Когда-то я даже на секунду не могла представить, что меня увлечет то, что я найду в Лондонской больнице. Я познакомилась с Айлинг и на какое-то время окунулась в жизнь, о существовании которой не подозревала, и уж тем более не смела о ней мечтать. Я была счастлива. Но стоило мне по воле Господа вкусить такой жизни, Он тотчас же положил ей конец. Жестокая ирония судьбы. Выскакивать замуж я, конечно, не собиралась, хотя многие женщины шли в сестры милосердия именно с этой целью, к огромному неудовольствию Матроны. Она пыталась отсеивать романтичных красоток, охотившихся за ранеными офицерами, но в мои планы замужество не входило.
В Англии, если ты не выходец из богатых слоев, самое большее, на что можешь рассчитывать, это удерживаться на плаву, не погрязая в нищете. В этом мире полагаться можно только на себя, и я это принимаю. Деньги, конечно, здесь крутятся, и деньги немалые. Только они остаются в руках все той же родовитой знати. Весь фокус в том, чтобы заполучить какую-то их часть в свои руки, а для этого ты должен быть готов играть не по правилам. Я заметила, что жизнь обходится с тобой более справедливо, если ты из семьи среднего достатка.
Нужно отталкиваться от того, что имеешь, и не упускать возникающие возможности. Для меня такая возможность представилась в лице доктора Томаса Ланкастера. Кто я такая, чтобы отвергать божий промысл?
5
Своего будущего мужа я впервые увидела в Лондонской больнице, когда он проводил занятие с медсестрами-стажерами, платившими за свое обучение. В ту пору настроение у меня было никакоенастолько подавленное, что это заметила даже Матрона. Из жалости она на время освободила меня от ухода за больными и поручила инструктировать стажеров в выполнении рутинных задач. Мне не хватало Айлинг. Я осталась одна. В Лондон я рвалась за свободой, надеялась найти здесь средства к существованию, а обрела гораздо больше того, на что рассчитывала. Но теперь этого не стало. Лучше уж вовсе не знать радостей, чем потом страдать от их отсутствия. Я была счастливее, когда не понимала, что я одинока. Теперь же меня не покидало стойкое ощущение, что я обездолена.
Я воображала, что сестринское деловолнующая стимулирующая профессия, но первопроходцем я себя не чувствовала: возиться с грыжами и подкладными суднамине ахти какое приключение. Мне казалось, что я скована незримой смирительной рубашкой, задыхаюсь от густого черного тумана. Я не видела впереди просвета, но ведь где-то он должен был быть? Я вела свое жалкое существование, поступала так, как мне полагалось, а жизнь проходила мимо. Я всегда старалась быть добродетельной, ждала вознаграждения за свое благонравие, а теперь вдруг поняла, что жду напрасно.
С уходом Айлинг жизнь моя стала пуста и бесцельна, и я даже подумывала о том, чтобы покончить с собой. Мысли о самоубийстве приходили нежданно-негаданно, лезли в голову, вкрадчиво нашептывали в ухо, мягко внедряясь в сознание в отсутствие более конструктивных идей. Я представляла, как прыгаю с Тауэрского моста поздно ночью, когда меня никто не видит. Больно ли это? А вода будет очень холодная? Как скоро я умру? Как-то днем в одной из палат мой взгляд упал на открытое окно, из которого на улицу свешивалась занавеска. Поправляя ее, я подумала, что мне ничего не стоило бы выброситься из окна. В своем воображении я уже рисовала, как лежу на земле, переломанная и разбитаякровавый мешок костей. Это положило бы конец моим вечным страхам за свое будущее.
Обучение группы девушек принципам наложения повязок, шинирования переломов и подготовки перевязочного материала не требовало особых физических и эмоциональных затрат, что для меня было идеально. Стажерки, круглолицые девицы, происходили из семей, принадлежавших к состоятельным слоям среднего класса, которые могли себе позволить платить за учебу. Как правило, это были неказистые рыхлые дурнушки, полноватые, с невыразительными чертами лицами. Когда они целой группой, раскрыв рты, тупо пялились на меня, я не могла отделаться от ощущения, что распинаюсь перед грудой вареного картофеля. Малахольные особы из зажиточных семей, они были лишены внешнего очарования: не умели ни петь, ни танцевать, зато любили поправлять друг друга, причем делали это весьма пылко. Одинокие девушки, они сбивались в кучки, как щетинки на щетке для волос. В другие времена им была бы прямая дорога в монастырь. Мне они напоминали меня саму. Именно поэтому мне было трудно относиться к ним с добротой. Однако для больницы они являлись хорошим источником дохода. Освоив азы нашей профессии, они устроятся частными сиделками в домах аристократов или других богатых пациентов. Обычные девушки, как Айлинг и я, по окончании курсов должны были отработать в больнице как минимум четыре года. Я пока отрабатывала первый, и мысль о том, что мне здесь торчать еще целых три года, повергала меня в глубокое уныние. Конечно, был и другой вариант: добиться того, чтобы меня уволили. Но эта идея мне не нравилась: если бы я зарекомендовала себя неудачницей, пусть даже по собственной воле, моя гордость не вынесла бы такого позора.
В то конкретное утро, собрав «картофелин» вокруг пустой койки, я рассказывала, как мыть прикованных к постели пациентов, и вдруг за спинами девушек заметила двух мужчин, о чем-то переговаривавшихся друг с другом, пока я пыталась вести занятие. Их тихие голоса рокотали одновременно с моим. Я рассердилась. До чего же они невоспитанные, эти врачи. Вечно срывают мероприятия, на которые они не приглашены. Я бросала на них суровые взгляды, но они как ни в чем не бывало продолжали свою беседу. В одном я узнала больничного администратора, но второгоон был моложе и вышея видела впервые. Когда он засмеялся, все девушки как одна повернули к нему головы и захихикали, просто потому, что рядом с ними находился молодой мужчина. Рассвирепев, я обратилась к ним:
Господа, какое счастье, что вы почтили нас своим присутствием. Мы как раз обсуждали правила мытья лежачих больных, а койка наша, как вы сами видите, пуста. Может быть, кто-то из вас, добрые господа, согласится сыграть роль прикованного к постели пациента? Я похлопала по туго заправленным простыням.
Охи, подергивания плечами. Мои щеки опалил жар. Я чувствовала себя храбрее, когда мысленно формулировала свою тираду. Администратор, мужчина постарше с выпирающим брюшком, обтянутым вычурным жилетом, побагровел и зашаркал прочь, но молодой врач, казалось, вовсе не смутился. Он смеялся вместе с девушками, видимо наслаждаясь их вниманием. Свои руки при этом он держал в карманах, что я сочла безмерно оскорбительным. На меня он произвел впечатление неприятного, заносчивого типа. К тому же он обнажал в улыбке слишком много зубов, чем-то напоминая доисторический экспонат в музее.
Второй раз я увидела еготогда-то мы по-настоящему и познакомились, когда читала, сидя на скамейке в саду крипты за зданием больницы. В поле моего зрения возникли два начищенных до блеска ботинка. Я подняла голову. Передо мной стоял тот самый молодой врач с чрезмерно большим количеством зубов, которыми он опять сверкал, улыбаясь мне. Ладно хоть руки в карманах не держал.
Я должен перед вами извиниться, произнес он, протягивая мне руку.
От неожиданности я встала и огляделась, испугавшись, что кто-то еще стоит у меня за спиной.
Его черные бакенбарды были пострижены с хирургической точностью, но поразили меня не они, а его голос. При его звуке во мне будто что-то со щелчком встало на свое место: пелена с глаз спала или, напротив, затуманила взор. В его низком ровном голосе резонировала властность, присущая более зрелому человеку. Скрипуче-медовый, так бы я охарактеризовала его.
За что? Я быстро пожала ему руку и свою тотчас же отдернула.
За то, что обидел вас. Хотя у меня этого и в мыслях не было. Вы инструктировали группу стажерок так, будто настраивали их на решительное сражение. По словам доктора Давенпорта, у вас репутация
О! Репутация? Какая же? Меня это встревожило. Теперь, анализируя ту нашу первую беседу, я понимаю, что слишком легко поддалась на его нехитрую провокацию.
Вообще-то, он готов биться об заклад, что вы станете преемницей нынешней Матроны.
Вот как?
Он словно удил рыбу в бочке, и я, неуклюжая глупая рыбина, никогда не державшая за руку парня, мгновенно попалась на его удочку. Аж вспотела от его лести. У меня не только щеки зарумянилисьвсе лицо покрылось испариной. Он наверняка это заметил.
У него были длиннющие черные ресницы, длиннее я даже у женщин не видела. На что мужчине, подумала я, такие густые изогнутые ресницы, как у олененка? Сущее расточительство.
Томас Ланкастер родился в городке близ Бристоля. По окончании учебы он два года проработал в Эдинбурге, а теперь был хирургом в Лондонской больнице. Слушая его, я заметила, что за нами наблюдают два молодых врача, которые остановились у ворот. Они пересмеивались и перешептывались. По-видимому, я стала жертвой какой-то злой шутки, догадалась я. Лишь позже я осознала, что один из них был Ричард Ловетт, которому Томас предложил быть его шафером на нашей свадьбе.
А, так вы на спор, да? спросила я.
Прощу прощения?
Я показала на джентльменов у ворот. Томас посмотрел на них, потом снова повернулся ко мне и закатил к небу глаза.
Еще раз примите мои извинения. Боюсь, они сочли, что я повел себя дерзко, посмев подойти к вам. Если честно, мне кажется, они побаиваются женщин, особенно сестер милосердия. Я им сказал, что намерен спросить, как вас зовут.
Чапмэн.
Отлично. А я
Вы уже представились. И извинились тоже, если не забыли.
Да, представился. Знаете, Чапмэн, почему-то в вашем присутствии я нервничаю. Он приложил ладонь к груди. Весьма рад знакомству. Позвольте узнать ваше имя?
Ну и наглец! Руки в карманах, и еще спрашивает, как меня зовут! Он пытался перехватить мой взгляд, а я свой отводила, так что глаза мои вращались, будто игрушечные шарики. Его смотрели пристально, словно буравили во мне дырочки, из которых должны вылететь бумажные листочки с моими сокровенными мыслями, а он их поймает и прочтет. У меня не было опыта светского общения с мужчинами. В разговоре с ними я либо робела, либо переходила на грубость.
Сестра. Для вас я всегда буду «сестра Чапмэн». Я выбрала грубость. Задрала подбородок и прошествовала мимо него, прижимая к груди книгу. Даже не попрощалась. По-моему, после нашей встречи я еще целых пять минут не могла выдохнуть.
После он всюду попадался мне на глаза. Взял себе за правило находить меня и вызывать на разговор, словно мы с ним были близкими друзьями. Не пойму, почему у него сложилось такое впечатление. Но когда бы мы с ним ни столкнулись где-нибудь в больнице, он обязательно бросал какую-то фразу, пусть даже самую бессодержательную.
«Доброе утро, сестра Чапмэн». Или: «Добрый день, сестра Чапмэн». Или: «Погода сегодня мрачноватая, вы не находите?»
Мне было ужасно неловко, потому что другие медсестры таращились на нас с разинутыми ртами, недоумевая, откуда мы знаем друг друга. Всюду, куда бы я ни пошла, он внезапно вырастал передо мной, взмахивая своими нелепыми ресницами.
Я отметила несколько его недостатков, главным образом, для того, чтобы вразумлять себя, когда сознавала, что много думаю о зубатом молодом враче. Говорил он слишком громко; где бы ни находился, имел обыкновение концентрировать на себе внимание окружающих. Глаза у него были слишком светлые, хищные, как у кошки, и чрезмерно огромные; моргал он редко, и у меня не раз возникали опасения, как бы у него не развилась сухость глаза. Даже его походка раздражала меня: он вышагивал, как напыщенный павлин, грудь колесом, голова закинута назад. Видя его в кругу медсестер, а это бывало часто, я всегда думала про себя: вот негодник. Он подходил к ним слишком близко, отчего они краснели и тушевались, что само по себе заставляло меня морщиться. Я считала его распутником, полагала, что он не пропускает ни одной молодой сестры милосердия. Была уверена, что у него непременно должны завязаться отношения с сестрой Мулленс. Она отличалась исключительной красотой и, казалось, в медсестры подалась с одной цельюнайти себе подходящего мужа. Подслушав, как в комнате отдыха девушки обсуждают его, я не могла понять, почему у меня внутри все переворачивается, когда кто-то произносит его имя. Они им восхищались: ах, какой он обаятельный, элегантный, высокий, добрый, сладкоголосый. О содействии просит так вежливо, так учтиво! Одна из медсестер сказала, будто слышала, что он сын баронета.
Мне льстило, что он взмахивает ресницами в мою сторону, но ведь красивой меня никак не назовешь. Значит, решила я, он ведет себя подобным образом со всеми девушками. Только я была далеко не юна. Мне к тому времени исполнилось тридцать.
* * *
Как-то апрельским вечером в складском помещении, что находилось за больничной аптекой, произошло возгорание, начался пожар. Томас и его друг Ричард Ловетт все еще находились в здании, когда прибыла пожарная команда. Из приемного отделения пришлось всех эвакуировать, отчего на Уайтчепел-роуд возник затор, но огонь потушили довольно быстро. Доктор Ловетт был сбит с ног и потерял сознаниеочевидно, на него упало что-то тяжелое. Томас перекинул друга через плечо и попытался выбраться вместе с ним на улицу. Но одна из штанин его брюк загорелась. Томаса поместили в одну из мужских палат. Говорили, что нога его опухла и покрылась волдырями, но должна зажить без особых последствийтолько шрамы останутся. Томас прослыл героем, ведь он пытался вынести из огня друга. Доктор Ловетт отделался незначительными травмами. По его словам, он внезапно отключился во время беседы с Томасом и понятия не имеет, что на него могло свалиться.
Я не знала, как мне быть. Думала, что надо бы навестить Томаса: игнорировать человека, который старался всячески выражать тебе свое дружелюбие, бессердечно и жестоко. Но я стеснялась. Поэтому просто ходила мимо его палаты, притворяясь, будто иду по делам куда-то в другое место. Три дня так ходила, изобретая разные поводы, пока не собралась с духом. Потом дождалась окончания своей вечерней смены. В его палате было тихо и темно. Я кивнула дежурной медсестре. Она понимающе улыбнулась, кивком ответила на мое приветствие и продолжала что-то писать за столом.
Томас выглядел безмятежным, лежа на койке, и в кои-то веки не обнажал свои противные зубы. Он казался совсем юным. Мне стало неловко, и я тихонько пошла из палаты.
В какие только тяжкие не приходится пускаться мужчине, чтобы узнать имя сестры милосердия, раздался его голос.
Я обернулась. Глаза его были открыты, лицо озаряла широкая улыбка, подразумевавшая, что ему редко отвечают отказом.
Шучу, конечно. Томас приподнялся на локте. Только безумец способен поджечь себя, чтобы привлечь внимание женщины. Может быть, вы и интригующая особа, но все же не Елена Троянская.
На первых порах его забавную привычку оскорблять меня я находила очаровательной. Его саркастические шуточки смешили меня и, естественно, привлекали мое внимание, но он и в последующие месяцы прибегал к ним, чем сбивал меня с толку, да при этом еще и отрицал, что он поступает жестоко.
Больно? спросила я.
Сразу видно, что все ведьмы были женщины! Такой шум поднимали из-за того, что их сжигали на костре. Подумаешь, поджарили немного. Это вовсе не так страшно, как они сочиняли.
Было заметно, что он страдает: лоб его покрывала испарина, а ведь в палате было прохладно.
Во всяком случае, с таким своеобразным чувством юмора вам не приходится скучать, съязвила я.
Мой отец был коллекционером. Собирал древности, сувениры, предметы искусства, любые вещицы, что он привозил из своих путешествий. Дома в большом зале стоит древнегреческая ваза, вся в трещинах, и на ней изображен женский кордебалет, так сказать. На заднем плане одна девушкаона выше своих подружек, с длинными черными волосами и темными глазаминесет на плече кувшин воды. Остальные улыбаются, легкой поступью передвигаются в тростнике, с радостью выполняя свою повседневную работу, но моя девушка серьезна, словно недовольна тем, что ее оттеснили назад, что ей приходится наталкиваться на тех, кто путается у нее под ногами. Готов поклясться, что это вы, сестра Чапмэн, точная копия. Жаль, что не могу вам сейчас ее показать. Отец грозился меня выпороть, если я разобью эту вазу, но меня всегда к ней влекло, с самого детства, и теперь я понимаю почему.
Не зная, что сказать, как себя вести, смущенная, неуклюжая, я лишь глупо улыбалась ему, но я зря беспокоилась: Томас и не ждал от меня ответа.
Сестра Чапмэн, посидите со мной, пожалуйста, попросил он. Я буду вам очень благодарен, а то вряд ли я в скором времени усну.