем папочка делает это, зачем тратит так много сил на наше воспитание, что на следующий день просыпает всю работу в поле и встает только к вечеру, весь уставший и вялый. Ведь как мы будем слушаться, если нам стало почти нечего есть?
И вот в очередной раз папа за что-то на нас обиделся, потряс маму, потряс Алешу, а после пошел ко мне. Затаив дыхание, я слушала его шаги, тяжелое дыхание и мамины с братом всхлипы. Я слушала и молилась, как меня учила мама. Но, кажется, я делала это плохо, потому что мое одеяло резко взлетело вверх и упало на пол. Папа кричал, что я непослушная, что меня давно не били, но говорил он это такими словами, которые мама даже писать запрещает. Я кричала и пыталась вспомнить, что я сделала плохого, а папа тем временем бил меня по ногам. С каждым ударом их будто огнем обжигало, а я все не никак не могла вспомнить. Это была божья кара за мою забывчивость, и это, непременно, прекратится, когда я наконец-то вспомню свой грех. Но на ум ничего не шло, а огонь все усиливался, и я кричала:
«Не могу вспомнить! не могу! не могу!». Я кричала от боли и стыда, поджимая под себя ноги, а папа шлепал меня своими большими, как медвежьи лапы, руками.
А потом я подумала, что Бог несправедлив ко мне, раз не дает даже вспомнить мой грех, чтобы покаяться, и тогда я начала убегать.
Теперь каждый раз, когда с кухни доносились его неуклюжие шаги, я заползала на подоконник, аккуратно вылезала через открытое окно и пряталась на участке за деревьями. Я звала с собой Алешеньку, но из-под одеяла на меня смотрели одни только его испуганные глаза. Папочка до этого, наверное, не замечал пропажи, потому что сегодня я услышала его крик, доносящийся из дома. Он выкрикивал мое имя, но явно не так, как когда он звал меня посмотреть на красивый цветочек в саду. От его голоса у меня все похолодело внутри. Входная дверь с грохотом распахнулась, и я рванула за калитку. Побегу на кладбище, там он меня не найдет.
***
Присела на ограду, чтобы отдышаться. Здесь темно и тихо. Слышу только свое частое дыхание. Откуда-то издалека доносятся папины вопли, но я знаюсюда он точно не придет; он и дедушку с бабушкой здесь не навещает, а они были людьми хорошими, я помнюне то что я. Походит вдоль соседних участков, может, дойдет до околицы, да и вернется домой.
Как же здесь красиво. Надгробья светятся синеватым светом большой Луны, и буквы на них поразительно живые. Здесь будто бы маленький городок. Лабиринт из непохожих друг на друга гранитных башенок и каменных часовенок. И я здесь настоящая великанша! Но я не боюсь разбудить местных жителейэто вечно спящий городок. Посижу здесь до рассвета. Папа снова устанет нас наказывать, и ему снова захочется отдохнуть до вечера. Но ночью я снова сюда приду.
***
Дорогой дневник, ко мне стал друг приходить, его Ванечкой зовут. Я так рада! Он такой же, как и яс ним тоже не ребята не играют, и даже, как он говорит, вовсе как будто его не замечают. Мы теперь вместе гуляем по спящему городку. Какие-то добрые люди оставляют на могилах конфетки, словно бы знают, что некоторым детям не спится по ночам. Мы им очень благодарны за это и стараемся не оставлять за собой фантики. Я рассказала ему о том, что мой папа стал вести себя странно, что он часто злится на нас с мамой и братом. Оказалось, у него с отцом приключилась та же напасть. Говорит, его отец тоже очень злился, хоть Ваня и клянется, что не шалил. А иногда, говорит, отец делал с ним странные вещи. Когда я попросила показать какие, Ваня просунул руку под мою ночную рубашку. Я аж подпрыгнуларуки у него холодные, как будто он только из колодца вылез!
Папа на него, видать сильно обиделся. Потому что в одно утро, Ваня рассказывает, его папа просто взял и уехал в компании каких-то людей в одинаковой строгой одежде, не сказав ни слова. Даже вещи свои не забрал. Мама в этот момент сидела на кухне, прикрыв голову рукамиочень уж она переживала. А после отъезда папы она тоже стала какой-то странной, только в другом смысле. Каменной какой-то, молчаливой и пугливой: вздрагивает каждый раз, когда Ванечка что-нибудь делает, со своим деревянным коньком играется, еду перестала совсем готовить. Теперь вот он, бедный, по огородам шастает, а ночью здесь конфетками и черным хлебом перебивается. Смотрю вот на его холодное щупленькое тельце, на бледную, как сама Луна, кожу, и даже хочется побежать домой к папочке. Прибежать и заплакать у его ног, признаться во всех моих грехах, потому что все мы грешны, плакать и умолять, умолять и плакатьлишь бы он с нами, грешными, был и не обижался так сильно, как папа Ванечки.
В одну безлунную ночь, когда мы играли, водя пальцами по глубоким буквам на надгробьях и угадывая слова, Ванечка вдруг сказал, что никому меня в обиду не даст. А кто пальцем меня хоть тронет, сильно пожалеет. Он пытался говорить грозно, но голосок у него тоненький, как у меня. Я рассмеялась, а он молчал и только потом тихо, как-то боязливо спросил, буду ли я с ним играть всегда. Я сказала, что буду.
А еще он однажды задрал свою рубашечку и показал три каких-то дырочки на своем животе. Говорит, не помнит, откуда они там взялись. Но они очень забавные. Бывает, наклонюсь перед его бледным животиком, попрошу задрать рубашечку, а сама подчас, смотря в них, любуюсь большой желтой Луной».
Выяснить, почему горничная не выходит на работу и не подходит к телефону, послали только через несколько дней, когда из квартиры уже доносился гнилостный запах.