В свои совсем нестарые еще годы Константин Николаевич как-то преждевременно обрюзг. В ранней молодости адмиральский мундир вступал в противоречие с несолидной внешностью его высочества, но не менее странное сочетание пышные эполеты являли и с нынешней его физиономией. В пенсне и большой бороде великий князь скорее походил на земского деятеля.
Когда его высочество отошел, статс-секретарь вполголоса молвил министру:
Помнишь, как мы сокрушались, что императором стал не он, а медлительный Александр? В качестве глашатая борьбы за всё хорошее Коко вполне на своем месте, но царь из него получился бы катастрофический. Эти его эпатажные выходки
Оба искоса посмотрели в одну и ту же сторону на единственную наличествующую даму.
Переменился не только великий князь, переменилась и спутница его жизни. То есть ее высочество Александра Иосифовна, Санни, и двадцать лет спустя осталась такой же, какою была восторженной, чувствительной и легкомысленной, разве что утратила прелесть молодости, но теперь рядом с Константином Николаевичем находилась другая женщина.
Великий князь и его законная супруга больше не жили под одной крышей. Если его высочество находился в Петербурге, ее высочество переезжала в Стрельну или в Крым. Великий князь почти открыто жил с танцовщицей Кузнецовой. Собственно, слово «почти» с нынешнего вечера уходило в прошлое. Сегодня Константин впервые демонстрировал даму сердца сановному петербургскому обществу, да не где-нибудь, а в официальной резиденции. Это означало, что из положения любовницы она возвышается до статуса гражданской жены вот что имел в виду Набоков под «эпатажной выходкой». Любовницы, разумеется, имелись у многих почтенных людей, но презентовать их в качестве хозяйки дома было поступком, мягко говоря, смелым особенно для царского брата.
Многоумный Рейтерн еще тише сказал:
Что если тут не легкомыслие, а совсем наоборот? Не пробный ли это шар по поручению сам-понимаешь-кого?
У статс-секретаря поползли кверху брови. Дело в том, что у его императорского величества тоже имелась вторая семья, о чем знали все близкие ко двору люди. Не делает ли младший брат, выражаясь военным языком, рекогносцировку, прокладывая дорогу старшему?
Нет, невозможно, покачал головой Набоков. Не в восемнадцатом веке живем. Времена фавориток кончились.
Но, разглядывая Кузнецову, подумал, что манерами балерина ничуть не уступает дамам большого света, а красотой и приятностью большинство из них затмевает.
Пожалуй, будет вежливо сказать ей несколько слов, задумчиво произнес Дмитрий Николаевич. Ты, Миша, как?
Непременно, но попозже. Явился наконец! Мне надо с ним кое-что обсудить.
Рейтерн смотрел на белокаменную лестницу, по которой поднимался припозднившийся гость военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин. Он не был «константиновцем» и никогда не состоял в клубе «Перанус», однако был приглашен на юбилей в качестве признанного главы либеральной партии.
К Милютину устремились многие. Он был герой дня. Его трудами в России только что осуществилась долгожданная военная реформа. Вместо старинной рекрутской системы вводился всесословный призыв великое свершение, которое должно было преобразовать не только армию, но и всё общество.
Приветливо улыбаясь направо и налево, министр прежде всего подошел к Кузнецовой. Та с ласковой улыбкой пожала ему руку. Это обозначало гораздо большую близость отношений, чем целование пальцев. Присутствующим стало ясно, что Дмитрий Алексеевич не считает для себя зазорным приятельствовать с новоявленной хозяйкой Мраморного дворца, и ее положение моментально упрочилось.
Несколько минут важным гостем монопольно владел великий князь, что-то жарко ему рассказывавший. Остальные стояли на почтительном отдалении, делая вид, что не прислушиваются. Потом подошел Рейтерн и не обинуясь повернул беседу в нужное ему направление что-то касательно финансирования работы призывных комиссий. Разговор был специальный, изобиловавший цифрами и техническими подробностями. Великий князь через минуту заскучал.
Обведя взглядом залу, он увидел, что один из гостей стоит у мраморной колонны сам по себе, с нетронутым бокалом в руке, и смотрит на остальных со скептической усмешкой на суховатом красивом лице. Его тонкие губы слегка шевелились. Если бы кто-то оказался поблизости от одинокого созерцателя, то услышал бы пушкинские строки:
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне
То был действительный статский советник Виктор Аполлонович Воронин, который являлся здесь элементом инородным, даже враждебным. В далеком прошлом сотрудник «Морского вестника», затем личный секретарь Константина, он давно сменил лагерь и ныне состоял чиновником особых поручений при графе Шувалове, предводителе партии «патриотов» (или «мракобесов» уж кто как называл). Возглавляя Жандармский корпус и Третье отделение, граф Шувалов считался могущественнейшим человеком в империи. Это и был тот самый «Шушу», происки которого только что обсуждали сановные «прогрессисты».
Виктор Аполлонович пришел на «Бал Сатаны», каковым с его точки зрения являлось сборище «либеробесов», будучи приглашен личным письмом его высочества. Пришел не из учтивости, а по делу. И сейчас, увидев, что к нему направляется хозяин дома, принял соответствующий, то есть деловитый вид.
В таком же тоне заговорил с ним и Константин. Он не забыл и не простил Воронину давней измены, однако же признавал его человеком способным, а главное полезным.
Виктор Аполлонович, исполнили ли вы мою просьбу?
Так точно, ваше высочество. Он прибыл нынче днем. Я с ним еще не виделся, но отправил записку с предложением явиться прямо сюда.
Отлично! Я побеседую с кандидатом и дам свое заключение, с важностью произнес Константин.
Мнение вашего высочества безусловно будет иметь решающее значение, почтительно наклонил голову Воронин.
Великий князь от этих слов растаял. Ему захотелось сказать бывшему «константиновцу» что-нибудь дружественное в память о прошлом.
Знают ли об этом Воронцов с Питоврановым? Помните, как я называл вас троих Атосом, Портосом и Арамисом?
Он засмеялся, но Виктор Аполлонович остался сух.
Я с ними давно не встречался, коротко ответил он.
Бросьте, мы все здесь сегодня по-товарищески, без политики. Я видел их только что. Идемте. Да идемте же, ваше превосходительство. Вам председатель Государственного Совета приказывает! шутливо прикрикнул он на не двинувшегося с места Воронина, обхватил за плечо, увлек за собой.
Поодаль от общества, у входа в библиотеку, сидели в креслах и о чем-то сосредоточенно беседовали двое мужчин, мало похожие на прочих гостей. Те все были люди важные, осанистые. В этой же паре не чувствовалось никакой сановности. Но это единственное, что у них было общего.
Один, граф Евгений Николаевич Воронцов, занимавший скромнейшую должность уездного мирового судьи, был худ, тонколиц. Со своим высоким лбом и аккуратной эспаньолкой он походил на поэта Некрасова. Другой, известный журналист Михаил Гаврилович Питовранов, скорее напоминал недавно почившего романиста Дюма-отца: такой же полнолицый, косматый и губастый, разве что с очками на мясистом носу. По первому собеседнику сразу угадывался провинциал, сильно отставший от петербургской моды (фрак у него был однопуговичный, таких теперь не носили); по второму небрежноватый, но безусловно столичный житель.
Оба поднялись навстречу великому князю, но подчеркнуто смотрели только на него, будто Воронина здесь не было.
Ах, бросьте! мягко молвил Константин Николаевич. Нынче день вспомнить молодость. Ну, пожмите друг другу руки во имя старого приятельства. Вы же «три мушкетера».
Мы с господином Ворониным условились прекратить знакомство, холодно произнес Евгений Николаевич. Не вижу причины его возобновлять.
Польский вопрос развел свояков (по-французски «красивых братьев») по разные стороны политических баррикад. Семейные вечера, совместные поездки в деревню, вообще всякое общение десять лет как прекратились. Ничего общего с былым товарищем не осталось и у радикального журналиста Питовранова. Здесь инициатором разрыва был Воронин, оскорбившийся на тон, в котором Мишель писал о графе Шувалове.
Но с Константином Николаевичем спорить было трудно.
У меня к Арамису претензий не меньше, чем у вас. Но сегодня перемирие. Давайте будем такими, как двадцать лет назад. Ну же! Жмите руки!
Бывшие мушкетеры нехотя обменялись рукопожатиями. Лишь после этого Константин оставил их втроем, напоследок со значением сказав Воронину:
Как только появится, подведите его ко мне.
Полминуты выждав, Воронцов сказал свойственнику:
Мы сделали его высочеству приятное. Полагаю, уже можно разойтись.
Поверь, ваше общество не доставляет мне ни малейшего удовольствия, тем же ледяным тоном ответил Виктор Аполлонович. Однако придется нам друг друга немного потерпеть.
Чего ради? покривился Мишель.
Не ради чего, а ради кого.
Константина? Да он о нас уже забыл.
Нет. Ради человека, которому все мы обязаны жизнью. И некоторые даже дважды, резко сказал Воронин. Ради человека, которому ты покалечил судьбу, когда своей толстой задницей сломал ветку.
Какую ветку? удивился граф. О чем ты?
А Мишель ничего не сказал. Он повернулся туда, куда смотрел Вика. Толстое лицо журналиста заколыхалось.
Оказывается, министр Милютин явился на раут не самым последним. С лестницы в зал неспешно поднимался еще один припозднившийся гость. Как все статские, он был во фраке и белом галстуке, но загорелое лицо, волосы до плеч, неухоженная борода, а больше всего взгляд выдавали человека, прибывшего откуда-то из дальнего далека. У воспитанного петербуржца взгляд быстрый, ни на ком и ни на чем долго не задерживающийся, словно бы скользящий, этот же осматривался неспешно, безо всякой уклончивости.
Эжен воскликнул:
Боже, это ведь наш ДАртаньян!
За двадцать лет Адриан Ларцев стал шире в кости, на лбу и у глаз появились резкие морщины, в шевелюре просвечивала первая седина, и всё же ошибиться было невозможно.
Да, это наш Гасконец, сказал Воронин, изучающе разглядывая вновьприбывшего. О наших раздорах ему знать незачем. Ну, что же вы?
И первым двинулся навстречу человеку из прошлого.
Питовранов обогнал его, обнял Ларцева первым. Затем подошел Воронцов. Ограничился рукопожатием.
Что же вы тогда исчезли? Помню, Мишель сказал, что вы вернулись в Сибирь. Могли бы хоть прислать записку, попрощаться.
Сказано это, впрочем, было без упрека, с мягкой улыбкой. Эжен помнил, что когда-то в молодости выпил с Ларцевым на брудершафт, но двадцать лет спустя обращаться к малознакомому в сущности человеку на «ты» казалось странным.
Коротко взглянув на Воронина с Питоврановым, Ларцев ничего не ответил. Те тоже промолчали.
Я очень рад, что вы снова прибыли из своей Сибири, хоть и опять без извещения, продолжил Евгений Николаевич, немного удивленный молчанием остальных, в особенности всегда экспансивного Мишеля.
Я не из Сибири. Я из Америки, сказал Ларцев.
Тут вмешался Воронин.
У вас еще будет время поговорить. Сейчас я должен отвести Адриана к великому князю.
И увел нежданного гостя прочь.
Каннибал
Про стрельненское приключение Константин, разумеется, ничего не знает, тихо говорил Воронин, когда они шли через широкий зал. Мы сказали ему, как и Атосу, что ты просто вернулся в Сибирь, ни с кем не попрощавшись.
Это правда, заметил Ларцев. Я действительно вернулся в Сибирь. Под конвоем.
Виктор Аполлонович остановился, посмотрел давнему знакомцу в глаза.
У меня не было возможности поблагодарить тебя, но знай, что все эти годы все эти годы
Голос прервался от волнения, чего с этим холодным, рассудочным человеком никогда не случалось. Адриан сделал гримасу, означавшую: пустяки.
Зачем мне говорить с Константином? Это важно для нашего дела?
Не то, чтобы очень уж важно, но нужно. После объясню, сейчас не успею. Видишь, он на нас уже смотрит.
Воронин издали кивнул великому князю и повел Ларцева дальше, продолжая быстро, негромко говорить:
Он будет шутить, но ты не смейся и лучше даже не улыбайся. Как все говоруны, Коко испытывает слабость к серьезным людям.
Я не умею смеяться.
В самом деле, я и забыл, усмехнулся Воронин.
Константин Николаевич уже шел им навстречу, сама любезность и приязненность.
Так-так-так, шевалье снова с нами! Подобно мне забородевший, но в отличие от меня не постаревший. Уж двадцать лет с тех пор прошло, и много переменилось в жизни для меня, и сам, покорный общему закону, переменился я. А вы, дорогой Адриан Дмитриевич, всё тот же. Отлично помню вашу вдохновенную речь о железных дорогах. Чту вашу приверженность юношеской мечте.
Продемонстрировав знаменитую романовскую память на лица и имена, великий князь заодно блеснул и знанием американской жизни:
Преодолены ли последствия биржевого кризиса в Соединенных Штатах? Что разорившиеся банки? Оправилась ли промышленность? Помогают ли ей меры президента Гранта по поднятию учетных ставок?
Банки разорились, но профинансированные ими железные дороги остались. За последние пять лет их проложено больше тридцати тысяч миль. Дороги работают, так что за промышленность тревожиться нечего, а на помощь правительства у нас никто особенно не рассчитывает. Мы страна людей, которые привыкли рассчитывать только на самих себя, сказал Адриан, и из ответа было ясно, что бывший сибиряк стал совсем американцем.
Да, это важное достоинство демократического устройства, не великим князем будь сказано, засмеялся Константин.
Он задал американцу еще несколько вопросов, на которые Ларцев отвечал коротко и не без удивления. Видно, он ждал совсем не такого разговора.
Вопросы были про эмансипацию чернокожих, про еврейскую проблему и про устройство муниципальной полиции. Оригинальных суждений Адриан не высказал. Про эмансипацию сказал, что она пока лишь декларируется; про «еврейскую проблему» отговорился неведением; выборность шерифов одобрил.
Несмотря на лаконичность этих реплик, Константин остался вполне доволен. Подмигнул Воронину:
Я вижу, это наш человек.
Уж во всяком случае не наш, изобразил вздох Виктор Аполлонович. Я ведь говорил вашему высочеству: тут не троянский конь. Никаких тайных маневров, всё чисто.
Хорошо. Можете на меня рассчитывать, важно молвил его высочество. А вам, мистер Ларцев, пожелаю «fair seas and following winds». Впрочем, в вашем случае уместнее будет сказать: «Хорошего угля в топку!»
Откланялись.
Ларцев спросил, отойдя:
И ради этого я надевал фрак?
Тут сталкиваются интересы очень влиятельных сил, и первая ступенька, которую надо было преодолеть, Коко. Сам он мало что решает, но без его содействия ничего бы не получилось. Едем, больше нам здесь делать нечего. Поужинаем у меня на Кирочной, а в дороге поговорим. Только попрощайся с Атосом и Портосом. Они наверняка захотят с тобой встретиться отдельно.
Почему отдельно? Ты с ними в ссоре?
Да. У нас разные взгляды на политику.
А ссора из-за чего?
Пришлось объяснить американцу, что в России для ссоры вполне достаточно разных взглядов на политику.
* * *
Про дело успеется. Расскажи, что с тобой произошло тогда, в Стрельне. И что было потом, все эти годы, попросил Виктор Аполлонович, когда они сели в экипаж.
Карета у действительного статского советника была служебная: скромного черного цвета, безо всяких излишеств, но запряженная парой отменных лошадей.
Рассказ растянулся на всю дорогу, и хоть Ларцев говорил только про самое основное, без подробностей, к моменту приезда на Кирочную улицу повествование еще не завершилось очень уж много в жизни Адриана Дмитриевича было событий. Какое-то время собеседники, уже доехав до места, сидели в остановившейся карете. Ларцев говорил, Воронин завороженно слушал.
После задержания в великокняжеском парке нарушителя паспортного регламента присудили к отправке в края еще более отдаленные. До восточной Сибири арестант добрался на казенном довольствии, но за Байкалом без большого труда ушел от конвоя и растворился в тайге. «Ссылать сибиряка в Сибирь все равно что топить в воде щуку», так выразился рассказчик.